— Ну что, птичка? — Он шумно вошел в прихожую и поставил на пол сумку, в которой что-то звякнуло. — Опять одна? Куды адвоката своего дела?

Длинные кудри Рубина были густо намазаны гелем и казались мокрыми. Гриша носил самую дорогую одежду, простую и удобную, которая несколько облагораживала его грузное неповоротливое тело. От него всегда пахло хорошим одеколоном, а пил он исключительно французский коньяк — ив огромном количестве. К Еве он приходил отводить душу. Уговаривал ее продать ему картины, но всякий раз она отказывалась.

— Хочу повиниться, — заявил он и сразу прошел в мастерскую. — Мы тут поблизости недавно были, закусить было нечем, веселые, сама понимаешь, словом, Горохов Славка залез к тебе… Вот твои бананы. А ту дрянь мы разгрызли, раскрошили, не знали, что это стеариновые яблоки… — Он достал из сумки бананы, бутылки с пивом и пакет молока. — Тебе. Знаю, что ты любишь. Ты же ненормальная, вы все, художники, с приветом.

— А я милицию вызывала, чуть со страха не умерла. — Она обняла Гришу и поцеловала его в щеку. — Дураки, что я еще могу сказать.

— Ты не меняешься, сколько лет я тебя знаю… Посмотри, на кого ты похожа! Смерть ходячая! А платье? Ты что, в нем венчаться собралась? Мыши в церкви подохнут. Вся в краске, даже волосы… Вот скажи мне на милость, какого цвета у тебя волосы?

— Как — какого? Серо-буро-малинового!

— Дура ты, Евка, они же у тебя светлые, как солнечный день в Астрахани.

— Ну ты даешь! — Она захохотала. — Все такой же веселый.

— А полы когда мыла?

— Сегодня утром, а что?

— А то, птичка, что приятно мне в грязных и пыльных башмачищах разгуливать по твоей чистой квартире. Ладно. А теперь серьезно.

Есть коллекционер, мой друг, приехал вчера из Штатов. Кто-то ему про тебя сказал. Помнишь, ты подарила Левке Драницыну «Три настроения»? Он видел. Теперь тебя ищет.

— Надеюсь, ты ему моего адреса не давал?

— Нет. Но могу, только прикажи.

Она покачала головой.

— А я, собственно, за тобой. Поехали на Баррикадную, там все собрались: и Левка, и Горохов, и Танька Смехова с Каплей… Тебя народ хочет. Сегодня один новенький, ты его не знаешь, Марфута, полотно продал за хорошие баксы… Поехали…

Она еще не решила, но Гриша уже помогал ей снимать перчатки.

— Голову не мой, не успеет высохнуть. Прикид есть?

— Как всегда — джинсы, Гриша.

— Ну и дура. Одевайся.

На Баррикадной, в заброшенном доме, находился Подвал. Это был их Подвал, там в свое время начинала и Ева. Не выходили оттуда неделями, спорили до хрипоты, работали тут же, как в студии, приглашали из ЦДЛ поэтов, прозаиков, слушали бардов, пили вино, курили что придется… Казалось, это было в прошлой жизни. Еве повезло, что первый муж оставил ей эту огромную квартиру, без которой сейчас она себе и жизни не представляет. Ник Анохин — Николай, Коля, ее первый муж, уехал в Германию.

Насовсем. Бросил живопись, занялся ремонтом сантехники, живет «хорошо», так он сообщил в своем последнем письме. Смешно женились, смешно жили, смешно развелись и смешно переписывались.

Теперь же Подвал изменился. Его отремонтировали — младшее поколение, на десять лет младше. Не верит народ, что дом этот когда-нибудь снесут. Длинноволосых юнцов и девиц с розовыми и зелеными волосами нет и в помине. Тусуются — значит, мирно общаются, тихо пьют, поют, иногда умирают.

Все стало как-то тише и глуше, но не спокойнее. Тема продажи души не сходит с повестки дня. Но к этому уже привыкли, к чистоплюям вроде Евы относятся сносно. «Не хочешь „продаваться“, не надо. Другие найдутся». Встречаются иностранцы. Они улыбчивые после русской водки, деньги на закуску выдают щедро.

Ее узнали, но, быть может, и не заметили бы, если бы не яркий, как пасхальное яйцо, Гриша. Посадили на табурет, принесли вина и сыра.

Пахло сырой штукатуркой от постоянных дождей, дымом, рыбой, скипидаром, керосином и еще бог знает чем. Мешанина запахов, лиц, голосов, цветовых пятен. Таня Смехова, полная, похожая на купчиху, родила в прошлом году девочку, отдала на воспитание родителям и вернулась в Подвал. Солидная, красивая, дорогая, как матрешка на Арбате. Говорят, занялась янтарем. Молится на Гришу, который поставляет ей покупателей.

Уже где-то через час Ева поняла, что напрасно согласилась прийти сюда. Когда очень громко пел какой-то бард — о России, о России и еще раз о России, — она незаметно выбралась на свежий воздух. Было уже темно. Ева добрела до метро, проехала несколько станций, вышла из вагона, и ей почудилось, что впереди нее на эскалаторе… Бернар. Бежать не было сил, она смотрела, как он поднимается все выше и выше, и ей казалось, что она не догонит его никогда. Но когда поднялись и пошли к выходу, «Бернар» повернулся к ней и подмигнул. Это был не он.

Приближаясь к своему дому, она в траве, между деревьями, разглядела лестницу и погнала прочь мысли о Бернаре.

Возле подъезда Ева увидела Вадима.

— Ты давно ждешь? — спросила она так, словно они не виделись самое большее один день.

— Да нет, недавно. — Они поднялись, и возле двери Вадим обнял ее. Они простояли долго. Молчали.

— Пойдем, я напою тебя чаем. — Она открыла дверь и впустила его в квартиру.

В прихожей она оперлась на его руку и поняла, почувствовала, что этого доверительного жеста он ждал целую неделю. Он подхватил ее, уставшую, легкую, принес в спальню и, не зажигая света, стал раздевать.

— Нашла куда пойти, — мягко говорил он словно сам с собой, снимая с нее свитер и расшнуровывая ботинки. — В Подвал… Маленькая, что ли?

— А ты откуда знаешь?

— А я все знаю. Французы ей звонят какие-то…

Ева замерла и схватила его руки.

— Кто? Кто звонил? Откуда ты знаешь?

Он зажег свет, сел на постели и сорвал с шеи шарф.

— Я к тебе пришел, у меня же ключ есть.

А тут телефон разрывается. Вот я и взял трубку. Его зовут Бернар. Бернар Жуве.

— Он что, здесь, в Москве? — Она схватила Вадима за плечи. — Ну же! Говори!

— Он звонил из Парижа. Сказал, что позвонит через три часа. В час ночи. Это что, твой новый покупатель?

Ева ничего не ответила. Откуда он узнал телефон? Фибих? Надо будет купить ему хорошего вина.

Она закрыла глаза. В постели, в объятиях Вадима, она на время забылась. И даже когда зазвонил телефон, Ева не открыла глаз, а лишь теснее прижалась к горячему плечу. Вадима и погрузилась в блаженную дрему. Какое ей дело до француза, который так далеко и с которым ее ничего не связывает. Они даже не успели поговорить толком, лишь смотрели весь вечер друг на друга. Больше всего Еве понравилось, что Фибих ни разу не упомянул Бернару о том, что Ева художница, не потащил его в мастерскую показывать картины. Бернар воспринимал ее как обыкновенную женщину, а это было для нее самым главным.

Прошло еще несколько дней, и Ева поняла, что звонок Бернара — звонок любопытства — был случайностью, как была случайна и их встреча. Однако ей хотелось повидаться с Глебом Борисовичем, чтобы лишний раз поговорить о Бернаре. Откуда они ехали на электричке и зачем им понадобилось забираться к ней на балкон? Когда она задала Фибиху этот вопрос, профессор рассмеялся:

— Мы возвращались с моей дачи. Я, старый кретин, потерял там свой ключ… Мы опоздали на восьмичасовую электричку и уехали уже на последней. Стали подходить к дому, заметили лестницу, а так как мы были изрядно в подпитии, то нам показалось, что стоит забраться на ваш балкон, как оттуда мы, подняв лестницу, перекинем ее на мой, и я спокойно влезу к себе через форточку, благо она у меня большая. Но уже на лестнице я протрезвел. Бернар отговаривал меня, предлагал поехать к нему в гостиницу и переночевать там, но я же упрямый…

— А что это за кассета, которую он оставил Елене Дмитриевне?

— Так это он ей сначала оставил? Теперь понятно… А он звонил мне на дачу и спрашивал, получил ли я ее. Я, понятное дело, ответил, что нет. И тогда мы договорились встретиться с ним на вокзале, чтобы поговорить. Эту кассету возвратил мне мой коллега из Сорбонны, его друг Клод Пейрар. Он пишет работу по саранче… Ну, это вам, Ева, неинтересно. Словом, мы встретились, он толковал мне о соседке, но я думал, что это вы…

А дальше вам уже известно. Мы приехали ко мне на дачу, пообедали там, выпили… Признайтесь, вы пришли не за этим?

Ева пожала плечами. Ее трудно было смутить.

— Он звонил вам?

— Не знаю, может быть… Как-то вечером, когда я возвращалась из гостей, телефон просто разрывался от звонков, но, когда я подошла, было уже поздно… Зачем вы дали ему мой номер?

— Он попросил, а я не смог ему отказать.

— Кто он? Чем занимается? Расскажите мне о нем, Глеб Борисович.

— Кажется, он математик. Я был у него дома, в Париже, он живет недалеко от площади Вогез.

— А что он делает в Москве?

— Навещает друзей, отдыхает. Ему нравится Россия. По-моему, он наполовину русский.

Я думал, вы успели поговорить об этом, пока я ходил за водкой… Помните, я дал вам целых двадцать минут!

— Напрасно. Каждый из нас живет своей жизнью. Он женат…

— Это ни о чем не говорит. К тому же я ни разу не видел его с женой. По-моему, они живут каждый сам по себе. Но советую вам в следующий раз добежать до телефона… По-моему, Бернар думает о вас.

Ева вышла из квартиры профессора подавленной. Она узнала главное — Бернар женат.

И вообще, какое ей дело до него! Уехал он — и хорошо. У нее есть Вадим.

Вечером к ней снова заявился Гриша Рубин.

— Слушай, он там, внизу, — сказал он серьезно, и было видно, что он трезв как никогда.

Ева, нацелив на пего кисти, зажатые между пальцами, в недоумении пожала плечами. Выглядела она крайне утомленной, ей эти дни хорошо писалось, она даже забывала про еду.

— Тот коллекционер, о котором я тебе говорил.

— Мне не нужны никакие коллекционеры.

Я не собираюсь продавать свои картины.

— А зачем же ты их, черт возьми, пишешь?

Чтобы раздаривать своим друзьям-алкоголикам типа Драницына? Ты знаешь, за сколько баксов он загнал твои «Настроения»?

Ева ахнула:

— Ты нарочно говоришь мне это… Он не мог.

— Ты живешь в замкнутом пространстве, вернее, даже не живешь, а прозябаешь… Что ты видишь, кроме своей вонючей мастерской?! Продай с десяток картин, посмотри мир, поработай в Италии, во Франции, в Швейцарии, а чем, тебя не устраивает пленэр в Голландии? Ты молодая баба, пользуешься бешеным успехом у мужиков, а живешь, как монахиня!

Кого ты ждешь? Чего ты ждешь? Тебе что, нужна выставка в Третьяковке, Русском, Пушкинском? Что тебе вообще нужно? Ты за один сегодняшний вечер сможешь заработать столько, что этих денег хватит на то, чтобы выставляться на Крымском валу в течение пяти лет!

— Не ори на меня! Как ты не понимаешь, что мне трудно расставаться со своими работами. Мне тяжело.

— Неужели надо обязательно голодать, чтобы решиться на такое? Ты мыслишь не теми категориями. Продавать свои картины — это нормально. Даю тебе пять минут.

— Откуда у тебя такая уверенность, что твой коллекционер непременно у меня что-нибудь купит?

— Он видел твои работы.

— Не правда.

— Я сфотографировал их тогда. Это я сюда поднимался по лестнице. И решетку на окнах два месяца назад снял тоже я. Она в моем гараже. Можешь убить меня. Но интуиция и опыт говорят мне, что ты должна жить иначе. Ты каждую зиму ездишь на чужие дачи, чтобы писать пейзажи, словно у тебя не может быть своей дачи… Ты просто не знаешь себе цену. Очнись, тряхни своей головой, приди в себя, вспомни, что ты женщина… Брось своего адвоката, он по сравнению с тобой ничто… Те деньги, которые он тебе дает, ты можешь заработать за пять минут… Ева, я обещаю тебе, что, если ты сейчас откажешься, ноги моей больше здесь не будет. Решай.

Стало очень тихо. Ева слышала тяжелое дыхание Гриши, он весь взмок, доказывая не правильность ее образа жизни, и вряд ли сейчас он думает о своих процентах. Она давно знает Гришу: многое он делает для души. Вот и сейчас он пришел только ради нее. Трезвый.

— Посмотри, у меня лицо не в краске? — Она придвинулась к нему и поцеловала его в щеку. Необычайная легкость охватила ее, когда она представила вдруг, как резко может измениться ее жизнь. Обманчивый ветер перемен коснулся ее лица. — Ладно, зови своего коллекционера, — выдохнула она. — В конце-то концов мне надо освобождать мастерскую.

Столько уже накопилось, а я все пишу…

* * *

Коллекционера звали Майкл Роберте. Он ни слова не знал по-русски. Они разговаривали с помощью Гриши. Едва этот худенький светловолосый американец вошел в мастерскую, как Ева сразу же поняла — он знает, что ищет. Выбор был сделан, он остановился напротив полотна «Желтые цветы», написанного в сюрреалистическом стиле.

Гриша вывел Еву на кухню.