«Я бы назвала тебя Обломовым». Она принесла его в спальню и уложила рядом с собой. «Видишь, Обломов, я не могу спать одна. Но это не потому, что я такая слабая, нет. Просто ты теплый, живой, и с тобой не страшно». Она разделась, поцеловала его в нос и легла. «Завтра я куплю тебе мяса и буду учить есть из миски», — бормотала она сквозь сон и совсем было уже уснула, как звонок у двери мгновенно разбудил ее. Это не мог быть Франсуа, обычно он предупреждал о своем приходе по телефону. Бернар?

Накинув халат, она побежала к двери. Включила на крыльце свет и сквозь прозрачное толстое узорчатое стекло двери увидела стоящего под дождем мужчину. Руки ее дрожали, она никак не могла справиться с замком. И вдруг вспомнила, что ворота заперты, калитка тоже.

Как же мог этот человек пробраться к дому?

— Кто там? — спросила она, дрожа от страха.

— Это я, ночной кошмар! — мрачно отозвались за дверью, и Ева услышала знакомые интонации. Она распахнула дверь. На пороге стоял Лева. В светлой шляпе и плаще, с чемоданом в руках он не был похож на самого себя. Когда же он снял шляпу и Ева обнаружила вместо длинных волос аккуратную стильную стрижку, то удивилась еще больше.

— Я прямо из аэропорта, как ты понимаешь. — Он не мог скрыть улыбки, все стоял и смотрел на Еву. — На такси, вот, приехал, сказал адрес, и меня мигом сюда привезли. Слушай, — он все-таки сообразил закрыть за собой дверь, — все улицы освещены, дождь.., это так красиво… Как я тебе завидую!

Ева, радуясь Леве и тому, что она наконец-то сможет показать кому-то из «своих» дом, включила везде свет и теперь водила гостя за руку, показывая комнаты, зимний сад, мастерскую.

— Я рад за тебя, Евочка… — Он притянул ее к себе и поцеловал. — Ну вот, теперь я действительно чувствую, что это ты.

Только тогда Ева вспомнила, что она в халате, и бросилась в спальню, чтобы надеть что-нибудь поприличнее. Она вышла к Леве через минуту в домашних брюках и тонком свитере.

— Знаешь, а ты немного изменилась. Но все такая же красивая… Слушай, давай выпьем. — Он достал из чемодана бутылку коньяку, Ева принесла поднос с бокалами и фруктами.

— Ущипни меня, — попросила она, сделав несколько глотков жгучего напитка. — Какими судьбами?

— Фантастическими. Но об этом потом. Знаешь, мне бы погреться в горячей ванне и привести себя в божеский вид. Ева, мне до сих пор не верится, что я у тебя. И где?

В Париже!

Она проводила его в ванную.

— Послушай, здесь такое огромное окно в цветах… Как-то непривычно! — крикнул он оттуда, и Ева улыбнулась. Вот и первый гость из Москвы.

Она вернулась в комнату, налила себе еще коньяку, выпила и заела шоколадом. Если бы не плащ, брошенный на стуле, можно было подумать, что она бредит. Но нет, из ванной доносился плеск воды, запахло розовым мылом.

Она подошла к зеркалу, увидела блестевшие на ресницах слезы и спросила себя, откуда они, почему? Ведь все так хорошо.

Вовремя опомнившись, она поспешила на кухню. Вчера шел дождь, она позвонила Вирджини и сказала, что приходить не стоит, и, как оказалось, напрасно: холодильник был пуст. Тогда она позвонила в ближайшее кафе в надежде, что там еще кто-то остался или, наоборот, уже пришел, ведь начало светать. Она довольно часто звонила туда, когда к ней неожиданно приходил Франсуа, они заказывали цыплят и горячие бутерброды. Когда в кафе взяли трубку, она облегченно вздохнула и заказала холодную телятину, сыр, вино и ореховый торт. Потом, подумав немного, холодное пиво и русскую водку.

* * *

Они уснули около девяти часов, а проснулись уже в полдень, когда спальню заливало яркое солнце. Дождь прекратился. Ева услышала слабый писк и, нащупав рукой ползущего к ней по ковру щенка, взяла его к себе. Лева, не открывая глаз, обнял ее и прижал к себе.

— Осторожнее, Обломова раздавишь! — прошептала она, поглаживая крохотный черный комочек и умиляясь тому, как щенок лизал ее руку горячим шершавым язычком.

Лева, приоткрыв глаза и отстранив Обломова, подмял под себя Еву, развел ей руки в стороны:

— Можно я немного, хотя бы с часок, побуду твоим Адамом? Будь хорошей девочкой, расслабь свои чудесные ножки, вот так… Тес…

Тебе же хорошо? А сейчас будет еще лучше…

Она не помнила, сколько еще прошло времени, как раздался телефонный звонок. Она попыталась высвободиться, но Лева не хотел останавливаться, и тогда она, сделав неимоверное усилие, протянула руку и смогла дотянуться до трубки.

— Да? — хриплым голосом спросила она, задыхаясь, и с трудом соображая, где она и что с ней.

— Ева, — услышала она мужской голос и от ужаса широко раскрыла глаза. — Я не могу без тебя… Слышишь?

— Вы ошиблись номером, — произнесла она, положила трубку и почувствовала, как из глаз ее потекли слезы.

Лева перекатился на другой край кровати и теперь тяжело дышал.

— Вечно кто-нибудь помешает, — усмехнулся он. — Но все равно тот, кто звонил, опоздал… Главное в нашем мужском деле — все доводить до конца.

«Не хватало только, чтобы теперь пришел Франсуа», — подумала Ева. Голос все еще звучал в ее голове.

В час пришла Вирджини. Ева предложила Леве навестить Натали.

Все равно, думала она, скрыть его приезд будет невозможно. А если Бернар догадался, почему она не стала с ним говорить, то тем лучше.

Невозможно жить только ожиданием и надеждами.

— Да я, собственно, приехал в основном к ней. И вскоре ты поймешь…

Но Ева ничего не слышала. Ходила по дому, разговаривала с Вирджини, покормила обедом Леву, а потом вывела из гаража машину и отвезла его на улицу Марэ.

— Как, ты не зайдешь? — спросил удивленный Лева.

— Нет. Разве что вечером… — Она уже все поняла: это Гриша нарочно отправил Драницына в Париж, чтобы помирить Еву с Бернаром. Другой причины приезжать сюда у него не было. Не такой Левка человек, чтобы разъезжать по заграницам, даже если у него есть деньги. Уж она-то его знала. Должно случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы поднять его с места. Но сейчас она так устала, что самое лучшее в ее ситуации было остаться одной. Она так и сделала. Поехала в кондитерскую, съела там четыре огромных пирожных — для поддержания сил, а затем медленно покатила вдоль набережной Сены, любуясь порыжевшей листвой каштанов и проплывающими живописными баржами и яхтами. Неожиданно она увидела «Коллетт» и вздрогнула. Ева припарковала машину и почти час стояла на набережной, предаваясь сладостным воспоминаниям, связанным с этой яхтой. Она думала о том, что живет не правильно. Ненормально. Что поддается любому порыву, не отдавая себе в этом отчета. Что с такой, как она, не сможет жить ни один мужчина. Что невозможно любить сразу нескольких мужчин.

«Но я же люблю!» Она вернулась к машине и поехала дальше. И с каждым километром она находила все больше и больше слов в свое оправдание.

Она поставила кассету с песнями Милен Фармер и жизнь показалась ей не такой уж и мрачной. Ева ехала и смеялась собственным фантазиям, рисовавшим ей семейную жизнь вместе с Бернаром, Гришей и Левкой. Она видела себя в окружении этих милых мужчин в своем доме, как она готовит завтрак, как они вчетвером на огромной кровати пьют кофе и едят так полюбившиеся ей круассаны или бриоши… Днем она будет работать в мастерской, а вечером они все вместе поедут ужинать в ресторан. И она будет счастлива. Она будет заботиться о них, а они — о ней. Это будет настоящая жизнь. А спать они будут вместе, как никто еще не спал. Перед сном скажут друг другу «спокойной ночи», а утром — «с добрым утром». А Обломов вырастет и превратится в огромного симпатичного ньюфаундленда.

«Форменный бред. У меня выветрились все мозги. Надо было надеть косынку».

Она вернулась домой, и впервые ей захотелось запечатлеть свою придуманную жизнь на холсте. Она думала о Грише, о Бернаре, Леве и для каждого находила свой оттенок и настроение. Она назовет свою работу «Любовь к четырем мужчинам». Это не «Любовь к трем апельсинам». Это почувственнее, посюрреалистичнее, поострее, посмертельнее…

Она не слышала, как уходила Вирджини, как разрывался в доме телефон, как стучали в ворота и звонили в двери и калитку. Она работала девять часов подряд, пока не уснула прямо в кресле.

В половине одиннадцатого, когда она, отдохнув, поднялась в дом и стала с аппетитом ужинать приготовленным Вирджини картофельным салатом и уткой, приехала Натали.

Глаза ее блестели, от нее пахло виски. Высокая, с темно-красным тюрбаном на голове, в кроваво-красном костюме и алых туфлях, она посадила ошарашенную Еву в машину и повезла в бар на улице Дюфо.

— Сиди и слушай, — сказала она, заказав два двойных виски. — В шестьдесят четвертом году я жила в Москве с сестрой, которую звали Татьяна. Мы были погодками. Я влюбилась в одного музыканта, его звали Виктор. Так, ничего особенного, но я была от него без ума. Когда Виктор узнал, что я беременна, он бросил меня. Я рожала у подруги на даче, хотела, чтобы мы умерли оба — и я, и мой ребенок. Но девочка выжила, и я отвезла ее домой, к сестре.

Ребенок в то время представлялся мне обузой.

И я оставила свою дочь, ничего не сказав своей сестре. Она была на работе. Ни о моей беременности, ни о чем Таня не знала. Я даже не оставила ей никакой записки. Села в самолет и полетела в Таллин, где жил один мой старый знакомый. Я прожила с ним больше года, в начале шестьдесят шестого мы с ним приехали в Париж. Он играл на гитаре и пел в ресторане, я жила с ним в крохотной меблированной комнате на окраине Парижа, готовила ему еду, стирала и пыталась научиться фотографировать. Но моя природная лень помешала мне получить профессию. Совершенно случайно через одного общего знакомого мне вдруг стало известно, что Виктор женился на моей сестре. Я к тому времени сменила фамилию, жида как придется, и больше всего на свете боялась одного: что приедет человек из Москвы и скажет мне что-нибудь о дочери. Но потом со мной стало происходить что-то странное.

Мне стали сниться сны о том, что Татьяна не пришла вовремя с работы и моя девочка умерла от голода. Короче, меня замучили кошмары.

И я стала наводить справки. Но моя сестра словно в воду канула. Ни о Викторе, ни о ней, ни тем более о дочери я так ничего и не узнала.

Возможно, она вышла замуж, и не один раз.

И вот тогда я почему-то успокоилась.

Самое смешное, что я даже не знала фамилию Виктора. Быть может, поэтому я так долго искала свою родню. Но вот в прошлом году мне в руки попал один журнал, где на фотографии я увидела своего Виктора. Он — солист, скрипач в одном известном оркестре. И конечно, тогда я узнала его фамилию. Мы с Левой стали искать Таню… — Натали залпом выпила виски и затянулась сигаретой. — Она умерла недавно… А дочь моя жива… Но в коммуналке, где она прописана, живет какая-то совершенно чужая женщина, просто квартирантка…

Она дала Леве адрес Жени — так зовут мою дочь, и это оказалась твоя московская квартира. Это невероятно, но, судя по всему, ты с ней знакома!.. Женя Петрова, что ты знаешь о ней?

Ева долго смотрела на нее.

— Так не бывает, — наконец сказала она. — Вы все это выдумали.

У Натали на глазах выступили слезы:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мне никогда не нравилось мужское имя Евгения. Поэтому уже в училище меня все стали звать Евой. А фамилия Анохина у меня по мужу. Вы — моя мать? Это абсурд! У вас нет доказательств.

Натали достала из сумочки фотографию, среди которых Ева увидела и свою мать. И тут она потеряла сознание.

* * *

Очнулась она уже в доме Натали. Возле нее сидел доктор Симон.

— Как ты нас напугала! — Он вздохнул и засуетился возле столика со шприцами.

В комнате пахло лекарством. — Мы сделали тебе два укола, но ты не приходила в себя… Ну и дела творятся в этом мире…

— Где Натали?

— Вот тоже сумасшедшая… Заперлась в своей комнате, разглядывает твой портрет и плачет.

— Послушайте, неужели все, что она мне сейчас рассказала, — правда?

— У нее слабое сердце, ей нельзя так волноваться. Я очень боюсь за нее.

В комнату вошел Лева.

— Ну, мать, ты даешь! Сроду не знал, что ты Евгения. Я тебя, дуру несчастную, ищу по всему Подмосковью, стольких друзей подключил, архивы запрашивал.., а ты — вот она, рядом… Кому расскажи — не поверят… Представляешь, как удивится Бернар? А Гришка?

— А ты ему еще не звонил?

— Кому, Бернару?

— Нет, Грише.

— Звонил, но там трубку никто не берет.

Наверное, он в Италии…

— Можно? — В дверях появилась бледная, с покрасневшими веками, Натали. Она была в черном кружевном пеньюаре, с сигаретой в руках. Лева сразу ушел. — Симон сказал мне, что ты пришла в себя. — Она села возле Евы и взяла ее за руку. — Значит, так…

Ты вовсе не обязана называть меня матерью и вообще питать ко мне несуществующие дочерние чувства… Но мне-то этого не запретишь…