Колін Маккалоу - Евангелие любви

– Мне пора. Срочно вызывает президент.

От того, какой эффект ее слова произвели на семейство, она испытала прилив гордости – вот чего ей удалось добиться. Но оставалась одна деталь. Джудит посмотрела не на Джеймса, а на Эндрю, который как будто понял, какую роль должна сыграть семья Кристианов теперь, когда Джошуа вышел из строя.

– Мне надо сказать главным лицам, что сегодня Джошуа колонну не поведет. Эндрю, пойдемте со мной. Вы тоже поговорите с ними.

Он сразу сделал к ней шаг, но обернулся на Джеймса, Мириам и мать.

– Думаю, что Марте лучше в Марше не участвовать. Пусть они с Мэри садятся в поезд и возвращаются в Холломен, – решительно сказал он.

Джеймс печально кивнул.

– Если они подождут пару часов, я скорее всего сумею организовать для них вертолет, – предложила Кэрриол, стремясь, чем сможет, исправить положение.

Но Эндрю энергично помотал головой:

– Спасибо, Джудит. Пусть едут на поезде. Самое последнее, что я желал бы для жены, – сидеть полдня и думать о своих обидах. То же могу сказать о сестре. Поездка на поезде их займет и остудит. Единственное, о чем попрошу: нельзя ли раздобыть машину, чтобы отвезти их на станцию?

Это Джудит было несложно.

Доктор Кэрриол зря тревожилась: опутанный на заднем сиденье ремнями пассажир вертолета не доставлял хлопот ни своему восхищенному сопровождающему, ни пилоту Билли. Он тихо сидел, свесив голову и закрыв глаза, хотя скорее не спал, а терпеливо ждал чего-то, что еще должно наступить.

Мили улетали назад, и с обновленного жемчужного неба земля стала обретать черты: проплывали городки, деревни, поля, пустые дороги. Постепенно в картину начали закрадываться соленые болота и топи, серебрящиеся блестками света, и прямые, как стрелы, приливные протоки среди темной грязи. То и дело попадались лежащие набоку, напоминавшие павших лошадей рыбацкие лодки, придававшие пейзажу вид брошенной земли, где было все, кроме людей.

Они пролетели над песчаной косой Кити-Хок, где авиаторы братья Райт совершили свой первый полет. Прожужжали над заливом Албемарл, над полоской песчаной отмели, сдерживающей напор Атлантики, над широко раскинувшимся соленым болотом и, наконец, приблизились к водам залива Памлико. К югу от Орегонской бухты стала видна цель их полета – заросший кипарисами ромбовидный остров.

Билли сверился с лежащей на коленях картой, чтобы убедиться, что он нужного размера и формы, затем облетел, пытаясь обнаружить дом. Дом стоял на северной оконечности в центре большой поляны. Яркая зеленая трава, ухоженные деревья, желтые нарциссы, которые кто-то посадил в пору их буйного цветения в апреле, и массивное серое строение.

«Интересный дом, – лениво подумал пилот. – Из какого-то серого камня с серой шиферной крышей. Перед ним – большой серый двор, обнесенный высокой стеной из серого камня, которая соединялась со стенами здания. Интересно, из чего этот узор на земле – елочка крест-накрест? Для плитки слишком крупные элементы. Ладно, солдат ему потом расскажет». Он осторожно посадил вертолет в пятнадцати футах от единственного входа – деревянных ворот, разрезавших ограду точно посередине. Такое впечатление, что в старину это здание строили как крепость, способную выдержать осаду.

– Прилетели! – крикнул Билли на заднее сиденье. – Только, боец, давай поворачивайся – у меня горючее на исходе.

Рядовой отстегнул ремни и, наклонившись над Джошуа, дотронулся до него.

– Сэр! Доктор Кристиан, мы на месте! Если я освобожу вас от этой сбруи, вы справитесь?

Джошуа открыл глаза, повернулся к солдату и мрачно кивнул. Когда его ноги коснулись земли, он споткнулся и упал. Но сопровождающий был рядом и успел подхватить Кристиана, прежде чем его тело коснулось травы.

– Осторожнее, сэр. Привалитесь к нашей птичке, пока я открою ворота.

Он подошел к деревянной створке, попробовал плечом и довольно крякнул, почувствовав, что она легко поддается. Вернувшись к вертолету, взял Кристиана за руку и, потянув вниз, чтобы его долговязое тело не попало под вращающийся винт, повел своего подопечного к воротам.

– Пошевеливайся! – крикнул ему вслед Билли. – Я не решусь выключать эту чертову штуковину, а нам еще надо долететь до Хаттераса.

Солдат ускорил шаг, Кристиан послушно следовал за ним. На пути возникла арка высотой двенадцать футов с широким, коротким проходом, который явно вел в дом. Солдат, не задерживаясь, поднялся на единственную ступеньку и постучал в дверь.

– Эй, есть там кто-нибудь? – Он взялся за массивную медную ручку с левой стороны и потянул ее вниз. Створка бесшумно открылась, пропуская их в длинный, широкий коридор, очень белый, совершенно пустой и ничем не украшенный, за исключением черных и белых мраморных плит на полу – ромбической формы, с красной инкрустацией. Пустовато у них тут, подумал солдат. Ему была не знакома классическая простота.

– Всего наилучшего, док! – сказал он Джошуа и, дружески похлопав его по спине, подтолкнул вверх по ступеньке в коридор, где тот и остался стоять, не оборачиваясь на солдата, лишь с удивлением озирая помещение. – Не робейте, док, вас там ждут.

Солдат повернулся и во весь дух бросился через двор назад. Человек аккуратный и дисциплинированный, он задержался у ворот и плотно прикрыл створку. Затем прыгнул в вертолет. Билли сразу поднял машину в воздух, как только убедился, что его единственный пассажир уже в кабине и не вывалится наружу.

– Все в порядке? – крикнул он, но солдат его не слышал. Он устраивался на переднем сиденье, готовясь насладиться своим первым и последним в жизни полетом на вертолете. Обычно его подразделение передвигалось на грузовиках.

– В порядке, – наконец ответил он. – Я никого не видел, но мне было приказано там не болтаться.

– Послушай, боец, чем там замощен двор? – гаркнул ему в ухо Билли. – Что за плитка?

Солдат уставился на него и расхохотался.

– Ты что, приятель? Я так спешил! Когда мне было смотреть под ноги?

На высоте сто метров вертолет повернул на юго-юго-восток, к мысу Хаттерас, находящемуся в нескольких милях от них. Внизу сверкали прозрачные воды залива Памлико, волны беспрестанно перекатывались и меняли форму.

– Смотри! – закричал солдат, высовываясь из кабины. Его лицо восторженно светилось. – Мать честная! Ты видел таких рыб?

Под водой стремительно неслась стая больших черных теней. Не так быстро, как летающая штуковина над ними, но тоже с большой скоростью. Они словно услышали в своем подводном мире вертолет и испугались, что это – хищный птеродактиль, нацеливающийся нырнуть с высоты и сожрать их.

Билли с солдатом так увлеклись созерцанием морских тварей, пытаясь разгадать, кто они такие: акулы, дельфины или маленькие киты, что не заметили, как от винта оторвалась лопасть и, со свистом улетев и от них, и от рыб, по смертельной дуге упала в море. Пузырек в небе накренился, содрогнулся и устремился вниз. Высота была не больше двухсот метров. Первой коснулась воды лопасть винта, отчего вертолет перевернулся и начал прыгать по поверхности, словно брошенный камень. Но даже подпрыгнув в последний раз, не закончил движения – теперь оно было направлено в глубину. Машина скрылась под водой и, пропахав дно, замерла в облаке грязи, песка и водорослей, больше невидимая для пытливых глаз. Ни один из мужчин не выплыл на поверхность. Ветерок, облизываясь, как довольный кот, подернул рябью поверхность моря, похоронив на глубине тайну.

Коридор был очень холодным и ослепительно-белым, так что Кристиан на мгновение зажмурился, прежде чем поднять голову и посмотреть наверх. Над ним простирался не потолок, а выгнутая крыша из матового стекла, пропускающая бледный свет и нарушающая идеальную геометрию пола темными полосками тени от металлической обрешетки. Никаких лестниц, только по четыре арки в каждой длинной стене, закрытые массивными деревянными дверями, кажущимися черными от времени. В конце коридора белый арочный альков с двухметровой бронзовой статуей – поздневикторианской копией творения Праксителя «Гермес с маленьким Дионисом». Бог смотрел в никуда, потому что никто не нарисовал ему глаз, и держал на согнутой руке милого, пухлого, трогательного и тоже слепого ребенка. Перед статуей в маленьком четырехугольном бассейне голубела вода, в которой плавала великолепная темно-синяя лилия с желтым зевом и три прозрачных зеленых листа.

– Пилат! – воскликнул Кристиан, и его голос прокатился по коридору эхом. – Пилат, я здесь!

Но никто не пришел. Никто не ответил. Черные двери оставались закрытыми. Мужчина-бог и ребенок-бог невидяще смотрели бронзовыми глазницами, а лилия чуть подрагивала от колебаний воздуха.

– Пилат! – проревел Джошуа, и крик вернулся к нему отголосками – лат… лат… лат… – Почему ты умываешь руки у меня за спиной? – грустно спросил он у статуи, повернулся и пошел к все еще открытой входной двери. В арочном проходе ошарашенно оглянулся, рассчитывая увидеть стражу в броне, сандалиях, шлемах и с пиками на изготовку. Но и они не появились. – Прячетесь? Выходите! – нараспев произнес он, как-то странно подпрыгнул и хихикнул.

Трусливые легионеры! Понимают, что грядет, поэтому и скрылись с глаз. Никто не хочет принять вину: ни иудеи, ни римляне. В этом вся проблема, и всегда была таковой. Кому хочется брать на себя вину? И в итоге, как обычно, все достанется ему. Он обязан принять на себя все – взвалить мир на спину и нести к кресту. И там погибнуть под его страшным весом.

Джошуа перестал приплясывать и подпрыгивать и неверной походкой вышел в голый, аскетичный, тускло-серый двор. Серые стены, серый пол, серое небо над головой. Различные оттенки серого. Но таков мир. Он стоял в самом центре мира, и он был сер в конце, как был сер в начале. Серый цвет – отсутствие цвета, палитра горя, цвет разорения, цвет всего мира.

– Я сер! – провозгласил он серости.

Но серость не ответила. Серость безгласна.

– Где вы, мои палачи?

Никто не отозвался, не вышел к нему.

Джошуа дрожал в тонкой шелковой пижаме – в Вашингтоне никто не догадался надеть на него пальто. Ткань стерла корку запекшейся крови на бедрах, и ноги снова стали кровоточить. Голые ступни оставляли на серых плитах бурые следы. Сначала они вели к одной стене, затем к другой, к дому и опять во двор, отмечая бессмысленное блуждание, которое никуда не выводило, лишь замыкало круги в сером пространстве его поврежденного сознания.

– Я человек! – воскликнул он и безутешно заплакал. – Почему мне никто не верит? Я только человек!

Он ходил туда-сюда. И с каждым шагом кричал все громче:

– Я человек!

Но ему никто не отвечал и никто не приходил.

– Боже мой, Боже мой, почему… – Он пытался вспомнить, как там дальше, но не сумел, и решил ограничиться простым вопросом – первым вопросом, последним вопросом, единственным вопросом: «Почему?»

Но и на него никто не ответил.

У одной стены, там, где она примыкала к дому, стоял небольшой каменный сарай; его дверь была закрыта. Внезапно Джошуа осенило: вот там-то все и прячутся. Иудеи, римляне, римляне, иудеи. Стараясь не шуметь и не привлекать к себе внимания, он потащился к нему, открыл задвижку и с победным криком распахнул дверь:

– Я вас поймал! Я вас поймал!

Но внутри никто не прятался. Сарай был почти пуст, только на стеллажах лежали инструменты, на вид почти все новые: несколько молотков, большая кувалда, набор стамесок, две пилы, сложенная вдвое тяжелая цепь, топор, какие-то длинные металлические штыри, гвозди, моток крепкой веревки, небрежно оставленный открытым большой карманный нож, еще один моток веревки, но тоньше, скорее шпагат. Были также садовые инструменты, но не такие новые, как столярные, – из тех времен, когда этот дом слышал смех множества детей. Прислоненные к дальней стене стояли шесть или семь брусьев. Все одинакового размера и формы: примерно восемь футов в длину, фут в ширину и шесть дюймов в толщину.

Джошуа набрел на место, где в былые дни садовник хранил свои сокровища, а хозяева сложили несколько лишних деревянных брусьев на случай, если понадобится отремонтировать оригинальное покрытие здешнего двора. Потому что двор этот был вымощен старыми деревянными железнодорожными шпалами, которые были уложены елочкой узкой стороной вниз. Замечательное мощение, ведь на шпалы шло особенно твердое дерево, которое не гнило и долго служило на насыпи. Даже в самый сильный шторм, когда вода заливала остров – а такое хотя бы раз случалось в течение жизни человека, – покрытие выдерживало натиск моря. Соль проникала в поры дерева и превращала его в камень, поэтому за время существования дома запасных шпал не потребовалось. Они лет двести лежали под крышей и сохранились хуже, чем те, во дворе – дерево стало мягче и в конце концов загнило.

Кристиан посмотрел на них и все понял. Не для него бальзам дружеского общения, не для него крепко и мастерски сработанный римский крест и рука в помощь, чтобы взойти на него. Он обречен, чтобы все совершить в одиночку. Молчаливое отсутствие осуждающей толпы – это приговор: он должен распять себя сам.