Я пыталась объяснить ему, что для меня все «намного сложнее», но в конце концов уступала, потому что какая-то часть меня хотела видеть этого человека, такого спокойного, твердо стоящего обеими ногами на земле, с которой я давно уже не соприкасалась. Оба раза я убеждала себя, что буду льдом и чисто платонически проведу с ним день, осматривая квартиры, но оба дня перешли в приятные вечера, а потом в жаркие ночи. Было ли дело в нем или в моей неутолимой жажде? Одно только прикосновение его кожи к моей электризовало меня…

Но я все еще мечтала об объятиях Флориана, просыпаясь по ночам на раскладном диване, который, казалось, я никогда не покину. «Когда же это кончится?» – спросила я Жюли Вейе, которая, разумеется, ответила мне, что на такие вопросы ответов нет. Она, однако, гордилась мной, гордилась этим новым волевым человечком, которым я пыталась быть и которым, верилось мне временами, уже стала. Я рассказала ей и о Максиме, о том, что мне нравится видеться с ним и еще больше нравится с ним «спать» – глагол «любить», как это делал он, я употреблять отказывалась, – о страхе и неловкости, которые вызывали у меня эти новые «отношения», ведь речь шла именно о человеческих отношениях, не правда ли? Жюли улыбнулась моим тревогам и ответила: «Если он ничего не требует от тебя взамен, почему бы тебе просто не брать то, что нравится?», и я вышла из ее кабинета, в очередной раз ошеломленная очевидностью: можно доставлять друг другу удовольствие, не ожидая, что за это придется платить.

Я также исключительно гордилась тем, что смогла спокойно и, казалось мне, умно ответить на несколько осторожных мейлов, которые прислал мне Флориан. Он, видно, понял во время нашей встречи, столь бесславно закончившейся для меня, что электронная почта является более безопасным способом общения, и писал мне короткие послания, в которых, надо полагать, по десять раз взвешивал каждое слово. Мои ответы, требовавшие бесконечных сеансов мозгового штурма с Никола и Катрин, были столь же продуманны и укрепляли меня в мысли, что возобновление диалога в принципе возможно.

Я спрашивала себя всякий раз, собираясь нажать на «отправить», не жду ли бессознательно, затягивая с поиском квартиры, что Флориан позовет меня снова к себе, но мне удавалось отодвинуть эту мысль далеко, очень далеко, в чулан подсознания, загроможденный моими многочисленными неприятиями.

А потом однажды утром, отправившись в одиночестве смотреть, кажется, сто пятидесятую по счету квартиру, я нашла редкую жемчужину. Меня приняла молодая пара, до того идеальная, что я тотчас впала в депрессию: они были красивы, очаровательны, имели чудесного ребенка и жили на втором и третьем этажах изумительного трехквартирного дома, полностью отремонтированного их собственными руками и наверняка очень экологичного. Короче говоря, они были – по крайней мере с виду – воплощением моих грез об идеальном браке. Я бы, наверно, прокляла их и ретировалась, не будь они также владельцами четвертого этажа дома, светлой пятикомнатной квартиры без «паразитов», удачно расположенной и с выходящим в переулок широким балконом, на котором Ти-Гусу и Ти-Муссу хорошо будет играть (за этот критерий я держалась крепко, чем приводила в отчаяние Никола).

Я вернулась пешком к Катрин и Никола, обрадовав идеальную пару тем, что готова снять квартиру. Была чудесная погода, и отдельные смельчаки уже пили пиво и сангрию на террасах, выросших повсюду, казалось, за одну ночь. Задрав голову, я дышала полной грудью и наслаждалась хрупким и мимолетным ощущением, что все хорошо и дальше будет только лучше.

Дойдя до угла улицы, где жили Катрин и Никола, я увидела на ступеньках подъезда Максима. Он сидел с книгой в руках и как будто кого-то ждал. И потому, что он был красив на солнце, потому, что так потеплело, и все было, наконец, прекрасно, я спряталась за почтовым ящиком.

Глава 11

– Ты просто балда, – повторил Никола, кажется, в тысячный раз, с тех пор как мы вышли из квартиры. Мы стояли в очереди, чтобы войти в маленький зал, где Катрин и ее труппа показывали сегодня свою экспериментальную пьесу, в окружении людей, которые в большинстве своем были, как и мы, друзьями и родными актеров.

Ноя оставили с Эмилио – это было разумно, учитывая, что в последней пьесе Катрин, на которую его взяли, чудовище-минотавр бодро предавалось содомскому греху с женщиной и двумя юношами. Ной, к счастью, уснул до этой сцены, но Никола в дальнейшем предпочел держать его подальше от экспериментов Катрин, которая назвала его мракобесом и тупицей, – впрочем, Никола в данных обстоятельствах и не возражал.

– Правда, – сказал Никола, качая головой и смеясь. Он собирался в тысячу первый раз повторить мне, что я балда, но я оборвала его резким «ХВАТИТ!», от которого вздрогнули две молоденькие студентки перед нами. – Мало того что Макс приходил ко мне, – продолжал Никола, – но даже если бы он пришел к тебе… кто же прячется за почтовым ящиком, Жен? А? Кто прячется за почтовым ящиком? – Одна из двух студенток, видимо, развеселившись от этой картинки, повернулась к нам. Я глупо улыбнулась ей, словно говоря: «Ну да, это я такая сумасшедшая», и она опустила глаза, немного смутившись, но все еще посмеиваясь.

– Я же не знала, что он приходил к тебе, – процедила я сквозь зубы.

Этот разговор начался еще в квартире и уже сильно меня раздражал. Никола же было очень смешно.

– Ты бы узнала, если бы подошла и спросила его. Но ты предпочла спрятаться за…

– ХВАТИТ!

Между тем за почтовым ящиком я простояла недолго. Я развернулась и пошла обратно, пригнувшись, как жуликоватый персонаж в старой французской комедии. Я шла на цыпочках и даже успела подумать, что, будь рядом камера, я повернулась бы к ней, чтобы прошипеть «тс-с-сс» и подмигнуть детям. Направилась я к ближайшему кафе, где села и принялась «плести кружева», по удачному выражению Никола, издавна называвшего меня «кружевницей». «Плести кружева» означало разбирать ситуацию за пределами разумного и анализировать ее до полного абсурда. Я и вправду была кружевницей. Когда я принималась за дело, мало кто мог со мной сравниться в упорстве и умении делать самые немыслимые выводы из самой заурядной ситуации. Ничего оригинального в этом не было. Я подозревала, что почти все женщины и изрядный процент мужчин более или менее регулярно «плетут кружева» в вопросах любви, работы или просто морали. Разве что буддистским монахам да одной-двум культиваторшам лаванды, думаю, удавалось не увлечься этим вредным занятиям. Но я могла только позавидовать их прекрасной мудрости.

Сидя в маленьком кафе, я «плела кружева» с почти болезненным усердием. Я не знала меры. Подстегиваемая моим раненым эго, которое после ухода Флориана только и ждало целительного бальзама, я говорила себе: готово дело, Максим думает, что мы пара. Он считает наши «отношения» свершившимся фактом, он убежден, что ему больше не надо звонить мне, – можно просто нарисоваться, он ожидает, что я буду рада его видеть, уверен, что мне ничего другого не хочется в этот прекрасный весенний день, кроме как проводить время в его обществе, он хочет быть моим любимым, он влюблен в меня, он решил, что мы поженимся, – о боже, он пришел, чтобы сделать мне предложение и хочет от меня детей!

Ничтожно малая часть меня, еще пребывавшая в здравом уме, прекрасно понимала, что все это бред сумасшедшего. Я знала, что преувеличиваю, что мои выводы грешат самонадеянностью (чтобы не сказать больше), но меня несло, «кружева» плелись сами собой, и я не могла остановиться…

Эти нездоровые мысли я пережевывала битый час, после чего вернулась за свой почтовый ящик посмотреть: свободен ли путь. Я успела выстроить различные планы, чтобы отговорить Максима создавать со мной семью: я буду ледяной и безжалостной, я скажу ему, что бесполезно ждать от меня чего бы то ни было, что мое скорбящее сердце закрылось наглухо несколько недель тому назад и не откроется ради его прекрасных глаз.

Но Максима у подъезда больше не было, и я отложила свой жестокий сеанс разбивания иллюзий на потом. Я осторожно поднялась в квартиру, которая была пуста, и продолжила «плетение кружев» (еще слишком рано, зачем он это делает, я не готова, он что-то не так понял или просто слишком влюбчив?). Только несколько часов спустя Никола, смеясь и разводя руками, сообщил мне, что Максим приходил к нему, потому что у Никола были билеты на спектакль для него. Он сам назначил ему встречу дома, но опоздал; погода была прекрасная, под рукой оказалась хорошая книга, и Максим решил подождать на улице.

– Ох, – только и ответила я.

– Да, ох, – повторил Никола.

Я почувствовала себя, в порядке очередности: глупой, смешной, самонадеянной, сконфуженной и, наконец, немного разочарованной. Я, конечно, не сказала Никола, что моему бедному эго в конечном счете не была неприятна мысль, что такой мужчина, как Максим, безумно в меня влюбился. Мое бедное эго даже втайне желало разбить иллюзии Максима – ему, этому подлому эго, хотелось, в свою очередь, причинить кому-то боль. Я сама была чуточку возмущена этим злобным и мстительным желанием, которое проросло во мне, точно сорная трава, и выбрало мишенью Максима – человека, которого я уважала и который всегда был со мной добр и безупречно честен.

– Я не виновата, – сказала я Никола. – Это несчастная любовь сводит меня с ума.

Я от души надеялась, что это правда – что существует некая внешняя причина для оправдания столь некрасивых внутренних мотиваций.

– Да уж… – вздохнул Никола. – Долго еще ты будешь все валить на несчастную любовь?

Я ткнула его кулаком в плечо, признавая тем самым, что его вопрос уместен, но для меня неудобен. Я думала об этом, пока мы собирались в театр, и продолжала думать в очереди, которая никак не двигалась: неужели я уподоблюсь тем, кто списывает на прошлое несчастье все свои косяки? В биографиях, которые я писала, было полно таких людей, убежденных, что имеют все права (начиная с права быть чудовищно эгоцентричными), лишь потому, что судьба нанесла им жестокий удар.

– И вообще, – сказал мне Никола, когда мы уже приближались к наспех сооруженной кассе. – Если даже Максим на тебя запал… тебе-то что с того?

– А что, он тебе сказал?

– Нет, дурища! Я просто спросил. Стоит только затронуть краешек этой темы, как у тебя начинается мандраж.

– Так это потому, что я не хочу, чтобы это случилось, вот и все! Я не хочу, Нико… Я не готова, я не… я боюсь, понятно? Я по-настоящему боюсь. Это слишком большая ответственность.

Никола посмотрел на меня и, казалось, разглядел что-то в моем лице, что его тронуло. Он улыбнулся и взял меня за плечи.

– Все правильно, – сказал он. – Думаю, подвернись мне даже лучшая девушка на свете в первый год после разрыва, я бы тоже замандражировал.

– Правда?

– Ну, да.

– Ты не мог сказать мне это раньше, вместо того чтобы надо мной смеяться?

– Но я-то никогда не прятался за почтовым ящиком…

– Иди ты…

Он обнял меня, и я, улыбаясь, прижалась к его груди.

– Все утрясется, – сказал Никола. – Вот увидишь, рано или поздно все утрясется.

Я не стала делиться с ним своими мыслями, но про себя подумала, что по прошествии пяти лет он так и не встретил новую любовь, да, казалось, и не ждал ее. Несчастным он не выглядел, но смирился ли? Я никогда его об этом не спрашивала – видно, слишком боялась ответа. Катрин несколько недель назад, слишком много выпив, высказала пожелание увидеть нас, в конце концов, вместе, и мы оба содрогнулись, как будто речь шла о кровосмешении. Мы не были созданы друг для друга и знали это – но были ли мы созданы еще для кого-то? У меня не было ответа на этот печальный вопрос, и мне, в этой очереди театралов, вдруг стало страшно, что у Никола его тоже нет.

Маленькая труппа Катрин, состоявшая из четырех девушек и единственного мужчины, который был и режиссером (я не стала зацикливаться на том факте, что мужское меньшинство руководит по преимуществу женской труппой), поставила короткую пьесу на тему ожидания. Четыре женщины, собравшись вокруг голого дерева, которое было единственной декорацией, ждали мужчину. Все они представляли разные грани женственности: одна была романтичной и мечтала о любви, другая ждала лишь мужского семени, третья готовилась к конфронтации и надеялась свести счеты и, наконец, четвертая, которую играла Катрин, ужасно боялась того, что будет. Сработано было грубо, тексту порой настолько не хватало тонкости, и мы с Никола щипали себя, чтобы не рассмеяться, зато вдохновения хватало, и реплики, само собой, трогали мое сердце.

Итак, женщины ждали – о приходе мужчины было заявлено с самого начала – и беседовали или произносили монологи на тему своих надежд и тревог. Пьеса была плодом коллективного творчества, и я узнавала в некоторых тирадах мысли и чувства, которыми Катрин уже делилась со мной. Текст был наивный, пылкий и экзальтированный, как моя подруга, как большинство пьес экспериментального театра, которые мне доводилось видеть. Пьеса заканчивалась приходом мужчины – зрители его не видели, о нем сообщали крики женщин. «Он пришел!» – кричали они поочередно, с разными интонациями, от муки до боевого клича и экстаза.