Я все же писала весь день, встала только один раз, чтобы разморозить равиоли с кабачками, которые мне определенно удались. Я описывала озеро, пейзаж, заставляя себя каждый час живописать в нескольких абзацах малейшие вариации света по мере прибывания дня. Это была, конечно, поденщина, но удовлетворение приносила. Я чеканила фразы, рылась в словарях, искала незатасканные метафоры, находила забытые названия цветов и оттенков – давненько я всем этим не занималась, пока писала биографии.

Я пыталась создать историю несчастной любви, вспоминая преподавателя английской литературы, который повторял нам «write what you know»[62], но, видимо, забывал добавить «по прошествии времени». Слишком близко было мое горе, и «из-под пера» выходила длинная жалоба, очень похожая на мое представление о дневниках Одреанны. Я все же сохранила написанное – среди всего этого маразма затесалось несколько фраз, казавшихся мне хорошо построенными, по крайней мере, я испытала реальное удовлетворение, когда их писала.

Я начала также набрасывать портрет человека, способного говорить попросту то, что думает (но другие уже делали это до меня, и лучше). Рассказ о писателе, задумавшем написать величайшую историю любви всех времен. Но что прикажете делать мне? Самой написать величайшую историю любви всех времен? Я даже не смогла сохранить свою собственную. А еще мне захотелось описать жизнь обычной семьи, но, хоть я с удовольствием и даже с легкостью рисовала портреты персонажей, куда их девать, не знала.

Около половины восьмого, яростно описав закат солнца и даже не пытаясь больше избежать штампов и общих мест («последние всполохи дня окрасили небо багрянцем», «светило медленно утонуло в темных водах озера ночи»), я закрыла компьютер и пошла налить себе виски. Я смертельно скучала и казалась себе смешной – этот загородный дом, этот замысел, все выглядело жалко. Я пробыла здесь всего шесть дней и, хоть сама не знала толком, чего ожидала от своей эскапады, но уж точно была уверена: я приехала не для того, чтобы кропать дерьмовые метафоры и пить виски по двадцать долларов за глоток.

Мне захотелось позвонить Никола, но я была слишком зла, чтобы выносить его добродушные шпильки. Катрин тоже вывела бы меня из себя разговорами о моем процессе, об «этапах» и еще каких-нибудь дебильных теориях, о которых я не хотела слышать. Я взяла телефон и позвонила Максиму.

– Алло? – ответил он осторожным тоном, свойственным всем монреальцам, когда они видят на определителе другой региональный код.

– Это Женевьева.

– Ах, вот как…

– И хочу тебе сразу сказать, что я не пьяна. Пока еще нет.

Я услышала на том конце провода безмятежный смех Максима.

– Как дела?

– Дела дерьмово, Макс. Дела такие, что я не могу себя выносить, когда я совсем одна, и вчера я спросила у продавщицы в магазине, каким шампунем она пользуется. Дела такие, что я пишу дерьмо и что… – Я сбилась. Я была так возбуждена оттого, что говорю с живым человеком, с кем-то, кроме женщины из магазина, что меня понесло. – Я… я хотела поговорить с кем-нибудь земным.

– Это я?

– Да, это ты.

– И чем я могу тебе помочь? – Он говорил мягко, с достоинством, – так хотелось бы говорить мне самой.

– Плохая была идея сюда уехать, да? – спросила я.

– Ну… я не могу сказать за тебя, Жен. Это может быть классно – провести две недели одному в деревне, и…

– Я спросила продавщицу в магазине, каким шампунем она пользуется! – повторила я, подчеркивая масштаб своей неудачи. Максим тихонько засмеялся. – Я не понимаю, – продолжала я. – Мне ведь нравилось быть одной раньше! Я любила это больше всего на свете! А теперь…

– Я могу сказать тебе одну вещь?

– Все, что хочешь! У тебя есть голос, ты живой человек, ты – лучшее, что случилось со мной за шесть дней.

– Вот и славно… Я не понимаю, зачем ты этого от себя требуешь.

– Чего я требую?

– Ну… – Он искал слова. – В точности соответствовать представлению о том, что надо делать, чтобы стать лучше. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Не совсем, но…

– Тебя бросили, ладно. Тебе тяжко, тебе гадко, тебе хреново. Это должно пройти, вот и все. Но ты не обязана ничего предпринимать, чтобы это прошло быстрее. Тебе не хочется дать себе передышку?

Я тупо уставилась на камин. Я только этого и хотела. Дать себе передышку. Но не это ли ставил мне в вину Флориан? Мое бездействие? То, что я всю жизнь только и делала, что давала себе передышку?

– Я слышу, как ты «плетешь кружева», – сказал голос Максима в трубке. – У тебя вся жизнь впереди, чтобы стать дико активной женщиной, если ты считаешь, что должна ею стать.

– Эй! – меня слегка возмутило, что он читал меня как открытую книгу.

– Почему ты не вернешься? – спросил Максим. – Шале никуда не убежит, будет на месте и на следующей неделе, и летом, и осенью, когда там будет обалденно красиво, пир красок. Дай же себе передышку, Жен.

Я повесила трубку. На следующий день, убрав мои пироги и равиоли в ледник и удостоверившись, что все в доме на своих местах, я уехала в Монреаль. Бог с ней, с гордостью, говорила я себе, трогая маленькую машину с места. В другой раз. У меня передышка.

Глава 13

«Нехорошо…» – сказало смеющееся отражение Максима в хромированном колпаке от колеса, который он держал перед собой. Мы ходили по блошиному рынку, где можно было запросто найти колпак от колеса, так же, как и канадские шкафы, стеганые одеяла и наборы винтажной посуды. Я только что рассказала ему, какой прием оказали мне Катрин и Никола, когда я вернулась из своего пейзанского уединения четыре дня назад, и он, похоже, усомнился в добрых намерениях моих друзей.

Я вряд ли подняла их в глазах Максима, признавшись, что Никола, как я подозревала, всю неделю составлял список шуток, единственной целью которых было поддразнить и высмеять меня. Вставая из-за стола после ужина, он говорил: «Извините, мне надо ненадолго уединиться в ванной», или, вдруг оторвавшись от работы, заявлял: «Мне надо восстановить душевные силы… – и, взглянув на часы, добавлял: – У меня есть пять минут… действуем массированно, а?»

Он даже науськал Ноя, который крикнул мне, когда я постучалась к нему, чтобы позвать его ужинать: «Я в уединении!» – отчего я расхохоталась и закатила глаза.

Мое триумфальное возвращение состоялось около 10 часов утра, и я постаралась открыть дверь как можно тише, будто малейший звук мог материализовать отсутствующих в квартире людей. Но Никола сидел за рабочим столом и выдал при виде меня многоступенчатую реакцию: удивление (как? уже вернулась?), самодовольство (я так и знал, что это ненадолго) и чистое наслаждение (боже мой, теперь я смогу смеяться над ней месяцами!).

Я поставила клетки с котами на пол и властно подняла руку, призывая его к молчанию. Он затрясся на стуле от сдерживаемого смеха. «Жен… ох… Не могу… Сил моих нет… я сейчас… лопну…» Вдруг он как будто что-то вспомнил и спохватился:

– Ты вернулась не потому, что случилась беда?

– Если я скажу «нет», ты будешь надо мной ржать?

Никола притворно задумался и выдал:

– Угу.

Я стояла и смотрела на него. Я могла сердиться, злиться, даже обижаться, но я была ужасно рада его видеть. В больших голубых глазах моего друга светилась такая нежность, что я сказала самым что ни на есть жалким тоном:

– Я устроила алконавтский налет на запасы Билла и еще, думаю, свела с ума кассиршу из магазина, часами болтая с ней о погоде.

Никола пришел в такой восторг, что я невольно улыбнулась.

– Я могу начинать? – спросил он.

– Ну да… что с тобой делать… валяй.

И начались издевательства.


– Нехорошо, – повторил Максим, положив колпак на место и все еще смеясь.

– Говоришь, а сам умираешь от смеха.

– Это смешно, но нехорошо.

– Нет, все правильно, – сказала я. – Мне это нужно. Не будь Никола, некому было бы смеяться надо мной, когда я начинаю принимать себя слишком всерьез, и я бы…

– …принимала себя слишком всерьез?

– От тебя ничего не скроешь.

Максим кивнул с пониманием, как всегда. Меня еще немного раздражало это сочувствие, исходившее от него и, казалось, не требовавшее никаких затрат, но я начала подозревать, что во мне говорит зависть. У меня был рефлекс опаски перед этим его свойством, как у моего отца был рефлекс насмешки над людьми, которые читают книги и ходят в театр, потому что сам он книг не читал и в театр не ходил, но был слишком горд, чтобы признаться, что не прочь иной раз расширить свои горизонты.

«Тэ-а-аа-тр, тэ-а-аа-тр, – вещал он карикатурно снобистским тоном, даже когда говорил о летнем театре. – Это для «интеллектуев». Он упирал на последнее слово, подчеркивая свое презрение к «интеллектуям», а я только вздыхала от такого ребячества. И вот я сама точно так же отношусь к непринужденному сочувствию Максима, чтобы не признаваться себе, что сама хотела бы обладать этой благодатью, которая наверняка делает жизнь легче.

– Это не конец света, если принимаешь себя немного всерьез, – сказал Максим, прямо-таки излучая доброту и благожелательность.

Я посмотрела на его ноги: не воспарил ли он на пару сантиметров от земли?

– Ты так не думаешь?

– Да, думаю, да… Но я уверена, что нет на свете ничего хуже, чем принимать себя слишком всерьез. Короче, я принимаю игру, понимаешь? Когда я пойму, что не способна посмеяться над собой…


Я была вынуждена смеяться над собой по возвращении из Восточных кантонов – сначала из гордости, потому что не могла предоставить Никола делать это одному, а потом – потому что действительно было над чем посмеяться. Я уехала на поиски какой-то чистоты и вернулась неделю спустя с похмельной головой, злая, вопя: «Я невыносима, и мне нужна передышка!»

Катрин, разумеется, проявила бесконечное понимание и даже винила себя, потому что забыла меня предупредить, что на пути внутреннего поиска, как во всяком марафоне, есть «стена» – трудный период, который удается пройти только самым мужественным и самым опытным, остальные же позорно пасуют. Не будучи ни мужественной, ни опытной, я спасовала, и Катрин не могла этого себе простить.

– Я должна была сказать тебе про стену… – сокрушалась она, а Ной за ее спиной крутил пальцем у виска. – Если бы только я сказала тебе про стену…

– Если бы ты сказала мне про стену, я бы не уехала.

– Да нет, ты бы уехала… ты верила, ты была полна надежд, ты…

– Хватит! Хватит…

Воспоминание о моей наивной вере лишь усиливало в моих глазах мой конфуз. Если бы хоть я просто уехала, сказав, что хочу отдохнуть несколько дней за городом, но нет, мне надо было выстроить план духовного поиска – это мне-то, такой недуховной, как любил мне напоминать Никола.

– Ты мог бы сказать мне это до того, – с горечью повторяла я в ответ на его издевки.

Тогда он обнимал меня и говорил, что ни за что на свете не стал бы мешать этому бредовому опыту, отчего я невольно смеялась. В конце концов он все же признался мне, когда мы пили в его баре на другой день после моего возвращения, что и сам не раз предпринимал попытки «поиска», когда ушла мать Ноя.

– Я хотел уехать в Индию, – поведал он, заказав еще по одной. – Я и правда уехал бы в Индию, не будь Ноя.

– Это все-таки посерьезнее, чем уехать в отцовский загородный дворец…

– Это то же самое, Жен. И потом, Индия… Что может быть банальнее? Меня бросили, я ищу себя, я уезжаю в Индию?

Я задумалась. Это и правда был старый штамп и посылка множества романов посвящения (юноша, разочаровавшийся в жизни, в любви или в западном обществе, уезжает в Индию и возвращается оттуда другим человеком), но мотивация мне была хорошо понятна. Это далеко, где-то на другом конце света, это, в сущности, другой мир. Я представила, как брожу по покрытым грязью после муссона улочкам Мадраса, за тысячи километров от всех привязанностей, сетью опутавших мое сердце, но тут Никола сказал:

– Кончай воображать себя в Индии, Жен, – за что тут же получил тычок в плечо.

– Я могла бы уехать в Антарктиду, – предложила я.

– Или остаться здесь и заняться музыкой. Что я и сделал. Разумеется, потому, что у меня не было выбора, но в конечном счете это лучшее, что я мог сделать.

– М-да, – ответила я, не очень убежденная. Но, в сущности, ничто не могло меня убедить с тех пор, как ушел Флориан. – Мне бы хотелось… ты знаешь. Чуда. Чудесного лекарства.

– Я знаю, – кивнул Никола.

И мы чокнулись. Катрин присоединилась к нам позже, после спектакля, который, как я и ожидала, имел очень благосклонную прессу. Катрин так возбудилась от того, что о ее постановке наконец заговорили, что была просто на седьмом небе. Я гордилась ею, и мы провели остаток вечера за разговорами о пьесе и о ее будущем. Последнее представление должно было состояться послезавтра, и Катрин жаждала возобновить спектакль «в Монреале или на периферии», на что Никола, не удержавшись, заметил: «Надо бы дать пару представлений в Восточных кантонах… говорят, там полно изнывающих от безделья девиц, которые наверняка будут рады…» Он не смог закончить под градом тычков, которыми я осыпала его, смеясь. Рассмеялась даже Катрин, и я воскликнула притворно плачущим голосом: