Теперь вот Эмилио получил роль, которой не добивался и даже не хотел, – для Катрин это был, естественно, нож острый. И конечно же, Никола нарочно ее дразнил. Потому что она очень забавно сердилась, к тому же эти двое никогда не упускали случая поддеть друг друга, с тех пор как научились говорить. Они росли как брат и сестра – их матери были однояйцевыми близнецами и родили детей с разницей в восемнадцать месяцев. Первым родился Никола, белокожий, белокурый младенец, похожий на маму, за ним Катрин, смуглая черноволосая девочка, копия папы. Две сестры всю жизнь жили по соседству, и когда отец Катрин навсегда отбыл в Старый Свет, оставив своей жене только долги, а дочери – экзотический нос и не менее экзотическую фамилию, поселились вместе.

– Дура ты, – фыркнула Катрин и ушла в кухню налить себе вина.

– Сказала девушка в мокрых тапочках…

Катрин вернулась в гостиную босиком с полным до краев стаканом в руке.

– Опомниться не могу, – сказала она. – Черт побери, этот клоун клеит мадам в баре и – бац! – получает роль!

– Может, тебе тоже надо клеить мсье в барах? – вынес предложение Ной. – Почему вы смеетесь?

– Потому что ты красавчик! – ответила Катрин и, схватив его в охапку, звонко поцеловала в шею, отчего он зашелся смехом. Я смотрела на него и про себя желала ему никогда не грустить, никогда не знать горя, никогда не мучиться. Наивная надежда, от которой мне, разумеется, захотелось плакать. Я пролила несколько слезинок, подумав, что все равно их скоро никто не будет замечать. Я была не совсем права. Когда я нагнулась за очередным носовым платком, Никола тихонько похлопал меня по бедру:

– У нас замечательное меню для тебя на сегодняшний вечер, Жен. Вино и скрэббл, а потом суши и горячее сакэ, и посмотрим «Девичник в Вегасе».

– Ох, нет… только не комедию… я не способна смеяться, блин, мне хуже, когда я смотрю комедии.

– Жен! А толстуха гадит в умывальник!

Судя по всему, НИЧТО не было в глазах Никола убедительнее толстухи, гадящей в умывальник.

Ной весь напрягся в руках Катрин:

– Что? Можно посмотреть? Можно посмотреть?!

Мы с Катрин понимающе переглянулись. Да уж, куда денешься. В тридцать шесть лет, как и в восемь с половиной, мужчина не может устоять перед отборным сортирным юмором. Должна, впрочем, признаться, что и я тоже. Я смотрела этот фильм в кинотеатре с Флорианом и расхохоталась с полным ртом поп-корна, когда упомянутая толстуха делала свое дело, вопя: «DON’T LOOK AT ME!»[19]. Флориан, исключение, подтверждающее правило, посмотрел на меня, как на дегенератку. Я поморщилась при этом воспоминании. Разумеется, некоторые стороны натуры Флориана мне не нравились. Но я, как образцовая мазохистка в несчастной любви, во всяком случае – пока, сознательно закрывала на них глаза.

– Ладно, – согласилась я. – Посмотрим «Девичник в Вегасе». Но не судите меня строго, если я в конце разревусь.

– О, думаю, суд тебе не грозит, – отозвался Никола, а Катрин тем временем уже расставляла скрэббл.

– Можно с вами поиграть? – спросил Ной.

Катрин поморщилась. В прошлый раз, когда Ной играл с ними, он ее обыграл.

– Валяй, ставь первым, – сказала она, протягивая ему мешочек с буквами. Он вытащил А и гордо показал нам. Не гримасничай, – добавила Катрин притворно строгим тоном.

– Я не гримасничаю, это мой обычный плутоватый вид!

– Какой-какой вид? Нет, скажите на милость, откуда он это берет?

Никола посмотрел на меня и беспомощно развел руками. «Понятия не имею. Никакого, черт возьми, понятия…» Тем не менее он улыбался, гордый своим плутоватым сыном.

Я, в свою очередь, протянула руку к мешочку.

– Я не смогу поставить икс. Это напоминает мне «экс».

– Мы вообще убрали икс, – сказала Катрин.

– В голове не укладывается, что у меня есть «экс». Флориан – мой «экс»… – Катрин и Никола с тревогой смотрели на меня, готовые кинуться к коробке с носовыми платками и/или к ближайшему коту, чтобы утереть подступающие слезы. – Сколько времени должно пройти, чтобы я усвоила, что он мой «экс»?

– Два года, – ответил Никола, не поднимая глаз от подставки, на которую он выкладывал буквы. Мы с Катрин переглянулись. Горе Никола, когда ушла Жюли, было глухим, глубоким и устрашающим. Я тогда знала Никола всего год, но была потрясена силой его боли. Он ни с кем не разговаривал и, казалось, должен был прилагать физическое усилие, чтобы не взорваться, – так оно, вероятно, и было. Катрин заботилась о нем и Ное все эти долгие месяцы с той же любовью, которую выказывала сегодня мне.

«Год, чтобы понять, что он не вернется, и еще год, чтобы с этим смириться, – уточнил Никола. – Может показаться, что это одно и то же, но это разные вещи».

Я понимала. Я прекрасно это знала, несмотря на толстый слой ваты, казалось, окутавшей каждый мой нейрон: я была неспособна поверить в то, что Флориан – мой «экс», потому что какая-то часть меня все еще была уверена, что он вернется.

«Это нормально, – сказал Никола, как будто прочитав мои мысли. – Думаю, это вопрос выживания. Вроде как в первое время твой рептильный мозг, или что-то там такое, знает, что ты не сможешь договориться с уверенностью в необратимом уходе, и убеждает тебя, что это ненадолго.

– Неприятие действительности ради выживания? – с сомнением спросила Катрин.

– Не так уж глупо, – сказала я.

После ухода Флориана я была фанаткой неприятия. Флориан ушел не насовсем, мои издатели не знают, что я больше не пишу, и продолжают посылать мне чеки, выпить бутылку водки за три дня не опасно для здоровья… список можно было длить и длить.

– У меня слово! – крикнул Ной, наклонившись и тщательно расставляя буквы. S… A… Q…

– Sac пишется с С на конце[20], мой родной.

– Не sac – S, A, Q!

Я тихонько прыснула – это был с некоторых пор мой смех. «Понятно, сколько вы пьете, если ваш сын думает, что SAQ – это имя нарицательное». Я часто говорила о Ное «ваш сын», и никто меня давно уже не поправлял. Катрин рассмеялась: «Это не слово, мой родной. Это сокращение: Societé des Alcools du Quebec[21]. Но ты все равно молодец».

Ной убрал буквы и снова склонился над своей подставкой с сосредоточенным видом, я не удержалась от улыбки. Я так часто играла в скрэббл с Флорианом! Это было наше «стариковское времяпрепровождение», как мы любовно называли такие часы. Мы усаживались летом на балконе, зимой – перед маленьким этаноловым камином, открывали бутылку вина, или я готовила коктейли, и подолгу играли, спокойно и безмятежно, по крайней мере, мне так казалось… Как же от этих воспоминаний, которые я считала безмятежными, мне теперь больно! Они задним числом отравлены близостью конца, в котором уж точно не было ничего безмятежного. Я играла в скрэббл, попивая коктейли и твердо веря в счастье, которого не было. Как долго еще я не смогу вспоминать об этом, не чувствуя себя наивной дурой?

«Хорошо нам будет в богадельне, верно? – говорил Флориан. – Старичок, старушка и скрэббл». Когда он перестал упоминать о богадельне? Я этого не заметила. Но картины совместной старости, должно быть, исчезли задолго до конца нашего союза.

Я провела рукой по лицу, как будто этим простым движением могла смахнуть мысли, которые, надо полагать, засели во мне очень и очень надолго.

В тот раз, когда мы любили друг друга у камина в доме моего отца, пока тот катался на лыжах со своей женой и моей сестрой, я испытала такой силы оргазм, что совершенно сорвала спину, после чего пришлось всем объяснять, что я слишком сильно чихнула. Весь остаток рождественских каникул мы улыбались, как два идиота, всякий раз, когда мне случалось чихнуть («Осторожно, спина! – Ничего, обойдется…») и отпускали дурацкие шутки на тему: «Что-то мне очень хочется чихнуть…»

В тот раз, когда мы заблудились, направляясь в гости к одному из его братьев, переехавшему в какую-то деревню в баварской глуши, и забрели, надутые и недовольные, в маленький трактир, казалось, сошедший со страниц сказки или романа «плаща и шпаги». Мы сели за деревянный стол на улице и выпили несколько кувшинов холодного пива, глядя, как сгущаются сумерки над горами и долиной. Мы были вместе уже больше трех лет, но в тот вечер говорили так, будто только что узнали друг друга. Мы диву давались и смеялись до упаду – мы снова друг друга покорили.

В тот раз, когда мы читали газеты февральским утром в воскресенье, и, подняв голову, я вдруг увидела, что он смотрит на меня. Он улыбался, и его голубые глаза сияли теплым, обволакивающим светом. «Ты самая красивая женщина, которую я видел в жизни», – сказал он мне, после чего спокойно вернулся к чтению. Оттого, что мы были вместе уже четыре года, и оттого, что, если говорить объективно, я никогда не была самой красивой женщиной, которую он видел в жизни, мое сердце как будто растаяло в груди…

– Ты играешь во «в тот раз, когда»? – спросил меня Никола.

– Что?

– Ты витаешь в облаках и улыбаешься ностальгической полуулыбкой.

– Я…

– Не играй во «в тот раз, когда». Это вредно.

– Опасно для жизни, – подхватила Катрин.

– Что это за игра «в тот раз, когда»?» – спросил Ной.

Я взяла стакан с вином.

– Боже мой… я в самом деле так предсказуема, да?

– Просто мы тебя знаем, вот и все.

Я снова захлюпала носом:

– Ну да, но меня уже достало… Мне кажется, я вот уже десять дней играю в скверном фильме.

– Ну и отлично, играй – не жалуйся, – сказала Катрин. – Вот бы мне сыграть в фильме, хоть скверном.

Я чуть улыбнулась, благодарная ей за эту шутку, так удачно разрядившую атмосферу.

– Все верно… я кажусь себе такой… скучной. Такой банальной. Все это дерьмо так… банально. Это моя несчастная любовь, но… это так мелко, так предсказуемо. То, что я делаю – горюю, страдаю, самобичуюсь, пью, как все бедолаги, которых бросили.

– Никто не просит тебя быть оригинальной, Жен.

– Да, я знаю.

Я не стала упрямиться. Даже недостаток оригинальности моего горя страдал недостатком оригинальности.

– Играй же, – поторопил меня Никола. Я сложила «visières»[22], зацепившись за S Ноя, который в конце концов выставил «saga» (сага – откуда он знает такие слова?)

– Пятнадцать плюс пятьдесят – шестьдесят пять, – подсчитала я. – Мелочовка.

– Ладно тебе, – замахала руками Катрин. – Давай-ка без ложной скромности, а?

– Имею право, у меня несчастная любовь.

Катрин открыла было рот, чтобы возразить, но вдруг передумала.

– Имеешь – до конца недели, – сказала она. – Потом – финита, ясно?

– Оки…

Она обняла меня за шею и звонко поцеловала. Я еще не знала, как выразить им свои чувства, потому что была не с силах произнести хоть одну вокабулу с позитивной коннотацией, но моя признательность не имела границ. Я знала, что и они это знали, и что ни Катрин, ни Никола не ожидали, что я не сегодня-завтра рассыплюсь в благодарностях. Меня захлестнула любовь к ним и к Ною, который уверял, что ему нисколько не мешает мое присутствие, и складывал такие слова, как «сага».

Это была первая положительная эмоция за десять дней.

Остаток уик-энда прошел для меня в приятном, слегка подвешенном состоянии. Мне казалось, что я под морфием, что живу только наполовину, – и это было хорошо. Я никуда не выходила до понедельника, смотрела мультики с Ноем, играла в скрэббл с Никола, репетировала с Катрин дебильные тексты из телесериала, где она получила маленькую роль проститутки. («Я продаю то, что ниже пояса, ясно? Остальное off the market[23]». «Приглашение к содомии», – заявил Никола. «Что такое содомия?» – спросил Ной. «Провинция в одной стране». – «А что значит офф-де-маркетт?» – «Это ее столица». – «Ну-ну, – сказала я. – Хорош ты будешь, когда твой сын скажет в классе, что отец возьмет его с собой в столицу Содомии. Су-у-уупер-папаша, Нико». Катрин призвала нас всех к порядку, щелкнув пальцами с вульгарным видом – не выходя из образа.)

Мне даже удалось пару часов поработать – старлетка из реалити-шоу хотела подчеркнуть в своей автобиографии ужасные трудности, с которыми она столкнулась, когда слава накрыла ее. Это было так абсурдно, что немного развлекло меня, и я высидела несколько страниц, полных утрированного пафоса, уверенная, что он приведет молодую женщину в восторг.

Ночью я просыпалась под цветным пуховым одеялом на моей новой кровати и смотрела в потолок, представляя себе (не слишком в это веря), что у меня начинается новая жизнь. Думала ли я раньше, что жизнь моя сделана, вычерчена, проторена? Вероятно, да. Как это странно – мне ведь всего тридцать два года. Я перестала задавать себе вопросы. Я едва терпела, чтобы не позвонить Флориану и не спросить, это ли заставило его бежать – моя непрошибаемая уверенность, которой были отмечены наши последние годы. «Мамочке надо было задавать себе вопросы?» – спрашивала я Ти-Гуса, который спал, свернувшись клубочком под моим бочком. Ти-Мусс у меня в ногах издавал вопросительное «мру?» и снова засыпал, не дожидаясь ответа. Мне представлялось, что я в космическом корабле, одна под одеялом, с двумя котами в качестве спутников, буду вечно бороздить бархат ночи. В состоянии, в котором я пребывала, эта мысль была так приятна, что я засыпала почти безмятежно…