Я целый год писал книгу об итальянском театре. Я не говорил тебе, но моя мать итальянка, мое детство прошло в Италии, и меня всегда тянуло вернуться, и вот я вернулся, начав писать книгу об актере. Вскоре я заметил, что мой персонаж исподволь подменяет меня, я не противился, и, собственно, все двенадцать месяцев, что я писал, я и оставался им – актером итальянского театра.

Я жил в Италии, играл в спектаклях, видел со сцены заме-ревших зрителей, загорался от их рукоплесканий, был гибким и пластичным, я нервно чувствовал и нервно любил. Я никак не напоминал того одичалого человека, который выползал по ночам из своего маленького, неопрятного домика на самом конце заброшенной деревни, небритый и грязный, со спутанными волосами и диким взглядом. Но именно потому я и выглядел небритым и грязным, что меня не было ни в домике, ни на окраине деревни, именно потому я озирался диким, отсутствующим взглядом, что не понимал, откуда этот одинокий с облупившейся краской дом и эта почти нежилая улица.

Если бы кто-то подслушивал, стоя под моей дверью, он бы подумал, что в доме живет множество различных людей, иначе откуда этот постоянный говор многих голосов, откуда эти всплески хохота, откуда эта ругань, а потом плач, а потом нежность примирения, откуда эти стоны и вскрики любви? Он бы не знал, тот, кто подслушивает, что там, в глубине дома, расположилась маленькая Италия и еще театр, с режиссером, со множеством актеров, но главное, там уместилась целая жизнь одинокого артиста.

Я специально долго объясняю, чтобы ты, Джеки, вникла в мое состояние, в ход моих мыслей, это важно, от этого зависит, поймешь ли ты меня в дальнейшем.

Я работал над книгой почти год. У меня получалось, я сам это чувствовал, а когда закончил, мне стало немного грустно: я не хотел возвращаться из книги, оставлять театр, своего героя, его роли, Италию. Книга была закончена, а я по-прежнему находился в ней. А потом ко мне пришла простая мысль, которой я даже сначала испугался, настолько она казалось очевидной. Я и не должен возвращаться!

Я отлично помню, я сидел в своем домике, подошло время отъезда, я уже снял квартиру в Манхэттене, все ждали моего триумфального возвращения, но я не спешил. Я сидел и перечитывал твое последнее письмо, а потом отложил его и посмотрел за окно. Я ничего не увидел, кроме черноты, пытающейся проникнуть в комнату, но свет отпугивал ее, потому она и затаилась у окна, терпеливо поджидая, когда он устанет.

Я и не должен возвращаться, подумал я. Целый год я был актером, я мыслю и чувствую, как актер, да я уже и не могу без театра. К тому же жизнь в Италии я понимаю лучше, а эту, здесь, я давно растерял и забыл. Мне надо выбирать. И я выбрал Италию.

Конечно, возникли проблемы. Я много лет не говорил по-итальянски, и требовалось поднабрать слов и избавиться от акцента. Но это мелочь, что впитал с детством, с молоком матери, то никогда уже не уйдет, достаточно пару месяцев посмотреть фильмы и поговорить по-итальянски, и акцент уйдет, а словарный запас восстановится. Это было понятно, неясным являлось другое.

Смогу ли я начать новую жизнь, смогу ли покончить со Стивом, разрушить его до основания, стереть даже память о нем, развеять по ветру имя, язык, привычки, внешность, походку, голос, привязанности, прошлое, надежды? Я имею в виду полное уничтожение Стива, стирание его с лица земли, как и уничтожение всего набора, который его определял. Ведь только так, думал я, возмозкно создать нового себя.

Я не берусь за что-то простое, говорил я себе, я о сложном, о том, чтобы произвести небывалый эксперимент, чтобы уместить в одну физическую жизнь несколько разных. Я о том, чтобы перехитрить природу, судьбу, перехитрить жизнь. Чтобы, как птица Феникс, сжечь себя и, чтобы, как птица Феникс, возродиться из пепла. Я о том, чтобы обмануть Бога.

На самом деле, Джеки, все выглядело не совсем так, это сейчас решение кажется однозначным, а если уж копаться и вспоминать, то оно обтесывалось и полировалось годами, ему предшествовало немало намеков и предпосылок. Например, однажды меня познакомили с женщиной необычной и потому восхитительной красоты. Лицо ее приковывало взгляд странной асимметрией, я долго пытался разобраться в нем, разложить на составляющие и понял наконец, что нос, тонкий, с дикими, чуть вывороченными ноздрями, которые вздрагивали пугливо, начинается чуть ниже, чем должен. Именно он и придавал всему лицу странную, необычную красоту, от которой нельзя было оторваться ни взглядом, ни памятью. И еще: она вызывающе неумело себя вела.

От человека всегда ожидаешь поведения, соответствующего его внешности. И как правило, не ошибаешься, потому что за долгое время каждый подбирает подходящий себе ритм движений, поступь, манеру говорить, может быть, не всегда оптимальные, но близкие к ним. Здесь же бросалось в глаза полное несоответствие внешности и поведения, которое раздражало, вызывая внутренние неудобства. Эта женщина слишком быстро и резко говорила, всегда не к месту, громко смеялась, размахивая руками, не зная, куда их деть. Она казалась неловка голосом и манерами, неловка и неуклюжа, и это досаждало. Через несколько дней я вспомнил о ней в кругу товарищей, мол, помните, как жаль: такая красота и такое нелепое поведение. Кто-то из моих приятелей усмехнулся, и я спросил его, в чем дело. «Видел бы ты ее полгода назад», – сказал он. «А что было полгода назад?» – поинтересовался я. Он снова засмеялся, как бы призывая других: «Ты бы посмотрел на ее нос. Он не отличался от носа Пиноккио. Она сделала пластическую операцию и еще сама не поняла, почему к ней липнут мужики».

Это все объясняло: женщина еще не привыкла быть красивой, ее руки, голос, ее сознание находились еще там, в прошлой жизни, а внешность – уже здесь, как и внимание людей.

Я напомнил себе этот эпизод и сделал шажок. В другой раз я прочитал в «Нью-Йоркере» статью про известного финансиста, которого жена ревновала к секретарше и требовала, чтобы он ее уволил. И тот уволил ее и взял на работу другую, и жена никогда не узнала, что это была одна и та же женщина. Финансист заставил секретаршу сделать пластическую операцию. Я вспомнил эту историю и сделал еще один шажок.

Но это техническая сторона, главным оставалась теория. Теория о многих несвязанных жизнях, пусть недолгих, но вписанных в одну физически отведенную жизнь. Ведь в ней, думал я, столько теряется, столько напрасного, пустого. Порой даже гонишь ее, пытаясь убить время. Так почему не стать бережливее и в сэкономленное не уместить еще одну жизнь?

Итак, я решил. Дальше в ход пошли деньги и техника; ни то ни другое не являлось проблемой. Врач даже предложил мне поменять отпечатки пальцев, но я, улыбнувшись, сказал, что не преступник. «Но вы измените меня всего», – попросил я, сделав ударение на последнем слове. Он понял.

Я долго выбирал свой образ, врач моделировал его на компьютере, мы обсуждали, вносили изменения, он снова моде-лировал. Я решил, что в своей новой жизни стану настолько красивым, насколько это физически возмозкно. Рассчитывал ли я вновь увидеть тебя? Я всегда отвечал «нет», главное было реализовать мечту: прожить еще одну жизнь. Мне, убеждал я себя, достаточно наших писем, я не ищу тебя, я не еду в Италию за тобой. Но я даже тогда не был уверен, что говорю правду.

А потом закончилась нескончаемая, утомительная серия операций, и я не узнал себя. Я поехал в Италию и поступил в студию актерского мастерства, где получил новые движения, походку, пластику, новый голос, манеру речи, к тому же я сильно загорел и накачал мышцы. И полностью забыл о Стиве. Я старался забыть о нем и забыл. Я переехал во Флоренцию и был принят в театр.

Почему именно во Флоренцию, в город, где жила ты, почему туда, если я не стремился встретиться с тобой? Я понял, что все время обманывал себя, я хотел встречи, хотел дать еще один шанс себе, тебе, нам.

Если нам суждено встретиться, думал я, и ты выберешь меня, Дино, актера театра, то между нами никогда не встанет прошлое, хотя бы потому, что у нас его не было. Единственное, что я сохраню из прежней, исчезнувшей жизни, это мое знание тебя, переданное мне от Стива, в виде некоего генного набора, неосознанной памяти, как передается знание из прошлого поколения в будущее.

Я уже не повторю ошибок, которые совершал Стив: мне незачем проявлять глупое, азартное безрассудство. И быть безразличным и непричастным, как он, я тоже уже не могу. Вместо этого я стану любить тебя, не стесняясь своей любви, более того, ты будешь чувствовать ее каждое мгновение, будешь окутана ею, ты сможешь отличить самую тонкую ниточку в ее кружеве.

Я был уверен, что ты не сможешь отказаться, любовь заразна, и ты заразишься ею от меня. К тому же я был редкостно красив даже для Италии, даже среди актеров, я знал это, женщины вешались на меня, где бы я ни появлялся. Я уже опробовал свое новое тело и знал, что вместе с ним у меня появилось новое умение, более эмоциональное и красивое. Я умел любить лучше, чем умел Стив, именно из-за чувственности, потому что чувственность передается, и женщины впитывают ее.

И еще, думал я, у меня будут письма. Иногда, раз в две недели, Дино будет отступать, совсем ненадолго, и я снова буду становиться Стивом, неудачливым профессором лингвистики. Единственный вопрос, смогу ли я совместить в себе того и другого одновременно? Но если смогу, я узнаю о тебе так много, как никогда не знал Стив и никогда бы не узнал Дино, потому что мне станет доступным то, что известно им обоим. Даже более того. Мне не только откроются твои мысли и чувства, я не только смогу сверять их и вникать в суть, неведомую даже тебе самой, но еще я поручу Стиву направлять их и управлять ими. Главное, чтобы Дино оказался вне переписки…

Все настолько переплеталось, что кружилась голова, когда я думал, какие нити у меня в руках, и у меня захватывало дух, как будто я парю в воздухе высоко-высоко и вот-вот сорвусь.

Я ждал встречу, мечтал о ней, но не пытался приблизить ее, я почему-то был уверен, что судьба так или иначе сведет нас. И мы встретились.

Я актер, Джеки, я умею чувствовать. И тогда, когда я подошел к тебе, я сразу почувствовал по твоему взгляду, по голосу, что ты влюбилась в меня, как и я в тебя, с первого взгляда. Боялся ли я, что ты узнаешь во мне Стива? Нет, мои лицо и тело были неузнаваемы. Да что там тело? Та, прошлая жизнь не только осталась за пределами меня, она раздражала меня, как и сам Стив, наигранный, бравадный пижон, я являлся его противоположностью, и меня невозможно было узнать.

А потом мы были счастливы. Долго. Много месяцев и даже лет, потому что я своей любовью отвоевал тебя у мира. Моя чувственность победила банальное умение анализировать и высчитывать. Пускай я стал проще в логическом разборе жизни, я мог теперь острее ее чувствовать, проникая в нее не головой, а нервами. Я должен был чем-то поступиться ради чувственности, я добровольно пошел на жертву, и она оказалась удачной: не подозревая о ней, ты ее приняла.

Тебе нравилось, что ты глубже меня мыслишь, лучше анализируешь, что выводы твои точнее и расчетливее. Да и мне самому казалось, что так лучше для нас обоих, вопрос доми-нации меня не интересовал, я любил тебя, и еще я был актером. И мы оба были счастливы, в этом я не мог обмануться.

Но прошло время, и ты предала меня опять. На этот раз ты предала Дино. Видишь ли, я сам совершил ошибку, во всяком случае, моя ошибка ускорила твое предательство. Я подозревал, что сценарий, по которому Альфред собирался снимать фильм, ни к чему хорошему не приведет, что жизнь Дино не следует усложнять. Но что-то все же заставило меня, я думал, тщеславие, а потом понял, нет, тщеславие ни при чем.

Конечно, я мечтал стать признанным актером, чтобы обо мне писали, меня узнавали. Но не от тщеславия, а чтобы доказать, что я был прав в своей главной теории, что новая моя жизнь получилась полноценной и даже успешной. Вот почему я пошел на риск и стал заниматься сценарием.

Я писал его специально под себя, у меня не оставалось сомнения, что я должен играть главную роль, мне казалось это очевидным. Технически было несложно переделать мою книгу про театр под сценарий, конечно, требовались изменения, но я легко справился. Но видишь, что получилось, я в первый раз изменил Дино. Я вмешал в его жизнь другие стремления, другие амбиции. Дино не был писателем, а тот, кто писал сценарий, не был Дино. И все сразу нарушилось, жизнь Дино перестала быть чистой, она поползла, чтобы разлететься на куски.

А потом начались удары, под которыми я дрожал и корчился, как и прежде, когда-то. Сначала Альфред отказал мне в роли, я не мог в это поверить, но Альфред считал, что я слабый актер. Кстати, он действительно обладал чертовской проницательностью и талантливым чутьем. Он так и не поверил мне, видимо, чувствовал скрытую чужеродность и не доверял, не подпускал близко Он вообще не любил актеров, даже презирал их, поэтому, наверное, всем молоденьким и хорошеньким актрисам предпочел тебя.