Губернатор продолжил говорить смело и прямо:

— Наш повелитель, довольство и благосостояние народа — ответственность, какую боги вверили фараону. Речь идет не об уступках, а лишь о сострадании мудрого хозяина, заботящегося о своих рабах.

Фараон громко стукнул жезлом об пол:

— В отступлении я вижу лишь уступку.

— Боги помилуйте, мне и в голову не приходило называть вас уступчивым, однако политика — бурное море, а правитель — капитан. Он пытается уберечь корабль от надвигающейся бури и наилучшим образом использовать благоприятную возможность.

Слова губернатора не произвели впечатления на фараона, и он с упрямым презрением покачал головой. Софхатеп просил разрешения говорить и задал вопрос губернатору Фив:

— У тебя есть доказательства, что народ разделяет чувства жрецов?

— Да, ваше превосходительство, — без колебаний ответил губернатор. — Я повсюду разослал своих разведчиков. Они следят за настроениями людей с близкого расстояния и слышали, как те толкуют о делах, какие им не полагается обсуждать.

— Я поступил точно так же, — вступил в разговор губернатор Фармунтуса, — и сведения, которые я получил, весьма достойны сожаления.

Высказался каждый губернатор, после чего не оставалось сомнений в том, что ситуация стала опасной. Так закончилась первая встреча подобного рода. Во дворцах фараонов раньше ничего подобного не случалось.

Фараон немедленно встретился со своим первым министром и командиром стражи в царском крыле. Он был вне себя от гнева, метал громы и молнии.

— Эти губернаторы, — сказал он, — верны и заслуживают доверия, однако они слабы. Последуй я их совету, и мой трон окажется беззащитным перед унижением и позором.

Таху немедленно поддержал мнение фараона:

— Мой повелитель, отступать сейчас означает идти на верное поражение.

Софхатеп взвешивал другие возможности.

— Нам не следует забывать о празднике Нила. До его начала остается всего несколько дней. По правде говоря, мне на сердце становится тревожно при мысли о том, что в Абу соберутся тысячи разгневанных людей.

— Абу в нашей власти, — тут же возразил Таху.

— В этом нет сомнений. Однако нам не следует забывать, что во время прошлогоднего праздника раздалось несколько предательских выкриков, хотя в то время желание нашего повелителя еще не было воплощено. В этом году мы непременно услышим другие, более громкие выкрики.

— Вся надежда на то, что гонец вернется до праздника, — заключил фараон.

Софхатеп продолжал взвешивать ситуацию с собственного угла зрения, ибо в сердце он считал предложение губернаторов здравым.

— Посланник явится скоро и перед всеми прочтет послание. Нет сомнения в том, что жрецы, ища расположения своего повелителя и веря, что снова обрели древние права, с большей готовностью воспримут призыв к сбору войска. Даже если мой повелитель решит проявить власть и продиктовать свое желание, не найдется такого человека, кто воспротивился бы его воле.

Фараон обиделся на слова Софхатепа и, чувствуя себя одиноко даже в царском крыле, торопился отправиться во дворец на острове Биге, где одиночество никогда не преследовало его. Радопис не знала о том, что произошло во время последней встречи, и вела себя спокойнее, чем фараон. Однако она без труда разобралась в том, о чем поведало красноречивое выражение лица возлюбленного, и почувствовала, что гнев и раздражение не дают ему покоя. Радопис встревожилась и вопрошающе смотрела на него. Хотя ей хотелось о многом спросить, слова застыли на ее устах.

— Радопис, разве ты не слышала? — ворчливо спросил фараон. — Губернаторы и министры советуют мне вернуть жрецам имущество и смириться с поражением.

— Что побудило их дать такой совет? — с тревогой осведомилась она.

Фараон рассказал о том, что ему говорили и советовали губернаторы. Радопис опечалилась и еще больше забеспокоилась. Она не удержалась и сказала:

— Воздух насыщается пылью и мрачнеет. Только грозная опасность могла заставить губернаторов высказаться.

— Мой народ гневается, — презрительно сказал фараон.

— Мой повелитель, народ подобен кораблю, сбившемуся с курса без руля, он послушен всем ветрам.

— Я посажу этот корабль на мель, — грозно сказал он.

Страхи и сомнения снова обрушились на Радопис, терпение на мгновение изменило ей.

— Мы должны обратиться к мудрости и временно согласиться на уступки. День победы близок.

Фараон с удивлением взглянул на нее:

— Радопис, ты намекаешь на то, чтобы я уступил?

Радопис прижала фараона к груди, тон его голоса ранил ее, затем, обливаясь горючими слезами, сказала:

— Лучше сначала припасть к земле, а уже потом ринуться в наступление. Победа зависит от того, как это удастся.

Фараон простонал:

— Ах, Радопис, если ты не разобралась в моей душе, то кто же тогда поймет ее? Я из тех, кто вянет с горя, словно роза, прибитая ветром, если меня вынуждают подчиниться чьей-то воле.

По выражению черных глаз Радопис было видно, что эти слова тронули ее. Она произнесла с глубокой печалью:

— Я бы с радостью пожертвовала собой ради тебя, мой любимый. Ты никогда не станешь вянуть, пока мое сердце продолжает орошать тебя чистой любовью.

— Я в своей жизни ни на миг не испытаю поражения и никогда не дам Хнумхотепу повода утверждать, что он унизил меня хотя бы на час.

Радопис печально улыбнулась ему и спросила:

— Ты желаешь править народом, ни разу не прибегнув к хитрости?

— Капитуляция — хитрость тех, кто ни на что не способен. Пока жив, я буду держаться прямо, как лезвие меча, которое погубит всех предателей.

Радопис вздохнула с печалью и сожалением и более не старалась переубедить его. Она лучше смирится с поражением, нежели станет испытывать его гнев и гордость. Она все время спрашивала себя: «Когда же вернется гонец? Когда он принесет весть? Когда?»

Каким томительным стало ожидание. Если те, кто горит желанием, знали бы, какие муки причиняет ожидание, так, как это было ведомо ей, то они в этом мире предпочли бы воздержание. С каким нетерпением Радопис считала часы и минуты, наблюдала за восходом и заходом солнца. У нее болели глаза оттого, что она долго всматривалась в Нил, извилистым путем кативший свои воды с юга. Она считала дни с затаенным дыханием и сильно бьющимся сердцем, часто вскрикивала, когда больше не могла выдержать смутных опасений: «Где же ты, Бенамун?» Даже любовью она наслаждалась рассеянно, витая мыслями где-то далеко. Духовного покоя не обрести, пока не вернется гонец с письмом.

Дни тянулись с невыносимой медлительностью, пока однажды, когда Радопис сидела, предаваясь своим мыслям, в ее покои не ворвалась Шейт. Радопис подняла голову и спросила:

— Шейт, что стряслось?

— Моя госпожа, — торопливо ответила рабыня, ловя ртом воздух, — вернулся Бенамун.

Радопис охватила радость, она вскочила, словно встревоженная птица, и воскликнула:

— Бенамун?!

— Да, моя госпожа, — ответила рабыня. — Юноша ждет в зале. Он просил сообщить тебе о своем прибытии. Как он загорел во время путешествия!

Радопис устремилась к лестнице, ведущей в зал, и увидела, что юноша стоит и ждет ее появления. В его глазах горело страстное желание. Радопис показалась ему пламенем радости и надежды, он не сомневался, что она счастлива исключительно от того, что видит его. Бенамуна охватил божественный восторг, и он бросился к ногам Радопис, будто готовясь боготворить землю, по которой она ступает. Страстно и нежно он обвил руками ее ноги и прильнул к ним устами.

— Мой идол, моя богиня, — произнес он, — во сне я сто раз целовал эти ноги, а сейчас мечта стала явью.

Перебирая пальцами его волосы, Радопис нежно спросила:

— Бенамун, дорогой Бенамун, неужели ты действительно вернулся ко мне?

Его глаза жизнерадостно блестели. Он засунул руку за пазуху, достал небольшую шкатулку из слоновой кости и открыл ее. Внутри нее лежала пыль.

— Это часть пыли, по которой в саду ступали ваши ноги, — сказал он. — Я собрал ее своими руками и хранил в этой шкатулке. Я взял эту шкатулку с собой в путешествие и целовал ее каждую ночь, прежде чем забыться во сне. Я хранил ее на своем сердце.

Радопис слушала его с тревогой и смущением. Чувства Радопис уже не воспринимали его слова, и, когда ее терпение начало иссякать, она, скрыв свои тревоги под маской полного спокойствия, спросила:

— Разве ты ничего не принес с собой?

Юноша снова засунул руку под накидку, достал сложенное письмо и протянул ей. Дрожавшей рукой Радопис взяла его. Ею завладела радость, она почувствовала, как напряжение, сковывавшее ее в последнее время, отступило, а силы ослабли. Она долго смотрела на письмо, крепко держа его в руке. Радопис забыла бы о Бенамуне и его пылкой страсти, если бы не взглянула на него. Тут она вспомнила кое-что важное.

— Разве вместе с тобой не явился посланник Канеферу? — осведомилась она.

— Да, моя госпожа, — ответил юноша. — Это он хранил при себе послание во время путешествия. Сейчас он ждет в летнем павильоне.

У нее больше не было сил оставаться здесь, ибо охватившая все ее чувства радость не выносила покоя и неподвижности.

— Да хранят тебя боги, — сказала она. — Тебя ждет летний павильон, а впереди у нас безмятежные дни.

Радопис убежала вместе с письмом, взывая к повелителю из глубин своего сердца. Если бы ее не останавливало чувство благопристойности, она объявилась бы в его дворце, как это когда-то сделал коршун, чтобы принести фараону радостные вести.

Встреча

Наступил праздник Нила, и Абу радостно приветствовал кутил из самых дальних уголков севера и юга. Воздух города наполнился звуками баллад, дома украсили флагами, цветами и оливковыми ветвями. Жрецы и губернаторы приветствовали восходящее солнце, направляясь к дворцу фараона, где они присоединились к огромной царской кавалькаде, которой предстояло начать шествие к исходу утра.

Пока знатные люди, собравшиеся в одном из залов, ждали, когда явится фараон, вошел распорядитель, поприветствовал их от имени повелителя и громогласно объявил:

— Почтенные судари, фараон немедленно желает видеть вас. Будьте добры пройти в зал фараона.

Все встретили объявление распорядителя с нескрываемым удивлением, ибо, по обычаю, фараон принимал знать после праздника, а не до него. Все со смущенными выражениями лиц спрашивали друг друга:

— Что это за важное дело, ради которого пренебрегают традициями?

Тем не менее они приняли приглашение и послушно направились в величественный и роскошный зал для приемов. Жрецы заняли места справа, а губернаторы расселись напротив них. Трон фараона возвышался меж двумя рядами кресел, расставленных полумесяцами. Они предназначались для принцев и министров.

Им не пришлось долго ждать — вскоре вошли министры во главе с Софхатепом. Какое-то время спустя за ними последовали принцы царского двора, остальные встали в знак приветствия. Ответив на приветствие, принцы расселись справа от трона.

Воцарилась тишина, на серьезных лицах появилось выражение тревоги. Каждый погрузился в свои мысли и задавался вопросом, что скрывается за созывом этой необычной встречи. Появление хранителя государственной печати прервало их размышления, все с пристальным вниманием уставились на него. Хранитель печати торжественным голосом объявил о приближении фараона:

— Фараон Египта, свет солнца, тень Ра на земле, Богоподобный Меренра Второй.

Все встали и наклонились так низко, что их лбы чуть не касались пола. Фараон вошел в зал, он внушал благоговейный страх и был исполнен достоинства. За ним следовал командир стражи Таху, хранитель печати и главный распорядитель двора принца Канеферу, губернатора Нубии.

Фараон сел на трон и торжественно сказал:

— Жрецы и губернаторы, я приветствую вас и разрешаю вам сесть.

Согбенные тела плавно выпрямились и сели, воцарилась столь полная и оглушительная тишина, что даже дышать было страшно. Все взоры устремились к хозяину трона, все уши жаждали услышать его слова. Фараон сел прямо и заговорил, оглядывая одно за другим все лица, но не задержался ни на одном из них.

— Принцы и министры, жрецы и губернаторы, цвет мужского рода Верхнего и Нижнего Египта, я пригласил вас, с тем чтобы выслушать вашего совета по серьезному вопросу, от коего зависит благополучие царства, слава наших отцов и праотцев. Судари, с юга прибыл посланник. Это Хамана, главный распорядитель двора принца Канеферу, он доставил от своего повелителя важное и тревожное послание. Я полагал, что долг обязывает меня немедленно пригласить вас, с тем чтобы внимательно ознакомиться с ним и взвесить его зловещее содержание.