— Марья Филипповна, Михаил Алексеевич, вижу, вы успели свести знакомство, — от тона, которым заговорил князь Урусов, у Марьи по спине пробежал озноб.

Соколинский смутился, высокие скулы запылали жарким румянцем.

— Глупая история вышла, Илья Сергеевич, — осмелился он поднять взгляд на его сиятельство. — Марья Филипповна упала в речку.

— Я вижу, — насмешливо изогнул бровь князь, кивнув на развешанное на ветке платье. — Что ж, нынче мне ясна причина, по которой вы перестали бывать у нас, — холодно добавил он. — Не смею более докучать вам своим обществом, Михаил Алексеевич. Надеюсь, вы хорошо провели время, и оно стоило разбитого сердца моей сестры.

— Вашей сестры? — ахнула Марья, осмелившись, подать голос. — Объяснитесь, Илья Сергеевич.

— Право слово, Марья Филипповна, что же вам объяснять? Думаю, Михаил Алексеевич и сам в состоянии объяснить мои слова. Прощайте, — тронул он каблуками бока жеребца, посылая того в галоп.

Глава 7

Проводив глазами удаляющегося всадника, Марья обернулась к Мишелю. И хотя в словах князя не было ничего для неё неясного, она всем сердцем жаждала услышать, что по тому поводу скажет Соколинский.

— Я желала бы услышать ваш ответ, — одарила она ледяным взглядом Мишеля.

— Право слово, Марья Филипповна, что же здесь неясного? — обречённо вздохнул Михаил Алексеевич. — Я обручён с княжной Урусовой.

— Вы обручены? — едва не сорвалась на крик Марья. — Как вы могли? Вы позволили себе… — она смутилась и умолкла.

Порядочная девица никогда бы не позволила столь вольно обращаться с ней. Стало быть, её вина ничуть не меньше, коли не больше, чем Соколинского.

— Я не сделал ничего из того, чего бы вы сами не желали, — нахмурился Михаил Алексеевич.

Марья опустила голову. Воспоминания о том, что она весьма охотно позволяла ему целовать себя, мало того, сама обнимала его вместо того, чтобы возмутиться его совершенно непристойным поведением, вызвали острое чувство стыда. Но то, что он умолчал о своей помолвке с княжной Урусовой, вновь всколыхнуло волну негодования. Не помня себя от обиды, она отвесила ему оглушительную пощёчину. На его гладкой щеке тотчас проступил весьма отчётливый отпечаток её ладони. Тихо охнув, Марья Филипповна отступила на шаг, не отводя взгляда от потемневшего гневным румянцем лица Соколинского.

— Вы — мерзавец, сударь! — процедила она.

Скинув с плеч его сюртук, не обращая внимания на то, что все её прелести оказались на виду, Марья, путаясь в подоле сорочки, добежала до клёна и сдёрнула с ветки всё ещё мокрое платье.

— Не могу поверить! Не могу! — шептала она в отчаянии, пытаясь надеть мокрое платье.

Руки не слушались её. Соколинский хмуро наблюдал за её безуспешными попытками облачиться в одежду. Со свистом выдохнув воздух, сквозь плотно сжатые зубы, он шагнул к ней, намереваясь помочь.

— Не приближайтесь ко мне! — выронила она платье и выставила вперёд руки в попытке отгородиться от него.

— Мне нет дела, коли вы решите разгуливать по окрестностям в подобном виде, — ухмыльнулся Соколинский, — но что-то подсказывает мне, что ваша репутация пострадает ещё больше, ежели тому найдутся свидетели.

Мишель нагнулся, поднял изрядно перепачканное платье и вопросительно посмотрел на mademoiselle Ракитину. Марья сдалась. Опустив голову, она позволила помочь ему натянуть на неё влажную одежду и покорно повернулась спиной, дабы он смог застегнуть крючки.

Стиснув челюсти, Соколинский нарочито медленно продевал крохотные крючки в не менее крохотные петельки. Закончив, он не удержался и прижался губами к тонкой шее, вдыхая тонкий приятный аромат, коим пахла её кожа.

— Простите меня, — едва слышно выдохнул он. — Я не должен был прикасаться к вам, но оказался слаб. Это не в коей мере не извиняет меня, но коли бы вы не отвечали мне столь пылко…

Марья повернулась к нему лицом. Его покаянный вид и грустный задумчивый взгляд на какое-то мгновение смягчили её гнев. Она даже хотела сказать, что не сердится на него, но стоило только подумать о том, что её ждёт в скором будущем, как злость вспыхнула в ней с новой силой, ошеломившей её саму.

— Ненавижу вас! — толкнула она его в грудь и, повернувшись, бросилась бежать в сторону мостика, что вёл на другой берег реки. Можно было бежать куда угодно, но истина состояла в том, что бежать от себя самой — напрасный труд.

Достигнув переправы, она остановилась, опёрлась левой рукой на покосившиеся перила, а правой схватилась за бок, в котором нестерпимо кололо от быстрого бега. Отдышавшись, она осмелилась посмотреть в ту сторону, где оставила Соколинского. Мишель уже облачился в сюртук и, держа поводья вороного, провожал её взглядом.

До усадьбы оставалось чуть более версты. Мокрые туфли натёрли ногу даже через чулки. Прихрамывая и моля Бога, чтобы никого не повстречать по пути, Марья добралась до калитки с задней стороны усадьбы. Потянув её на себя, она едва не застонала вслух. Очевидно садовник, слишком рьяно взялся исполнять свои обязанности, калитка оказалась заперта. Пришлось идти к главным воротам. Привратник молча открыл ей, но не смог скрыть выражение удивления на широкоскулом добродушном лице. Махнув рукой и не желая ничего объяснять, Марья Филипповна проследовала к дому.

Увы, ей не удалось избежать встречи с матерью. При виде дочери madame Ракитина замерла на лестнице, глаза её округлились, а с губ сорвалось нечленораздельное восклицание. Помахав рукой себе в лицо наподобие веера, Елена Андреевна, ступила на нижнюю ступеньку.

— Маша, Бог мой! — всплеснула она руками. — Да что же с тобой приключилось? Ты вся мокрая!

— Я поскользнулась и упала в реку, — пробормотала Марья, опустив голову.

Елена Андреевна ухватила дочь за руку, принуждая остаться на месте. Тревожное, озабоченное выражение исчезло с её лица, уступив место гневу.

— Сколь раз я твердила тебе, чтобы ты не выходила одна из усадьбы! Сколь раз! — заломила руки Елена Андреевна. — Ты всегда была слишком своевольна и упряма, Мари. Отец совершенно избаловал тебя.

— Вы правы, maman, — поспешила согласиться Марья. — Позвольте мне переодеться. Я совершенно озябла.

То, что Марья не стала спорить, а безоговорочно согласилась со всеми упрёками в адрес своей персоны, несколько остудило негодование, коим пылала madame Ракитина.

— Ступай, — отступила в сторону Елена Андреевна. — Господи! Как же хорошо, что Илья Сергеевич не застал тебя в подобном виде!

Поднимаясь по лестнице, Марья обернулась на последние слова матери.

— Его сиятельство были здесь?

— Час, как уехал, — кивнула Елена Андреевна.

Она была страшно расстроена и взволнована. Возможно, madame Ракитина не стала бы ругаться и кричать, коли бы не визит князя. Марья прикрыла веки, скрывая от матери взгляд. Не дай Бог ей догадаться, что встреча с его сиятельством всё же состоялась. Поднявшись в свои покои, она с помощью горничной избавилась от мокрой одежды. Переодевшись в сухое, барышня жестом отослала прислугу и повалилась в кровать. Уткнувшись лицом в подушку, девушка тихо всхлипывала, оплакивая своё будущее. Она и помыслить не могла о том, чтобы Соколинский, с которым они виделись два раза в жизни, сделал ей предложение, а, стало быть, можно смело ставить крест на собственном будущем. Не вызывало никаких сомнений, что он предпочтёт ей богатую и родовитую княжну. Вспоминая, как сама целовала его на берегу реки, Марья сгорала от стыда. Вела себя, что девка распутная, вот и поплатилась. "Но почему умолчал о помолвке? Почему спросил позволения целовать? Как мог?!" — злилась Марья, вымещая злость на ни в чём неповинной подушке.

Но более всего страшила мысль о предстоящем празднестве у Урусовых. После того, что случилось, появиться там будет в высшей степени неразумно, но попробуй, объясни-ка маменьке причину отказа поехать на бал в Овсянки, тем паче, когда слово дала. Марья перевернулась на спину и уставилась в потолок, покрасневшими от слёз глазами.

Со слов матери, князь Урусов был в Ракитино нынче утром, снизошёл до визита к мелкотравчатым соседям. Чутьё подсказывало ей, что неспроста приезжал Илья Сергеевич. Наверняка, с ней рассчитывал повидаться. "Вот и повидался! — вздохнула Марья, переворачиваясь на бок. — Не поехать? Сказаться больной? — продолжала размышлять она. — Нет! Не годится!" Урусов сразу поймёт, что попросту струсила появиться в его доме, после того, как он застал её в столь компрометирующей ситуации да ещё в объятьях жениха своей сестры.

Проявить слабость, значит признать свою вину. Но ведь она не знала, что Соколинский — жених Натали! "Боже мой! — снова горестно вздохнула девушка. — За что Господь наказывает? Ежели и виновата в чём, так только в том, что вела себя неподобающим образом с малознакомым человеком". Это он должен стыдиться, а не она. Она никому не обещалась, а вот он — обручён. Но как же горько было осознавать то, что Соколинский несвободен, а, стало быть, не было у него серьёзных намерений. Да и о каких намерениях может идти речь, коли знакомству всего два дня?! Оттого и стыдно, что позволила ему слишком много.

Кроме того, чтобы сказаться больной, ничего более в голову не приходило, но, зная, маменьку, Марья была уверена, что стоит ей только упомянуть о том, что занемогла, как тотчас пошлют за доктором. Беспросветные думы о том, что сама загубила собственную репутацию, к вечеру вылились в самую настоящую мигрень. Отказавшись от ужина, Марья улеглась в постель. Настойка лауданума немного притупила боль. Потянуло в сон. "Пускай всё идёт своим чередом", — смежив веки, решила mademoiselle Ракитина. Возможно, решение о том, чтобы перестать сопротивляться обстоятельствам и положиться на волю судьбы, и не было самым разумным, но ничего другого ей не оставалось.

Не менее грустные мысли одолевали Михаила Алексеевича. Соколинский, вернувшись к себе в Клементьево, вновь закрылся в спальне с бутылкой бренди. Признаться честно, сразу поехать в Овсянки и всё же попытаться объясниться с Натальей, он не рискнул, потому как сам не понимал, как относиться к тому, что случилось на берегу речки. Ежели вчера его терзало чувство вины только из-за того, что он осмелился думать о прелестной барышне из соседней усадьбы, то нынче он и вовсе стал себе отвратителен. И, безусловно, права была Марья Филипповна, называя его мерзавцем. Мерзавец он и есть, а ещё подлец и совершенно недостойный человек. Ухаживал, руки просил, со свадьбой обождать просил, а тут такой casus… "Боже мой! — сокрушался Мишель. — Ну, отчего не женился сразу? Отчего? Нынче не мучился бы сомнениями, не казнил бы себя. Да и как быть с Марьей Филипповной?!" Урусов, конечно же, человек чести и не станет разносить сплетни по округе, но как же он сам виноват перед mademoiselle Ракитиной. Как виноват! "Но и она хороша!" — поднял глаза от пустого стакана в руке Мишель, в попытке найти себе оправдание. Соколинский поднялся, его слегка качнуло. В хмельную голову пришла мысль тотчас объясниться с Натальей. Помедлив, он решил выпить ещё, оттягивая, как можно дольше, момент неизбежного объяснения.

С княжной его связывало слишком многое. За время знакомства он успел убедиться, что они прекрасно подходят друг другу, у них много общего в увлечениях, они вместе строили планы о будущем, и вот так взять и всё перечеркнуть одним махом? Неужели оно того стоит? Бесспорно, mademoiselle Ракитина необычайно красивая барышня, но ведь он её совсем не знает. Но потревоженная совесть не желала успокаиваться. С каждым новым глотком, мысли Михаила Алексеевича становились всё более бессвязными и где-то даже начинали ему казаться смешными. В самом деле, разве не смешно всерьёз рассуждать о том, чтобы разорвать помолвку из-за девицы, с которой едва знаком? Даже само то, что он подумал об этом, стало ему казаться совершенно нелепым. Нет, ну, нельзя же так! Бесспорно, он виноват, но с другой стороны, ведь спас девице жизнь. Ведь не окажись он там поблизости, она, вне всякого сомнения, утонула бы! Жалко, коли утонула бы. Понятен был гнев Урусова, будь у него сестра, он бы, наверное, так же гневался.

Уже смеркалось, когда Соколинский, пошатываясь, вышел на крыльцо, кликнул конюха Лаврушку и велел седлать вороного.

— Михаил Алексеевич, барин, миленький, да куда же вам верхом? — принялся причитать Лаврушка. — Убьётесь, да вон и смеркается уже. Ужо давайте я вас в коляске свезу, куда вам надобно. А лучше бы спать ложились, завтра бы и поехали.

Михаил Алексеевич ещё некоторое время поупрямился, но хмель всё более одолевал его. Повиснув на перилах крыльца, он совершенно осоловелым взглядом смотрел, как из сарая выкатывали коляску. Голова его клонилась всё ниже и ниже, а когда экипаж всё же запрягли, он уже спал глубоким сном прямо на ступенях флигеля. Лаврушка вместе с камердинером перенесли барина на кровать и уложили, заботливо укрыв тёплым одеялом, потому как окно оставили открытым из-за витавшего в комнате сильного духа спиртного.