Встретив нынче по пути Бориса, сообщившего ему, что он направляется к Гагариным, Андрей, повинуясь минутной прихоти, изъявил желание пойти с ним, предполагая, что встретит там mademoiselle Ракитину. Он говорил себе, что желает только взглянуть на неё ещё раз, что возможно он сам себе придумал эту страсть, а стоит ему рассмотреть её, как следует, и чары развеются сами собой. Но не случилось. Всё стало во сто крат хуже.

Ефимовский пытался сделать вид, что её присутствие столь близко к нему, его совсем не трогает, но притом ощущал, как внутри его при звуках её голоса, когда она заговорила с ним, словно вибрировало что-то, вызывая дрожь во всём теле и неудержимое желание коснуться её. И он не смог отказать себе в удовлетворении того желания. Сжимая тонкое запястье, Андрей говорил ей ужасные недопустимые вещи, разрываясь между желанием быть с ней рядом и прогнать её. Она ушла сама, напоследок одарив его неприязненным взглядом, но теперь уже при встрече нельзя будет сделать вид, что они незнакомы.


***

Чувствуя, как слёзы застят глаза, Марья торопливо одевалась в передней Гагариных. Она никак не могла попасть в рукава салопа и страшно злилась оттого. Лакей, что держа её одежду, тяжело вздохнул и сам надел на неё салоп, сначала на одну руку, потом на другую так, как обыкновенно одевают ребёнка. Слуга подал ей капор, отороченный мехом лисицы и такую же муфту. Затянув ленты под подбородком и чувствуя, как от едва сдерживаемых рыданий дрожит челюсть, Марья вырвала из рук лакея муфту и устремилась на улицу.

Снег пошёл ещё гуще, мягкими пушистыми хлопьями он падал на её завитые волосы, ресницы, слепил глаза. Низко наклонив голову, mademoiselle Ракитина направилась в сторону Английской набережной. Слёзы текли по лицу, перемешиваясь с тающими снежинками. Ей казалось, что она хорошо помнит дорогу, и вскоре должна была показаться Вознесенская улица, которая выведет её к дому, но она шла, а нужного ей перекрёстка всё не было. Остановившись, Марья зябко повела плечами, она уже порядком замёрзла и устала, сафьяновые сапожки давно помокли, а пальцы на ногах онемели от холода. Смеркалось, дома вокруг казались незнакомыми. Может быть, это снегопад так преобразил город, но скорее всего она просто заблудилась. Девушка замерла в нерешительности. У кого спросить дорогу? Улица была совершенно пустынна. Из-за поворота выехал экипаж, колёса его вязли в рыхлом снегу, потому двигался он довольно медленно. Марья отступила с дороги, увязая в сугробе. Карета, проехав мимо неё, остановилась в нескольких саженях. Возница слез с козел, торопливо открыл дверцу и откинул подножку. Высокий человек в цилиндре и бобровой шубе ступил прямо в рыхлый снег и направился прямиком к ней.

По мере того, как он приближался, девушка разглядела знакомые черты.

— Я уж думал, обознался, — остановился перед ней Илья Сергеевич. — Bonsoir, Мари. Могу я поинтересоваться, что вы делаете одна на улице в такую метель?

У Марьи зуб на зуб не попадал. Как бы она ни была зла на Урусова, но нынче только он мог помочь ей добраться до дому. Ради возможности укрыться от непогоды в уютном экипаже, она готова была позабыть на время об их размолвке.

— Я заблудилась, — жалким плаксивым голосом выдавила она из себя.

Урусов покачал головой и молча предложил ей руку. Илья Сергеевич подсадил её на подножку экипажа и сам забрался следом.

— У вас несомненный талант находить неприятности на свою голову, mademoiselle, — пробормотал князь, отбросив в сторону её муфту и стягивая с холодных рук тесные лайковые перчатки.

Тепло больших мужских ладоней согрело оледеневшие девичьи пальцы. Илья Сергеевич, глядя ей в глаза, поднёс к губам её руки и поцеловал костяшки судорожно сжатых пальцев.

Марья широко распахнула глаза, но тотчас опомнилась и отняла у него руки, спрятав их в рукава салопа.

— Сдаётся мне, Илья Сергеевич, что вы немало поспособствовали этим самым неприятностям, — язвительно заметила она, предполагая, что именно с его лёгкой руки слухи о скандальной дуэли, причиной которой явилась она сама, докатились до столицы.

Урусов отвернулся. Он не желал с ней сориться и искренне обрадовался, встретив её случайно по пути к дому.

— Вы сами вынудили меня к тому, — тяжело вздохнул князь, глядя в сторону.

— Я понимаю. Вы задались целью уничтожить меня, — гневно продолжила Марья Филипповна. — Вам мало было ославить меня на весь уезд, так теперь ещё и в столице обо мне гадости говорить будут.

Илья Сергеевич вновь повернулся к ней, не скрывая изумления на лице:

— Поверьте, я не имею к тому отношения. Мы приехали только два дня как. Неужели вы уже и в Петербурге успели натворить глупостей, Мари?

— Нет. Во всяком случаем, мне о том неизвестно, — вздохнула девушка. — Илья Сергеевич, что бы вы обо мне не думали, но тогда, — запнулась она, — я не давала ротмистру никаких поводов для…

— Я знаю, — перебил её Урусов. — Я желал, чтобы вы оставили Соколинского в покое, а потому решил прибегнуть к крайним мерам. Это я виноват, — глядя в оконце, признался он.

Ошеломлённая его признанием Марья умолкла.

— Маша, — дотронулся он до её плеча, — я желал бы всё изменить, но, увы, это не в моих силах. Я виноват перед тобой, очень виноват. Я много думал о нас тобой. Мы совершили немало ошибок, но есть способ закрыть рты сплетникам… Маша, будь…

— Молчите, Илья Сергеевич! Молчите! — перебила его Марья. — Не говорите мне этих слов никогда более! Никогда! — повторила она, подхватив перчатки и свою муфту с сидения напротив. — Мы приехали, — выглянула она в оконце. — Благодарю, что не оставили меня замерзать, — выбралась она на улицу при помощи подоспевшего лакея.

Урусов провожал её взглядом до тех пор, пока она не скрылась за дверью особняка.

Оказавшись дома в тепле своих покоев, Марья мысленно вернулась к разговору с Ефимовским. Со слов Урусова выходило, что он вовсе был не причастен, к тем слухам, что достигли ушей графа, и это оставалось для неё неразрешимой загадкой. До самого ужина она ломала голову над ней, но так и смогла понять, каким образом он узнал. Как бы то ни было, отныне ей стоило выкинуть мысли о Ефимовском из головы, жаль, что только усилия воли для этого было недостаточно.

Поутру в дом Калитина доставили букет белоснежных лилий для Марьи Филипповны. Пребывая в полной уверенности, что букет прислал князь Урусов, Марья вытащила из корзинки конверт без подписи и, не торопясь, сломала печать. Записка была написана незнакомым ей почерком, подписи не было. Впрочем, ознакомившись с содержанием, она тотчас поняла, кто был отправителем.

Pardonnez-moi Mon impolitesse, mademoiselle. Je n'ai pas le droit a été de parler avec vous de la même tonalité. (Простите мне мою грубость, мадмуазель. Я не вправе был говорить с вами подобным тоном.) Несколько раз перечитала она строки, написанные чётким размашистым почерком. Сердце замерло на мгновение и пустилось вскачь, всё тело сковало напряжение, Марью пробрал озноб от макушки до пят. Ефимовский извинялся за свою вчерашнюю выходку, но она совершенно не понимала, как относиться к его извинению.

— От кого цветы? — поинтересовалась Елена Андреевна, входя в комнату дочери.

Марья торопливо скомкала записку и засунула её в рукав платья.

— От князя Урусова, — солгала она, не желая объяснять матери причины, по которым граф посылал ей цветы. — Мы встретились вчера случайно, когда я шла от Гагариных, — пробормотала она.

Елена Андреевна, опустилась в кресло, расправив складки на платье.

— Тебе следовало бы отослать цветы обратно, — поджала губы madame Ракитина.

— Они мне нравятся, — принялась поправлять букет в вазе Марья.

— Если князь не намерен сделать тебе предложение, он не должен присылать цветы. Я поговорю с ним, — продолжая хмуриться, произнесла Елена Андреевна.

— Илья Сергеевич вчера просил моей руки, но я отказала, — поспешила признаться Марья. — Я не хочу становиться его женой. Не затем мы в Петербург приехали, — упреждая возможные возражения матери, скороговоркой произнесла она.

— Тем более, надобно их вернуть, — поднялась с кресла Елена Андреевна и шагнула к столику, где стоял букет.

— Не надобно, маменька, — робко улыбнулась Марья. — Пусть останутся.

Спор матери с дочерью прервало появление лакея, сообщившего, что пожаловала княжна Гагарина. Позабыв о цветах, дамы Ракитины спустились в гостиную. Ирине Александровне страстно хотелось обсудить вчерашний визит князя Анненкова с графом Ефимовским, но она стеснялась говорить о том в присутствии Елены Андреевны. От разговора с гостьей madame Ракитину отвлекла Ольга Прокопьевна. По окончанию Рождественского поста собирались играть свадьбу Сержа и Бетси, и madame Калитиной понадобилось обсудить с золовкой приготовления к торжеству, поскольку свадебный обед собирались давать здесь, в доме на Английской набережной. Оставшись наедине с Ириной, Марья тяжело вздохнула, вспомнив об обещании объяснить своё поведение за чаепитием в доме Гагариных.

— Отчего ты ушла вчера? — нахмурилась Ирина.

— Мне казалось, что я влюблена в Ефимовского, — опустила ресницы Марья, пряча глаза от проницательного взгляда подруги, — но вчера я поняла, что ошибалась. Я не могла быть там, где он. Мне надобно было побыть одной, чтобы понять свои чувства к нему.

— И что же ты поняла? — продолжала допытываться княжна. — Ты любишь его?

— Люблю, — чуть слышно выдохнула Марья. — Прости, я не желаю говорить нынче о нём.

— Ефимовский ушёл сразу за тобой, — лукаво блеснула глазами Ирина. — Мне кажется, он влюблён в тебя.

— Ах, если бы, — вздохнула mademoiselle Ракитина.

— Борис будет сопровождать меня на императорский бал, — радостно сообщила Ирэн, заговорив о том, что так волновало её со вчерашнего дня.

— А меня — Серж, — отозвалась Марья.

Разговор свёлся к обсуждению бальных туалетов, ведь оставался всего месяц до самого известного бала Петербурга. Княжна вспомнила, что собиралась заехать к модистке и торопливо распрощалась.

Поднявшись к себе, Марья достала из рукава смятую записку и ещё раз перечитала. В ней не было ни слова о чувствах, но отчего-то в груди разливалось приятное тепло. Дотронувшись до белых, словно отлитых из воска лепестков, девушка вдохнула сладкий дурманящий аромат. Случайно ли Ефимовский выбрал белые лилии, или желал сказать, что верит в её невиновность? Она предпочла думать, что выбор на сей символ чистоты и непорочности пал неслучайно, поскольку такое толкование вселяло в неё надежду, что всё ещё может перемениться.

На самом деле, выбирая цветы, Андрей указал садовнику на жёлтые лилии — символ легкомыслия и лживости, но когда граф ушёл из оранжереи, старик-садовник посчитал, что три лилии будет мало, а больше жёлтых не оказалось. Потому он срезал белые, завернул, сложил в корзинку и отдал лакею, что ждал его у выхода из оранжереи с письмом, которое следовало приложить к букету.

Вплоть до самого Рождества Марья более не слышала о Ефимовском. Они более нигде не встречались, да это было и неудивительно. С началом поста светская жизнь в столице не то, чтобы совсем замерла, но вечера устраивали реже, по большей части приглашая весьма ограниченный круг людей.

Граф не присылал более букетов, и Марья решила, что те цветы были просто извинением и ничем более. Однако ж записку не выбросила, а спрятала в ту же самую книгу, где хранила письма Соколинского.

В канун сочельника mademoiselle Ракитина почти весь день провела в молитвах. Она сама не знала, о чём просит Господа, то ли о том, чтобы сбылось её желание о любви Ефимовского к ней, то ли о том, чтобы забыть его и более не вспоминать. Вечером собрались ко всенощной. Казанский собор был полон, стояли даже на улице, на ступенях храма. Марье с Сержем удалось протиснуться почти к самому входу. Собор, освещённый множеством свечей, казался ей сказочным дворцом, в душе царило ожидание праздника и чуда. Непременно чуда. Закрыв глаза и вслушиваясь в слова торжественной литургии, mademoiselle Ракитина про себя повторяла: "Господи, в твой святой праздник, прошу, ниспошли ему любовь ко мне. Ни о чём более не попрошу тебя. Пусть только в сердце его будет такая же любовь, как у меня к нему!"

Оглянувшись на брата, застывшего с выражением мрачной решимости на лице, Марья вдруг осознала, что в последнее время они страшно отдалились друг от друга. Она не спрашивала его о том, что у него на душе, а он перестал говорить с ней о её переживаниях.

— Серж, мне душно. Выйдем, — потянула она его за рукав шинели.

Ракитин очнулся от своих дум, подхватил сестру под локоток и, извиняясь, ежели кого толкнул ненароком, выбрался с ней из людской толчеи на улицу. Остановившись в скверике перед собором, Ракитины переглянулись.