Из Можайска Андрей вернулся поздним вечером. Дорогою он много думал о своём отношении к mademoiselle Ракитиной и пришёл к выводу, что, в сущности, ему всё равно, коим образом она оказалась в Веденском. Приехала ли она нарочно, либо действительно метель заставила её искать пристанища на ночь в первой попавшейся усадьбе, отныне не имело значения. Важно было лишь то, что после дивной ночи, что он провёл с ней, все его метания и сомнения остались позади, и отныне она принадлежала ему. Раздумывая над тем, какой станет его жизнь, Андрей пытался представить себе семейный быт. Верно, всё переменится. Возможно, он оставит службу и подаст в отставку, превратившись в помещика, занятого исключительно собственным хозяйством и семейными хлопотами. Вероятно, Марья Филипповна пожелает переменить обстановку в огромном унылом и мрачном доме, и он не станет тому противиться. А ещё Андрей думал о детях. Сколько Господь пошлёт им? Вспоминая собственное безрадостное и одинокое детство, ему виделся большой дом, наполненный детскими голосами, ему хотелось, чтобы кто-то маленькими нежными ручками обнимал его и называл так трогательно: papa. И всё это ныне возможно. Отчего он так долго медлил? Надобно было ещё в Петербурге настоять на этом браке. Чёрт с ней, с гордостью, можно было наступить ей на горло, опуститься на одно колено и притвориться влюблённым до безумия. Зная женскую натуру, можно было быть уверенным, что тогда mademoiselle Ракитина ему бы не отказала.

Едва он вошёл в дом, навстречу ему поспешил дворецкий.

— Марья Филипповна ещё почивать не ложились? — весело осведомился он у слуги, снимая перчатки.

— Барышня ещё поутру уехали. В аккурат за вами, ваше сиятельство, — отозвался дворецкий, помогая хозяину снять шубу.

— Уехала?! — замер Андрей. — Отчего? — более обращаясь к самому себе, тихо спросил он.

— Не ведаю, — отозвался слуга. — Письмо вам оставили. Я его у в кабинете на столе положил.

Не глядя более на пожилого слугу, Андрей широким шагом пересёк вестибюль и распахнул двери, ведущие в южное крыло дома, туда, где располагался кабинет, прежде принадлежавший его отцу, комната, которую он ненавидел всей душой.

— Свечи зажги, — коротко распорядился он, обращаясь к семенящему следом за ним лакею.

Не дожидаясь пока прислуга зажжёт свечи в массивном канделябре, Ефимовский взял в руки белеющий на столе лист бумаги и вышел в хорошо освещённую гостиную. Пробежав глазами несколько строк, написанных знакомым почерком, явно второпях, Андрей выронил из рук злополучное письмо. Болезненно кольнуло в груди. Закрыв ладонью глаза, Ефимовский опустился в кресло.

"André, я освобождаю Вас от любых обязательств. Нынче утром я поняла, что не могу связать с Вами свою жизнь. Я не люблю Вас, Вы не любите меня. Наш брак стал бы ошибкой. Прощайте, André".

Первым порывом было велеть запрягать да ехать в Москву, но он тотчас угас стоило только подумать о том, что, верно, именно того от него и ждут. Нет он не поедет за ней. Довольно уже. Он трижды просил её руки, и трижды ему отказали, стало быть, надобно просто забыть о том. "Господи, но отчего так больно?" — судорожно вздохнул Андрей, отнимая ладонь от лица.

— Прошку позови, — обратился он к застывшему на пороге лакею.

Слуга, по тону голоса мгновенно уловив дурное настроение барина, бегом кинулся исполнять приказ. Поднявшись с кресла, Ефимовский прошёл в кабинет, где уже зажгли свечи. Андрей шагнул к поставцам. Слегка покрытый пылью хрустальный графин с бренди стоял на своём месте. Вынув пробку, он огляделся в поисках стакана и, не найдя его, отхлебнул прямо из горлышка.

— Звали, барин? — появился на пороге Прохор.

— Собирай багаж, поутру выезжаем, — распорядился Андрей, ставя графин на место.

— Далеко? — осмелился поинтересоваться камердинер.

— В Тифлис, — отрезал Андрей, предвосхищая дальнейшие расспросы.

Ефимовский решил, что поедет через Москву. Он непременно заедет в дом Калитина, и коли Марья Филипповна окажется там, сам скажет её дядьке о том, что его племянница провела с ним ночь, не оставив mademoiselle Ракитиной путей к отступлению, а коли не застанет её, то тогда поедет в Тифлис в штаб Кавказского корпуса. Отпуск его ещё не окончился, потому пускай командование решает, куда его определить. Не было желания возвращаться в Новые Закаталы. Слишком памятно было ошибочное решение, повлёкшее гибель стольких людей из его эскадрона, принятое им в угоду собственным амбициям.

Ночью Андрею не спалось, его не покидало ощущение, что время утекает, как вода сквозь пальцы, но всё же утром, собираясь выезжать, он не торопился, памятуя о данном самому себе обещании. В Первопрестольную он приехал после полудня. В Московском доме барина не ждали, а потому среди челяди поднялась настоящая суматоха, стоило ему только ступить на порог своих московских владений.

На Никольской улице, где располагался особняк Калитина, Ефимовский объявился только ближе к вечеру. Встретивший его в передней дворецкий с порога объявил, что господа отбыли в столицу нынче поутру. Андрей знал, что так и будет, потому нисколько не был удивлён его ответом. Ежели поторопиться и в ночь выехать из города, то можно нагнать Калитина и его племянницу по дороге в Петербург, но, повинуясь указующему персту судьбы, Андрей не стал предпринимать попыток настигнуть беглянку. Вместо того он вернулся в особняк, поужинал и, коротая время перед сном, достал из саквояжа несколько писем, писанных рукой Марьи Филипповны.

Почти до полуночи он просидел в гостиной в кресле у камина, по нескольку раз перечитывая её послания, а после собрал все, запечатал в один конверт и, надписав адрес столичного особняка Ракитина, велел лакею поутру снести письмо на почтовую станцию. Всё было окончено нынешним вечером. Марья Филипповна пожелала вернуть ему свободу от любых обязательств, и Ефимовский воспользовался предоставленным ему правом. Ему подумалось о том, что, полагая дело решённым, он не проявил должной осторожности, и та ночь могла иметь последствия. Впрочем, зная Марью Филипповну, можно быть уверенным, что она изыщет способ известить его, коли подобное всё же случится.


***

В Петербург приехали в середине декабря. Заканчивался Рождественский пост, и столица готовилась с размахом встретить новый 1835 год. Василий Андреевич предложил было племяннице воспользоваться его гостеприимством, но Марья пожелала остановится в доме брата на набережной Фонтанки. Особняк перешёл в наследство Сержу после того, как скончалась Бетси. Помимо дома в Петербурге владения Ракитина увеличились весьма значительно. Ныне ему принадлежало два имения в Тульской губернии и одно в Тверской, а также огромный особняк в Москве. Сергей Филиппович стал весьма состоятельным человеком.

Впрочем, его карьера также не стояла на месте. Должность адъютанта военного министра осталась в прошлом. Ныне Сергей Филиппович занимал ответственный пост в Провиантском департаменте Главного штаба. Будучи человеком состоятельным, Ракитин не пускался в различные авантюры подобно своим предшественникам с целью приумножить имеющееся в его распоряжении состояние, а потому заслужил репутацию человека неподкупного и весьма щепетильного в том, что касалось напрямую его служебных обязанностей. Подобное положение льстило самолюбию Ракитина. Он оброс полезными знакомствами с связями и стал довольно значимой персоной. Его охотно приглашали, его мнением интересовались, его благосклонность пытались заслужить.

Сергей Филиппович и сам не заметил, когда он успел стать завсегдатаем светских гостиных. В том не было ничего удивительного. Истекал положенный срок траура по усопшей супруге, и молодой, привлекательный человек, занимающий довольно высокую должность при Главном штабе, стал желанным гостем в домах, где имелись девицы на выданье.

Подмоченная репутация сестры для Ракитина могла стать источником неприятностей и беспокойства, может быть, оттого и не выказал он особой радости при появлении Марьи в Петербурге. Впрочем, на сей счёт он довольно быстро успокоился. Ему неведомы были причины, по которым сестра пожелала вести затворнический образ жизни, но то его вполне устраивало.

А причины те были вполне очевидны. На третий день по приезду в столицу Марья получила письмо: весьма объёмный конверт, подписанный рукою графа Ефимовского. Гадая, о чём он мог ей писать, mademoiselle Ракитина поспешила уединиться, дабы прочесть послание. Разочарованию её было безмерно, когда, вскрыв конверт, она обнаружила в нём собственные письма, что писала к Андрею и ни строчки от него. Это был окончательный разрыв. Именно в то мгновение, когда Марья осознала, что Ефимовский отказался от неё и не станет более искать её расположения, ей стало по-настоящему страшно. Не стоило ей искушать судьбу, пытаясь потворствовать собственным желаниям.

Вволю нарыдавшись, она застыла в странном оцепенении, сидя у окна в полутёмной спальне и невидящим взглядом уставившись на улицу. Сама загнала себя в ловушку, из которой не было выхода. О чём думала, когда писала последнюю короткую записку? И что нынче? Написать ему? Нет. Как можно, когда сама, собственной рукой вывела слова, освобождающие его от любых обязательств? Не думала она, что Андрей воспользуется тем, но видимо ошиблась, полагая, что не достигнут ещё порог терпения. Всё кончено отныне.

Марья не интересовалась приглашениями и не донимала брата просьбами вывести её в свет. Минуло две седмицы её пребывания в Петербурге, на смену отчаянию и страху пришло странное спокойствие, полная отрешённость. Она словно бы и не жила теперь, дни протекали уныло и образно. Поначалу её меланхолия не вызвала беспокойства у Сержа, он полагал, что она стала следствием разлуки, на которую сестра добровольно обрекла себя, уехав из Полесья в Петербург, но время шло, а состояние её всё более усугублялось. На все расспросы она неизменно отвечала, что её ничего не беспокоит.

Столица шумно отпраздновала Новый год, в Зимнем состоялся ежегодный императорский бал, знаменовавший собой официальное открытие светского сезона в Петербурге, а Марья всё ещё маялась хандрой. Проснувшись ранним январским утром, она долго лежала в постели, дивясь тому, как светло в комнате, несмотря на ранний час. За окном мягкими пушистыми хлопьями падал снег. Понимая, что более не уснёт, она, поёживаясь, выбралась из тёплой постели и, обхватив себя руками за плечи, прошлась по комнате. Потянувшись за капотом, висевшим на спинке кресла, она выронила его из рук и наклонилась, дабы поднять. Голова её закружилась, ноги подкосились, липкая холодная испарина выступила на лбу, замутило. Стараясь совладать с подступившей дурнотой, Марья медленно опустилась в кресло и, дотянувшись до колокольчика на столе, раздражённо встряхнула им, потому как голос отказывался повиноваться ей.

В комнату заглянула заспанная Милка.

— Звали, барышня? — зевая осведомилась горничная.

— Нехорошо мне, — выдавила Марья. — Поди воды принеси.

Милка побледнела, испуганно во все глаза глядя на неё.

— Что стоишь столбом? — простонала девушка, подпирая рукой голову, что так и клонилась на грудь.

— Так… — осеклась Милка, умолкнув так и не договорив.

— Что? — с трудом подняла голову Марья.

— В тягости вы, барышня, — пробормотала девка, отводя глаза.

— Не может быть того! — ахнула Марья Филипповна и тотчас умолкла, пытаясь припомнить, когда в последний раз с ней случалось женское недомогание.

После той ночи в Веденском ни разу и не было. Девушка вздрогнула. Ледяная длань страха сжала сердце, замершее в груди.

— Воды принеси умыться, — осторожно поднялась она на ноги. — Ежели кому скажешь, отправлю обратно в деревню, на скотный двор, — пригрозила она горничной, взиравшей на неё с ужасом едва ли не большим, чем тот, что обуял её саму.

Первой мыслью было написать Андрею, и она даже взялась исполнить своё намерение, поднявшись после завтрака в свои покои. Просидев почти два часа к ряду над чистым листом бумаги и не написав ни строчки, Марья в отчаянии смяла ни в чём не повинный лист и со злостью швырнула его через всю комнату. Ей пришло в голову, что, может, и не стоит ничего писать, а надобно поехать в Веденское, дабы объясниться с Ефимовским при личной встрече, но чем больше она думала о том, тем более абсурдной казалась ей эта мысль. Что ежели Андрей не пожелает выслушать её? Драгоценное время, коего, видит Бог, у неё оставалось совсем немного, будет упущено, ведь вскоре положение её станет вполне очевидным. От неминуемого скандала её могло спасти только поспешное замужество.

Стараясь взять себя в руки, Марья стала перебирать в памяти своих поклонников, обдумывая, кого из них она смогла бы легко провести. Первым ей вспомнился князь Урусов, но Илья Сергеевич, наверняка, заподозрит неладное, коли она столь непредсказуемо сменит вдруг гнев на милость. Был ещё Шелехов, который в прошлом сезоне весьма настойчиво добивался её благосклонности. Жаль только, что нынешний сезон чета Анненковых проводила в деревне, а в отсутствие Ирины она не знала, каким образом напомнить Николаю о своём существовании.