За тот час, что минул с прогулки, воинственный пыл Марьи Филипповны нисколько не угас. Она предполагала, что супруг вознамерился провести с ней воспитательную беседу, а потому с порога ринулась в наступление:

— Ежели вы непременно желали поговорить со мной, то могли бы подняться в мои комнаты, — недовольно заявила она.

— Хочу напомнить вам, ma сherie, что это мой дом и в нём вы будете подчиняться моим прихотям, — отозвался Куташев скучающим тоном.

— Зачем вы пожелали видеть меня? — присела на низкий кожаный диван княгиня.

— Завтра поутру я возвращаюсь в столицу, вы же останетесь здесь в компании Софьи и Анны Кирилловны.

— Не слишком ли поспешно? — вздёрнула бровь Марья.

— Как мне кажется, лишая вас своего общества, я оказываю вам услугу, Мари. Не вы ли совсем недавно говорили о том, как сильно ненавидите меня? Так зачем дело стало?

— Впрочем, вы правы, Nicolas. Нам лучше держаться подальше друг от друга. Поезжайте, печалиться я не стану.

— Но я позвал вас не только затем, дабы уведомить о своём отъезде. Я хочу предупредить вас, Мари. Моя сестра — одна из немногих на этом свете, кто мне по-настоящему дорог, и она вовсе не заслуживает того, дабы дурное отношение ко мне, вы переносили на неё. Коли Софья пожалуется мне на вас, я найду способ вас наказать.

Марья фыркнула, поднимаясь с дивана:

— У меня и в мыслях не было как-то обидеть вашу сестру, Nicolas, — остановилась она у дверей. — Будьте покойны в этом отношении. Единственный человек, которого я ненавижу в этом доме — это вы.

— Рад, что мы друг друга поняли, Мари, — оставил за собой последнее слово Куташев, и только иронично усмехнулся, когда ответом ему стал громкий стук двери о косяк, захлопнутой в порыве ярости.


***

Весна в Тифлис пришла нежданно-негаданно. Казалось, только вчера улицы города выглядели серыми и унылыми, остатки грязно-серого снега лежали у тротуаров и прохожие жались к стенам домов, спасаясь от пронизывающего сырого ветра. И вот, будто в одночасье, всё вокруг оттаяло, чёрная земля, увлажнённая талыми водами, чавкала под ногами, робко пробивалась первая зелень, у горных троп, радуя глаз, зацвели синие анемоны. Солнце пригревало с каждым днём всё сильнее и сильнее, вскоре весь город утопал в роскошном кружеве фруктовых садов, а ветер далеко разносил дурманящие ароматы цветущих абрикосов, черешни и яблонь.

Ежели холодными зимними днями Ефимовский мирился со своей службой, что вынуждала его проводить время в тесной приёмной главноуправляющего Грузией, то с наступлением тепла, он возненавидел горы бумаг на своём столе, чернила, перья, всё то, что вот уже полгода составляло род его занятий.

Андрей задыхался в маленьком полутёмном помещении и потому, едва выдавалась свободная минутка, спешил выбраться на свежий воздух, вдохнуть полной грудью, а ещё лучше, выехать верхом за заставу и подняться по узкой горной тропе на невысокий хребет, с которого открывался дивный вид на долину.

Нынешний вечер был особенно хорош. Лучи заходящего солнца будто бы ласкали подёрнутую сизой дымкой долину. Убедившись, что Розену его услуги более не понадобятся, Ефимовский поспешил на квартиру, что снимал в доме купца Халатянца, рекомендованного ему прежним адъютантом барона. Избавившись от неудобного мундира с тесным воротом, Андрей переоделся в лёгкую белоснежную черкеску, и велел Прохору вывести жеребца из стойла.

Одежда местных жителей пришлась ему по душе. Удобная, лёгкая, не стесняющая движений, черкеска придавала ему вид заправского разбойника с большой дороги, и носил он её с особым щегольством.

Ефимовский не раз замечал восхищённые взгляды, коими его провожали местные красавицы, но сам хранил вид неприступный и холодный, чем несказанно огорчал женское общество Тифлиса. Он сам себе удивлялся. Ещё год-другой тому назад, дабы не скучать, он бы непременно завёл ни к чему не обязывающую интрижку, а вот ныне такого желания не возникало. От юных барышень, грезящих о великой любви, он старался держаться подальше, а дамы более зрелые его более не привлекали.

Каждые две седмицы, в понедельник, курьер привозил в штаб почту из столицы. Обыкновенно вместе со служебной корреспонденцией доставлялась и частная переписка. В первое время Ефимовский ждал вестей из Петербурга с нетерпением, но шло время, а та, от которой он надеялся получить весточку, ему так и не написала. Приходили письма от матери, от друзей, а от Марьи не было, и спустя два месяца он перестал ждать, встречая каждого посыльного.

— Ваше сиятельство, — остановил его прямо на улице у дверей штаба только что прибывший курьер, — вам письмо.

Ефимовский придержал жеребца, спешился и взял из рук курьера небольшой конверт из дорогой тиснёной бумаги, на котором рукой князя Куташева было выведено его имя и фамилия.

— Благодарю, — повертел в руках послание Андрей.

Легко взлетев обратно в седло, Ефимовский сунул конверт в карман, намереваясь позже прочесть письмо от Николая и, наподдав каблуками по бокам гнедого, вихрем сорвался с места, пронёсся через площадь, распугивая прохожих, и устремился в сторону заставы.

— Орёл! — проводил его взглядом пожилой офицер, обращаясь к курьеру. — Ну, что ты там ещё привёз, милейший? Ответа на моё прошение не было?

Никак нет, ваше высокопревосходительство, — вздохнул курьер, вешая обратно на плечо тяжёлую кожаную сумку.

Полковник Григорьев вот уже четыре месяца ждал ответ из Петербурга на своё прошение об отставке, но командование не спешило удовлетворить его, ввиду нехватки толковых командиров среди личного состава в действующей армии. Случайная встреча с адъютантом Розена натолкнула его на мысль, что он мог бы ускорить рассмотрение своего дела, коли бы главноуправляющий согласился похлопотать о назначении Ефимовского на место самого Григорьева. Окрылённый, пришедшей ему на ум идеей, полковник тотчас направился к Розену, дабы обговорить всё безотлагательно.

Андрей, меж тем, не ведая, сколь прихотливы бывают капризы судьбы, и чем могут обернуться случайные встречи, выехал за заставу и направился знакомой тропой к невысокой вершине, возвышающейся над дорогой, ведущей в Тифлис.

Придерживая гнедого на узкой опасной тропке, он благополучно добрался до своего излюбленного места. Спешившись, он привязал жеребца к чахлому искривлённому стволу граната, Бог весть, как выросшего на этой вершине среди камней, и присел на нагретый весенним солнышком покатый валун. Распечатав конверт, он развернул письмо. Всего несколько скупых строк. Ранее, когда Куташев писал ему, послание его обыкновенно выходили весьма пространными и обстоятельными. Не поверив своим глазам, Андрей ещё раз перечёл слова, написанные человеком, коего привык считать своим другом. Разум не желал мириться с известиями, что несло в себе проклятое письмо. Андрей нарочито аккуратно сложил лист пополам и разорвал, потом ещё раз и ещё раз и так до тех пор, пока от послания не остались мелкие клочки, которые он высыпал себе под ноги. Их тотчас подхватил ветер и словно белоснежные лепестки закружил над обрывом.

Невозможно было ни принять, ни осознать того, что было написано в письме. Словно он очутился в каком-то кошмарном сне, от которого оказался не в силах очнуться. Будучи не в состоянии усидеть на месте, испытывая настоятельную потребность дать выход, бушующей в крови ярости, Ефимовский подскочил с валуна и закружил на крохотном пятачке, ежесекундно рискуя свалиться со скалы.

— Чёрт! Чёрт! Чёрт! — подхватило эхо яростный вопль.

Испуганно шарахнулся в сторону гнедой. На смену бессильной злобе явилась тоска, глухая, тёмная, будто сердце вынули из груди, будто в одночасье лишили всякого смысла в жизни. Несколько раз глубоко вздохнув, дабы унять волнение, Андрей взял под уздцы жеребца и пешком стал спускаться в долину. Мысли путались в голове, наскакивали одна на другую. Он не мог не думать о Марье, о причинах её отказа, о том, почему она ответила согласием Куташеву. Ему казалось, что она испытывает к нему чувства не менее сильные, чем он сам, а на деле выходило, что забыла о нём, едва их пути разошлись.

Мелкие камешки горной тропы осыпались под ногами, подошва мягких кожаных сапог скользила по горной тропе. Споткнувшись, Андрей едва не упал и чудом удержался на узком участке, уцепившись за поводья жеребца.

Вернувшись на квартиру, что снимал в Тифлисе, Ефимовский, прошёл в комнату, что служила ему спальней, и вытащил из-под кровати ящик с дуэльными пистолетами.

— Бутылки неси, — коротко приказа он Прохору.

— Так нету пустых, барин, — робко возразил денщик. — На прошлой седмице все перестреляли.

— Полные ставь, — зло приказал Ефимовский.

Повинуясь безапелляционному тону, которым был отдан приказ, Прохор вытащил на улицу ящик с вином и принялся расставлять бутылки на низенькой каменной ограде, за которой начинался овраг.

Зарядив пистолет, Андрей прицелился и взвёл курок. В сумерках цель видна была не так отчётливо, как при дневном свете. Глубокий вдох, сосредоточиться, совместить прицел с мушкой, медленно выдохнуть и плавно нажать на спусковой крючок и более никаких лишних мыслей в голове. Грохнул выстрел, отдача встряхнула плечо и в то же мгновение первая бутылка упала со стены, разбившись вдребезги.

В окно выглянул хозяин дома, у которого Ефимовский снимал квартиру.

— Бог мой, какое расточительство, Карине, — посетовал он, обращаясь к жене.

— Он русский граф и может себе позволить, — выглянула в окно вслед за супругом пожилая армянка. — Ступай к себе, Мариам, — ласково потрепала она по руке подошедшую полюбопытствовать девушку.

Выскользнув из комнаты, девушка тенью поднялась по лестнице и приникла к маленькому оконцу в мезонине, выходившему в сад. В полумраке отчётливо белела черкеска Ефимовского. Грохнул ещё один выстрел. Мариам вздрогнула, но от окошка не отошла, вперив жадный взгляд в высокую фигуру его сиятельства.

— Ваше сиятельство, Андрей Петрович, — донеслось до её слуха, — смеркается уж совсем, — жалобно ныл Прохор, жалея о каждой капле вина, пролитой на щедрую Тифлисскую землю.

— Ещё довольно светло, — вновь зарядил оружие Андрей.

— Ой, беда, — покачал головой денщик, отойдя на приличное расстояние. — И что за чёрт в него вселился?!

Ефимовский вновь прицелился, но на сей раз промахнулся. Злобно выругавший, он велел Прохору собрать уцелевшие бутылки и идти в дом. Оставшись один, Андрей опустился на лавку, привалившись спиной к цветущему абрикосу.

Совсем рядом на соседнем дереве защёлкал, залился трелью соловей. Ефимовский прикрыл глаза. Тиха и нежна тёплая кавказская ночь, словно ласковые женские руки лёгкий ветерок касается щёк. Звёзды на южном небосклоне кажутся большими и куда более яркими, чем в Петербурге или в Москве. Дивный, благодатный край, да только не радует сердце ни его яркая необузданная красота, ни щедрость местной природы. Тоска глухая и безысходная поселилась в душе. Грызёт и точит изнутри, аки червь. Оттолкнувшись от ствола, Андрей легко поднялся на ноги и направился к себе на квартиру, через отдельный вход.

— Вина подай, — приказал Андрей Прохору, поднявшись в комнаты.

— Отужинали бы прежде, — заботливо предложил денщик.

— Не хочу, — отмахнулся Ефимовский.

— Вести какие дурные получили? — поинтересовался Прохор, вытирая со стола несколько капель, что упали на гладкую поверхность.

— Дурные, — отозвался Ефимовский, потянувшись за стаканом.

— Неужели матушка ваша… — ахнул Прошка.

— Нет, — пригубил вино Андрей. — Марья Филипповна замуж вышла, — вздохнул он и залпом допил содержимое стакана.

— Ох ты Боже мой, — покачал головой Прошка. — Ну, ничего, Андрей Петрович. Всё перемелется. Не сошёлся же свет клином на барышне.

— Не сошёлся, — кивнул Андрей, наливая второй стакан. — К чёрту её!

— Вот и правильно, — осмелел Прохор. — Краше себе сыщете.

— Сыщу, — согласился Ефимовский.

Вскоре бутылка опустела, за ней ещё одна. Ефимовский уснул прямо за столом, положив голову на сложенные руки. Стянув с него сапоги, Прохор насилу перетащил его сиятельство на диван, а сам, ворча под нос что-то о глупости некоторых барышень, отправился чистить мундир графа.

Глава 35

Душно, темно, невозможно дышать. Ефимовский открыл глаза и сел, в голове молотом по наковальне застучал кузнец, волны боли наплывали одна за другой. Со стоном сжав ладонями виски, Андрей вновь повалился на диван, стукнулся затылком о резной подлокотник так, что искры посыпались из глаз, злобно чертыхнулся и позвал камердинера.

— Который час? — хрипло осведомился он и откашлялся, прочищая горло.

— Полдень, барин, — замялся в дверях слуга.