— Полно, маменька. Ничего нельзя изменить нынче.

— Ты любишь её? — осмелилась взглянуть на сына madame Соколинская.

— Это более не важно, — отвернулся Андрей, уставившись в тёмную ночь за окном.

— Изменить нельзя только смерть, — тихо отозвалась Татьяна Васильевна. — Всё остальное поправимо, Андрей.

— Я не понимаю вас, — удивлённо молвил Ефимовский, ощущая, как сердце вдруг участило ритм, поддавшись сумасшедшим мыслям, что вдруг обрушились на него подобно лавине.

Татьяна Васильевна грустно улыбнулась.

— За своё счастье надобно бороться, Mon petit garсon (мой милый мальчик). Когда-то я не смогла противостоять воле своих родителей и согласилась выйти за твоего отца. Впрочем, нынче, я ничуть не жалею о том, — поспешно добавила она. — Ведь у меня есть ты.

— Невозможно, — покачал головой Андрей, стараясь унять волнение, что пробудили в нём слова матери. — Невозможно, — повторил он. — Прошлого нельзя изменить.

Более ни мать, ни сын к этому разговору не возвращались, однако мысль, высказанная Татьяной Васильевной, не давала Андрею покоя. Он думал о том беспрестанно: во время долгих прогулок по окрестностям, во время кратких визитов вежливости к соседям, даже на могиле младшего брата сии думы не оставляли его.

Стоя поутру подле ухоженного захоронения, Андрей перебирал в памяти каждое мгновение из истории знакомства с Марьей Филипповной. Вновь им владели самые разные чувства: гнев и отчаяние смешивались с щемящей сердце грустью при воспоминаниях о единственной ночи, полной нежности и страстного томления. Ни одну женщину он не желал столь сильно и не любил так, как её. Но любовь сия была скорее проклятием из преисподней, чем благодатью, посланной свыше. Она отравляла его подобно яду, проникала в каждую пору, в каждую клеточку, дня не проходило, чтобы он не вспоминал о той, что стала причиной горько-сладкой муки.

Они давно не виделись, и, возможно, новая встреча рассеяла бы наваждение, коим для него стала Марья Филипповна, подобно тому, как лучи восходящего солнца заставляют исчезнуть утренний туман. Кто знает, может быть, всё то, что хранит его память, это лишь ложное представление о ней, а увидев её воочию, он поймёт всю глубину своих заблуждений.

Чем чаще он думал о том, тем больше тяготился пребыванием в Клементьево. Душа рвалась в Петербург. Надобно было что-то делать, что-то решать, ибо совершенно не оставалось сил смиренно ждать, когда всё разрешится само собой. Он не привык ждать, только действие могло спасти его от хандры и апатии, что грозила утянуть его разум в пучину мучительных сомнений, выматывающую душевные силы и лишающую присутствия духа. Это гнетущее состояние становилось всё более невыносимым, подводя к какому-то пику, какой-то кульминации, наивысшему напряжению всех душевных сил, за которым неминуемо должен последовать некий взрыв.

Ещё год назад он мог явиться в дом на набережной Мойки без приглашения, не уведомляя заранее о своём визите, но ныне подобное было едва ли возможно. Столь многое переменилось за этот год, и в первую очередь претерпели изменения его отношения с Николаем. Последняя встреча, окончившаяся столь печально, оставила глубокий осадок в душе. Уходя из ресторации Талона, Куташев дал понять, что всегда готов сделать шаг навстречу, но для того Ефимовскому придётся первому протянуть руку. Андрей никогда не думал, что будет так сложно просто написать записку с просьбой принять его.

Получив послание Андрея, Куташев был неприятно поражён его холодным чопорным тоном. Размышляя над ответом, Николай почти полдня провёл в кабинете. Слова не желали ложиться на бумагу. Любой ответ виделся ему глупым и бессмысленным. "Зачем, зачем он это писал?! — злился князь. — Верно для того, дабы дать понять, что отныне я не вхожу в узкий круг тех, к кому можно обращаться без излишних церемоний!" Этой запиской Андрей как бы перечеркнул всё, что связывало их до сего времени.

Не придумав ничего лучшего, Куташев написал, что счастлив будет увидеться с Андреем в любой день, когда тому будет удобно нанести визит. В последний момент он передумал отправлять ответ, решив, что сам заедет к Ефимовскому, и даже мысль о том, что он, возможно, станет нежеланным гостем в доме на Английской набережной, его не остановила. Куташев уже спустился в вестибюль, когда его догнал посланный Марьей Филипповной лакей.

— Ваше сиятельство, барыня велела вас позвать, — протараторил парнишка.

Выругавшись себе под нос, Куташев поспешил в покои супруги.

Марья Филипповна, неприбранная и непричёсанная, полулежала на кушетке у окна. Бросив страдающий взгляд на супруга, она попыталась подняться.

Глядя на неё, Куташев тотчас догадался, по какой причине его позвали.

— Как вы себя чувствуете, Мари? — приблизился к ней Николай и опустился в кресло подле кушетки.

— Скверно, — со вздохом отозвалась Марья. — У меня всё болит, — пожаловалась она.

— Болит? — настороженно поинтересовался Куташев.

— Спина с самого утра, — скривилась Марья, пытаясь сесть.

— Так может надобно за Генрихом Карловичем послать? — предложил Николай.

— Нет-нет, ещё рано, — капризно принялась уверять его Марья, ощущая нарастающую в душе панику.

Невыносимая тягучая боль, опоясавшая живот вырвала невольный стон из уст княгини. Испугавший, она заплакала жалобно, как ребёнок, размазывая слёзы по щекам. Лицо её покраснело и сделалось совершенно дурно.

— Пойди сюда, — поманил князь растерявшуюся горничную. — Спустить, скажи Никифору, что я велел за Хоффманном послать.

Горничная послушно кивнула и с видимым облегчением на лице покинула апартаменты хозяйки.

— Мари, послушайте меня. С вами ничего не случится. Вы не единственная женщина, которой предстоит произвести на свет дитя. Генрих Карлович — очень хороший доктор и вы в надёжных руках, — принялся уговаривать плачущую жену Куташев, одновременно вытирая слёзы с её лица своим платком.

Княгиня перестала рыдать и только всхлипывала, цепляясь за рукав сюртука супруга. Минул почти час с того момента, как он отослал горничную с указанием послать за доктором, а Хоффманн так и не появился. Всё это время Николай не умолкал не на минуту, продолжая говорить тихим спокойным голосом.

— Вам лучше прилечь, Мари, — обратился он к жене, когда в очередной раз волна боли заставила княгиню мёртвой хваткой вцепиться в его запястье. — Я помогу вам, — протянул он ей вторую руку, предлагая опереться на неё.

— Господи, за что мне это, Nicolas? — прикусив губу, выдохнула Марья Филипповна, осторожно поднимаясь с кушетки.

В будуаре послышались шаги и тихий голос пожилого немца.

— Боже правый, Генрих Карлович, отчего так долго? — сердито осведомился Куташев, укладывая жену в постель.

— Простите, ваше сиятельство. Я был с визитом у пациента, — отозвался доктор без тени раскаяния в голосе, ставя на туалетный столик свой саквояж. — Принесите мне горячей воды и чистые полотенца, повернулся он к горничной.

Присев в книксене, Милка поспешила исполнить поручение Хоффманна.

— А вам, ваше сиятельство, лучше уйти, — обратился он к Куташеву.

— Нет! Не уходите! Не оставляйте меня! — приподнялась с подушек Марья.

— Ваше сиятельство, — повернулся к ней Хоффманн, — позвольте мне сказать вам несколько слов.

— Я хочу, чтобы он остался, — испытывая панический ужас перед предстоящим ей испытанием, не желала прислушаться к голосу разума княгиня.

Тяжело вздохнув, Генрих Карлович приблизился к широкой постели и склонился над Марьей Филипповной.

— Ваше сиятельство, поверьте моему многолетнему опыту. Появление на свет дитя не самое привлекательное зрелище. Вашему супругу не стоит видеть всё это, — тихо заговорил он, — коли вы не желаете, дабы в будущем он охладел к вам.

Марья жалобно взглянула на Хоффманна, но видя непреклонность в его серых выцветших очах, кивнула, соглашаясь с ним.

— Ступайте, Николай Васильевич, — вернулся к столу Хоффманн и знаком приказал горничной помочь ему вымыть руки.

Минула вторая половина дня, но Марья даже не заметила того. Приступы боли становились всё чаще, почти не давая ей передышки. Ей казалось, что она не переживёт ещё одной болезненной волны, что затопляла всё её существо.

— Я не могу более! Не могу! — шептала она пересохшими губами. — Сделайте же что-нибудь! Пусть это прекратится, — цеплялась она за руки Хоффманна, пытающегося успокоить её.

— Марья Филипповна, голубушка, дышите глубже, — увещевал её Генрих Карлович.

Мучительные стоны, крики, что доносились из спальни княгини, заставили Николая забыть о всех прочих дела. После полуночи Хоффманн, совершенно вымотанный столь длительными родами, вошёл в кабинет князя.

— Ваше сиятельство, — заметно нервничая, обратился он к Куташеву, — я не понимаю, что происходит, но дело приняло весьма скверный оборот. Я вынужден спросить вас, чья жизнь для вас важнее: матери или ребёнка?

Николай нахмурился и медленно опустился в кресло. Вспомнилось, как он сам думал о подобном исходе, и вот, кажется, настал тот час, когда Господь собрался испытать его.

— Вы знаете мой ответ, Генрих Карлович, — вздохнул он. — Спасайте ребёнка, в конце концов, сей брак и затевался только ради наследника.

Громко охнув, Милка, подслушавшая под дверью, метнулась обратно в спальню к хозяйке.

— Помните, это ваше решение, ваше сиятельство, — поклонился немец.

— Погодите, — остановил его Николай. — Обещайте, что сделаете всё возможное, дабы спасти и Мари, и ребёнка.

— Я не Господь-Бог, Николай Васильевич. Сделаю всё, что в моих силах. Молитесь, дабы мы не потеряли обоих.

После ухода Хоффманна Куташев попытался налить себе бренди, но руки тряслись столь сильно, что он никак не мог удержать графин в руках.

"Господи, Боже! Какое же я чудовище, коли вообще осмелился сделать подобный выбор!" — оставил он свои попытки, со злостью швырнув пустой стакан в стену.

Подслушав не предназначенный для ушей посторонних разговор, Милка опрометью бросилась в покои хозяйки.

— Барыня, родненькая, — запричитала она, — убьёт вас немец окаянный. Князь сказал, дабы дитя спасали.

Слова Милки доносились до затуманенного сознания Марьи, словно в бреду. Она слышала её, но не понимала смысла сказанного ей.

— Пить, — хрипло прошептала она, окидывая комнату безумным взором.

— Я сейчас, — бросилась девчушка к графину, стоящему на столе, но она не успела даже налить воды в стакан, как вернулся Хоффманн и выставил из комнаты заплаканную горничную, заперев за нею двери. Покопавшись в докторском саквояже, он извлёк из него пузырёк с тёмной жидкостью. Накапав в стакан несколько капель, он вернулся к измученной роженице и, приподняв её голову от подушки, влив в приоткрытый рот приготовленный настой.

— Потерпите, madame, — прошептал он, — вскоре вам станет легче.

Генрих Карлович перевёл взгляд на часы, прикидывая, сколько времени пройдёт, прежде, чем опий начнёт действовать.

Не зная, что ещё предпринять, Милка торопливо спустилась по лестнице и выскользнула из дома через чёрный ход никем не замеченная. Перекрестившись, она, что было духу, пустилась бежать по пустынным ночным улицам в сторону набережной Фонтанки. Свернув на Гороховскую улицу, она едва не попала под колёса наёмного экипажа. Выругавшись, возница остановил лошадей и с бранью напустился на глупую девку, бросающуюся по копыта лошади.

— Мил человек, Христом Богом, прошу, помоги, — жалостливо запричитала Милка.

— Пошла, пошла, окаянная! — замахнулся на неё кнутом возница.

— Отвези меня на Фонтанку, тамошний барин заплатит хорошо, — не отступала девчушка, встав перед лошадью прямо на дороге и молитвенно сложив ладошки.

— Заплатит, говоришь, ну, полезай, — кивнул мужик на коляску. — Дом-то какой тебе нужен, ведаешь? — спросил он.

— Ведаю, я покажу, — торопливо забралась в экипаж Милка.

В считанные минуты коляска оказалась у особняка Ракитиных. Подобрав юбки, Милка спрыгнула с подножки и бросилась вверх по лестнице.

— Стой, а платить, кто будет! — кряхтя, слез с козел возница.

— Заплатят! Обязательно заплатят, — оглянулась маленькая горничная и принялась, что было сил колотить в тяжёлую дубовую дверь.

Заспанный дворецкий, разбуженный адским шумом, что подняла поздняя посетительница, поспешил открыть, дабы выяснить, в чём дело.

— Дядя Степан, — не давая опомниться, бросилась к нему на грудь заплаканная девчушка, — надобно Сергею Филипповичу сказать, — с трудом перевела она дыхание, тут же всхлипывая и утирая слёзы рукавом.

— Погоди, Милка! — пришёл в себя дворецкий. — Толком говори, чего стряслось-то?

— Барыня помирает, Марья Филипповна, — судорожно вздыхая, выдавила из себя девушка.