Светлана Сбитнева - Фауст: о возможном

– Ты б еще попкорн притащил, наблюдатель, – упрекнул я кота, но тот и усом не повел.

Я сходил в кухню и приволок оттуда огромный мусорный пакет. Все равно этот хлам придется разобрать, если я хочу найти список. Усевшись на полу, я начал перебирать содержимое ящиков стола. Среди выгребаемых бумажек иногда попадались интересные: содержащие в себе мои мысли, записанные в минуты неких прозрений и благополучно забытые сразу, как только попали в один из трех ящиков. Я записывал таким образом свои наблюдения, впечатления или просто мнения о прочитанных книгах и статьях затем, чтобы когда-нибудь воспользоваться ими и написать что-то большое или использовать их в своих статьях. Но со статьями не получилось, потому что в мои прямые обязанности входило создавать тексты, содержащие только факты из культурной жизни культурной прослойки нашего высококультурного общества, которую мне доверяли освещать. Скучно и пресно, одним словом. Но заметки я писать не перестал и продолжал складировать их в ящики. Все найденные записи я уложил в отдельную стопку с твердым намерением перечитать их и переписать в одну тетрадь.

Огромный мусорный мешок раздулся на полкомнаты. Довольный проделанной работой, я пробирался ко дну третьего ящика. Теперь я испытывал такое чувство облегчения, что нисколько не жалел о потраченных на уборку двух часах. Выгребая уже последнюю партию бумажек, я наткнулся на тетрадь. Это был мой дневник! Странно, как он сюда попал? Видимо, когда я пять лет назад переезжал в эту квартиру, дневник каким-то образом оказался среди взятых вещей. Значит, все бумажки из нижнего ящика старого стола я, не разбирая, просто перевез сюда и уложил в ящик этого стола. Я даже не посмотрел, что привез! Да уж… Оказывается, я вел дневник. И правда ведь вел! Я посмотрел на дневник. Обычная тетрадь в синей обложке. Толстая. Исписана почти вся. Когда я стал делать записи в этой тетради, мне было, по-моему, лет пятнадцать. Интересно (или, скорее, подозрительно), что в таком возрасте, когда меня должны были интересовать одни девчонки, я думал о чем-то другом, возможно, более взрослом. Я полистал дневник. Начиналось все вполне предсказуемо: с любви. Я тогда был влюблен в Янку Терейкину. Она была на два года меня старше, и поэтому никогда не обращала внимания на меня как на потенциального кавалера. Да и по-дружески общаться у нас не получалось: для школы два года – это огромная разница, целая возрастная пропасть. А я был очень влюблен. Причем влюблен романтически, самоотверженно, как меня научили любить наивные сказки, глупые фильмы и излишне восторженная мать. Однако мои романтические представления не заставляли меня вести себя по-романтически предсказуемо: я не надоедал Яне признаниями, не штурмовал цветами и конфетами, не искал случая состроить из себя героя. Я сразу решил (опять же спасибо романтике и маме), что первая любовь должна быть платонической, безответной, воспитательной, и поэтому старательно терпел в своем сердце это мучительное чувство. Любовь, видимо, активировала мой мозг, не найдя выхода наружу: я стал очень много читать (возможно, желая отвлечься) и думать. Мне было необходимо постоянно находить вопросы и затем находить на эти вопросы ответы. Я вырабатывал свое мировоззрение. Я думал о смысле жизни, о предназначении человека, о роли любви в человеческой жизни, о Боге, о религии, об эволюции, об устройстве общества. Примерно два с половиной года выпали из моей памяти, потому что они были лишены событий: я погрузился в свой внутренний мир и перестал интересоваться миром внешним. Мой мозг все время находился в состоянии размышления, был сосредоточен на внутреннем, глубинном, и не фиксировал внешнее. Ну, по крайней мере, я могу только так это объяснить. И в этот период, помню, у меня появилась необходимость делиться с кем-то своими размышлениями, рассуждениями, слышать чье-то мнение. Мои родители не могли дать мне всего этого, потому что просто не воспринимали меня всерьез, я для них был маленьким и глупым, а они ведь «жизнь прожили». (На эту фразу мне все время хотелось возразить: «И ничему не научились!», потому что я, если честно, никогда не одобрял поведение своих родителей. Хотя когда я повзрослел (то есть мне перевалило за двадцать), я стал понемногу их понимать и видеть больше смысла в их поступках. Но это уже отдельная история.). Мои сверстники были заняты другими проблемами, более соответствующими их возрасту и развитию. И я стал записывать свои мысли в эту тетрадь. Так, записи о любви и моих сердечных страданиях стали перемежаться с философскими рассуждениями. Порой я записывал две противоположные точки зрения, потому что мне обе казались справедливыми, я не мог определиться, иногда моих «позиций» было больше. Я открыл тетрадь наугад. В углу листа помета: Франкенштейн как персонаж. Весь лист и два последующих исписаны мелким почерком, много сокращений и условных значков. Все-таки многочисленные лекции меня кое-чему научили.

«Познать Бога можно, познав самого себя. Гуманисты эпохи Возрождения выдвинули совершенно новую концепцию Истины. Здесь важно оговориться, что некие ранние идеи были привлечены к рождению их «переоценки ценностей». Истина одна, но подходов к ней, сторон, с которых Истину можно оценивать, множество. Это многообразие граней целого делает Истину доступнее, понятнее, ощутимее, если таковой эпитет вообще применим к возвышенному и уже в своей сущности почти недостижимому концепту «Истина»…» (Прочитав слово «концепт», я вспомнил, кому обязан излишней привязанностью к этому слову, и невольно улыбнулся).

Я перевернул еще несколько страниц, потом еще и еще, пока не добрался до конца тетради. На последних страницах были стихи, стихи же были вложены в тетрадь сзади – много– много тетрадных и простых листов, исписанных моими стихами. Да, и угораздило же меня так поддаться романтичности, чтобы начать писать стихи! Я просмотрел несколько наугад, потом стал читать более последовательно. Одно за другим я вынимал стихотворения из общей стопки и жадно впивался в тексты глазами. Пока я читал стихи, в моей памяти всплывали давно забытые картины из моей юности. Я видел себя, наивного, милого в своей наивности мальчика с душой взрослого человека. Среди прочитанных мной стихотворений попадались даже написанные от лица девушки. Помню, я писал подобные стихи, когда мне хотелось представить чувства, которые могла бы испытывать в подобной ситуации девушка или женщина, когда мне хотелось понять существо противоположного пола. Возможно, такие эксперименты были навеяны банальным любопытством, а возможно, я таким образом пытался найти способ покорить сердце своей музы. Из прочитанных стихотворений я выбрал несколько и отложил их к стопке с записками. Кажется, я знаю, что сделаю с этими стихами…

* * ** * ** * ** * ** * ** * *

Да уж, видимо, я был мазохистом. Я снова полистал тетрадь. Удивительно, как много в ней оказалось записей. Я наткнулся на один из своих рассказов, не законченный. Полистал еще. А вот этот рассказ я старался закончить, старался, чтобы потом куда-нибудь его отправить, на какой-нибудь конкурс. Или в какое-нибудь издательство. Не помню точно, но, по-моему, я даже опубликовал его на каком-то литературном сайте. Под псевдонимом. Как-то боязно мне было врываться в мир литературы ни с того ни с сего и везде раскрывать свое инкогнито… Наверное, я скромный. Или трус. Ведь если бы все узнали, что автор я, и начали бы меня и мое творчество критиковать, то я бы расстроился… Я сел на диван и стал читать.

– Эх, Петрович, хороша водка, грамотная водка, прям душу согревает. – Сидор довольно закатил глаза, смакуя, прицокнул языком от удовольствия.

– Да, Пантелей Сидорович, на совесть Нюра самогон гонит, не жадничает. – Петрович потянулся за ополовиненной бутылкой. – Давай еще по пять грамм, – Петрович наполнил оба стакана до половины, ровнехонько, ни на миллиметр не обидел ни себя, ни товарища.

– Ну, давай за наши молодые без возврата ушедшие годы, – с тоской в голосе изрек Сидорыч и опрокинул в себя все полстакана, закусил селедочным хвостиком, лежавшим на столе в старой промасленной газете.

Петрович посмотрел на свой стакан, обреченно вздохнул и выпил свою порцию залпом, поморщился, зажмурил глаза, пока водка огненной лавой проливалась по пищеводу в желудок, оставляя после себя отчетливый пылающий след. Сознание сразу как-то замутилось, захотелось всплакнуть.

– Что там твой Колька? – Куда-то в пространство спросил Сидорыч. – Все работает? В городе, небось? Все деньги делает?

– Делает, – подтвердил Петрович, в кивке свесив голову на грудь. – У него в этом городе ни минуты свободной нет, все трудиться. А что делает, почем трудится, пес его разберет. Наташка его ребенка ждет, какой месяц брюхатая ходит, а мужа и не видит толком с его трудом.

Петрович вздохнул, вспомнив своего старшенького. Всего детей у Петровича и покойной Марфы четверо народилось, три сына и дочурка Василиса, или Васька как ее бабы деревенские за буйный нрав окрестили – не по-девчачьи это такой шустрой быть. Васька любимицей всей деревни была, маленькая, да проворная, зато сердце у ней доброе, большое сердце. Васятка, самый младшенький, в школу еще ходит. Школа-то одна на деревне. В ней Василиса, как сама отучилась, преподавать стала, да так и преподавала, пока в соседнем городе, за тридцать километров, университеты не пооткрывали и она туда преподавать не перевелась. Мишка, второй после Кольки, балбес балбесом! Вот шесть лет уже как из дому родного ушел, за цыганами в лес убёг, с девушкой цыганской история у него случилась. Разъехались все. Какое-то время Петрович с Марфой вдвоем жили, кое-как без помощи с хозяйством управлялись, а потом Марфа по зиме в прорубь упала, застудилась сильно, слегла. Через месяц не стало Марфы. Никто из старших на похороны не приехал. Кольку из города работа не отпустила, Мишкин след вообще затерялся. Отправили ему телеграмму до деревни, где он по сомнительным сведениям обосновался, а он только пару недель назад на телеграмму ту ответил, что не знал ничего, в деревне его, мол, той не было, дескать, уезжал. Сочувствие свое выразил, официальным таким слогом, словно чиновник какой про чужого человека сочувствие свое высказывает… Василиса тоже в телеграмме отписала, что, мол, не может, не от нее, мол, зависит. Правда на сорок дней приезжала. Взрослая такая стала, сурьёзная, наряды себе городского типа завела, волосы остригла. Вспомнилось ему все это, и вслед за этими воспоминаниями другие потянулись, о прежних далеких днях, спокойных деревенских денечках. Колька тогда только ходить начал да слова кое-какие произносить, коверкая их на детский лад. Марфа Мишку ждала, круглая ходила, ссутуленная – Мишка тяжелый был, богатырь. Бывало, Марфа стирает что-нибудь или стряпает у печки, а в глазах такое тихое счастье светится, что у Петровича от одного только взгляда на нее благодать в душе расцветает… «Давай воды тебе, что ли, наношу», – неуверенно скажет Петрович, а Марфа посмотрит на него своими большими телячьими глазами, улыбнется доброй, какой-то детской улыбкой, едва заметно кивнет, и Петрович со всех ног кинется ей воду из колодца таскать, ощущая внутри, где-то под сердцем, радостное урчание. Так и жили. Иной раз так день пройдет, и не заметишь. А вечером придет Сидорыч, с компанией, «похлебать аликсиру» звать, а Петровичу и идти не хочется, дома, с женой остаться приятнее. «Нет, Сидорыч, – говорил он тогда, – Вы как знаете, а мне вон Марфе надо воды натаскать». Сидорыч понимающе кивал, как-то даже завистливо улыбался, и шел к мужикам. Его благоверная нраву была препротивного, за каждый шаг мужу выговаривала. Детей у них с женой долго не было, да Сидорыч и не сильно печалился по этому поводу. Детям любовь нужна, а где тут в их с Прасковьей отношениях любовь-то? Нету ее, и не пахнет.