Пойдем далее… Родион предполагает, арест – дело рук негодяя Шамбера и их сиятельства Бирона. Но не это важно.

А важно, что Родион хоть и твердил, что ничего не может положить к ногам Клеопатры, кроме своей бедности и несчастий, теперь обрел необходимость заботиться о ней. Сейчас Родион только об одном думает, как помочь Матвею, и с рассказами о своих делах будет каждый день являться в их дом.

Клеопатра не просто верила, она знала, что сердце Родиона будет принадлежать ей навек, это неотвратимо, это уже сделано, и вопрос здесь совсем другой: а нужна ли ей сейчас его любовь? Нужна ли вообще любовь, грехом заработанная? Нет! Ценой свободы и, может быть, жизни брата – нет! Она не выйдет к Родиону, сколько бы он ни топтался в гостиной, пересказывая тетушке последние новости. Она будет сидеть в своей горнице, и едой ее будет кусок черного хлеба и вода в глиняной плошке.

Тут ей стало до слез, до боли в сердце, – словно глыба на него легла, – жалко Родиона. Он-то в чем виноват, такой нежный, такой внимательный, она своим нетерпением испортила ему и себе жизнь? А могло бы быть все радостно и светло. Ну искал бы он свой клад… ходил бы с лопатой меж лазоревых цветков лесной герани, а она бы ждала… Да хоть всю жизнь! Зато Матвей остался бы на свободе.

Сжечь надо заклятия, вот что… Хотя пруд тоже подходящее место для мерзкой бумаги, вода размоет чернила, растворит в себе черные слова. Как бы только рыба в том пруду не передохла! Надо Клеопатре проточную воду искать. Но ведь и в пруд дождевые воды попадают. Утечет ее заклятие подземным ручейком. А сколько, однако, в воде всякой колдовской дряни растворено, знахарки на ней болезни заговаривают… Но надо в том утешение искать, что старые, со стертыми ликами иконы[25] тоже по воде пускают, видно, они воду и лечат, иконы – они намоленные, святые.

Терзаясь своими тревожными мыслями, Клеопатра думала, что не сможет молиться. Смогла… Прижала к груди больную руку, уткнулась в пол лбом, и потекла молитва горным ручьем.

Все случилось, как и предсказывала Клеопатра. Родион явился уже на следующий вечер. Она увидала его в окно и тут же затворилась в комнате, дав себе слово, что в гостиную ни ногой. Но тетушка, удивленная ее поведением, послала за Клеопатрой приживалку. Можно было сказаться больной, но девушка знала – это не имеет смысла. Если Варвара Петровна желала видеть племянницу, то хоть потоп, она заставит ее в лодке приплыть.

А Варвара Петровна видела, с племянницей творится неладное. Нельзя за один день так похудеть: щеки восковые, под глазами синяки и взгляд пустой, на себя повернутый.

– Слушай, что Родион Андреевич-то говорит, – встретила она Клеопатру. – Уж не ведаю, откуда он узнал, но Матвей не в Тайной. И то хорошо.

Девушка кивнула, не поднимая глаз.

– Я Родиону Андреевичу сказала, что для покупки чиновников денег не пожалею.

– Этот арест мне очень подозрителен, – сказал Родион. – Вины не объявлены, обыск не произведен. В полку про Матвея вообще ничего не знают. Я не говорил об аресте… на всякий случай.

Клеопатра опять кивнула, методично накручивая на палец здоровой руки бахрому на скатерти.

– Ты, девка, не молчи, – строго сказала Варвара Петровна. – Плакать хочется, так и плачь. По такому делу надлежит быть печальну, но ведь не помирать же! Ты своим поведением еще большую беду накличешь. Сейчас за нами враг рода человеческого, прости Господи, – она истово перекрестилась, – наблюдает. Чтоб узнать, не поддались ли мы его мерзким козням. И мы должны себя блюсти! Чтоб он знал, проклятый, – мы сильны и ему нас не сокрушить!

Страстный монолог тетки не возымел своего действия, плакать Клеопатра не могла и рта открыть тоже была не в силах.

Прошло еще три дня, и в дом опять явился Родион Люберов. На этот раз вестей о Матвее не прибавилось. Стало только известно, что в полку князя Козловского числят в командировке. Родион пробовал узнать, куда тот уехал и на какой срок, но ни на один из вопросов не получил ответа. Ясно было, что распоряжение считать Матвея командированным спущено сверху, а такие приказы не обсуждаются.

В третий раз Родион пришел и вовсе без каких бы то ни было новостей, но сказал, что наметил план действий.

– Что вы надумали, Родион Андреевич? Пока не расскажете, мы вас не отпустим, – пристала с ножом к горлу Варвара Петровна.

И Родион рассказал, что, по его мнению, виновником ареста является француз Шамбер. Он пытается уже какой день встретиться с этим Шамбером, чтоб поговорить начистоту, но все безуспешно. Француз попросту не является в дом, где квартирует. Хозяин дома вообще говорит, что тот уехал, но этого не может быть.

– Как же француз мог нашего Матвея арестовать? Чай, в России живем, – не поняла Варвара Петровна.

– Именно об этом я и думаю. Шамбер арестовал Матвея не сам, а сделал это чужими руками. Сейчас надо только не ошибиться в определении – чьи это руки.

«Чьи это руки, – мысленно повторила Клеопатра и осторожно пошевелила пальцами забинтованной левой руки, – вот этими руками все и сотворилось!» Она уже не понимала, что говорил дальше Родион, потеряла нить рассказа, зачарованная звуками его голоса. Удивительный тембр голоса был у этого человека! Словно баюкает, ободряет. А может быть, она все придумала про злые козни мерзавки Соломии? Может, все это козни француза Шамбера? Впрочем, все одно…

Клеопатра подняла на Родиона глаза и не увидела лица его из-за слез, которые наконец полились ручьем, как давеча молитва Пресвятой Богородице.

– Ну вот, – с удовлетворением заметила Варвара Петровна, – сейчас от тебя со слезами черная желчь и выльется, а дальше будем жить с терпением и старанием. Родион Андреевич, сядь с ней рядом. Утешь девицу.

5

Драгуны, как только завернули за угол, сразу остановились, а штатский в алом камзоле подошел сзади и сказал: «Позвольте…» и тут же, не дожидаясь ответа, завязал Матвею глаза. Однако тот успел увидеть карету, неказистую на вид, но с гербом. Кому принадлежал герб, Матвей не рассмотрел, подвешенный к карете фонарь чуть теплился. Как-то бестолково все было обстряпано, непрофессионально! Если они задумали глаза ему завязать, то вообще надо фонарь притушить, он бы и внимания на карету, а тем более на герб, не обратил. Мало им завязанных глаз, так и руки за спиной стянули веревкой.

– Зачем, господа? Право слово, я не убегу, – пробовал увещевать их Матвей, но его уже подтолкнули в спину, подхватили под мышки и повлекли к карете. Он с трудом нащупал подножку, ему услужливо помогли опуститься на жесткое, без подушек сиденье.

Смешно все это – и показная любезность, и завязанные глаза. А может быть, это и не арест вовсе, а проделки обожаемого Шамбера? Может, стоило сцепиться с капитаном и алым камзолом, в драке, заблажить, крикнуть на всю улицу: уби-и-вают! Но трезвая эта мысль пришла к Матвею, когда карета уже громыхала по мостовой.

Глупо… В самом деле свинство. Он даже не спросил у этих господ казенной бумаги. А виной тому бестолковый разговор с Родионом. «Ты должен уехать!» Фраза эта до сих пор звучит в ушах. Он поверил Родиону и потому, увидев двух незнакомцев, сразу подумал: не успел. И еще подумал, в Тайной канцелярии разумные люди тоже есть, он им все расскажет, а они уж пусть землю роют. Зачем им человека в тюрьме гноить, если он ни в чем не виноват. На том дело и кончится. А здесь колымага с гербом и завязанные глаза… не по правилам!

Матвей пытался определить, куда его везут, но совершенно запутался. С Васильевского его увезли кратчайшей дорогой, около понтонного моста произошла малая задержка. Дали ли солдату обязательный гривенник за проезд или так проехали, он не понял. Спутники его сидели совершенно неподвижно и безмолвно, и только по касанию колен можно было определить, что Матвей ехал в карете не один. С моста повернули вправо, потом пошли петлять, под колесами то громыхал булыжник, то прогибались бревна, потом пошли ухабы. Наконец выехали на прямую, здесь кучер развил скорость, Матвей все руки себе оббил о жесткую спинку.

Остановились в лесу, упруго шумели верхушки сосен, и еще Матвей готов был поклясться, что где-то рядом море, воздух был как-то особенно свеж. Его опять взяли под локотки, спустили на землю и повели по тропке, затем втолкнули в помещение, не казенное, – он сразу это понял, – дух в нем был жилой. Пахло сложно – гороховой похлебкой, свежим хлебом, тмином, видно, рядом находилась людская. Говора человеческого слышно не было, но странный звук привлек внимание Матвея. Кто-то играл в отдалении, и не на простонародной балалайке. Музыка раздавалась мелодичная, итальянская, господская. Но он прошел несколько шагов, и звуки виолы смолкли совершенно, Матвей даже подумал, что все это ему почудилось, вернее, он сам себе проиграл дивные песни, не ко времени вспомнив парижскую жизнь.

Вздох отворяемой двери, в нос ударил запах плесени, далее ступени. Матвей спиной почувствовал тяжесть этого дома, стен, кровли, которые, казалось, давили ему на плечи и толкали, заставляя идти все вниз, вниз.

Все, пришли… Чья-то рука сняла повязку с глаз, вокруг была совершеннейшая темнота.

– Принесите же свет! – крикнул алый камзол с раздражением.

Тут же явился солдат, в руках у него была плошка с плавающим в ней фитильком. При слабом свете огонька Матвей увидел, что находится в квадратном подвальном помещении без окон с ворохом свежей соломы в углу. И все, больше ни стола, ни лавки, ни стула.

– Не видно ни черта! Я сказал, свечей принесите! – опять взъярился господин в алом камзоле.

Принесли шандал на две свечи, поставили рядом с плошкой на пол. Господин обошел темницу, что-то высматривая. Прошла минута, пять, Матвей все еще стоял столбом. Потом алый камзол о нем вспомнил и сказал со светской любезностью, указывая на солому:

– Можете садиться.

– А руки?

– Развяжи руки, – приказал господин солдату.

Когда Матвей с блаженством растирал занемевшие кисти, в камору, горбясь под непонятным грузом, вошел бородатый, кряжистый мужик в сермяжном, но сшитом на немецкий манер кафтане с красными лацканами и целой россыпью медных пуговиц. Выйдя на середину помещения, он грохнул груз свой на пол, и Матвей увидел, что это пудовая цепь с круглыми, маслянисто поблескивающими звеньями.

– Приступай, братец, – распорядился алый камзол и поспешно вышел вместе с солдатом.

Дальше случилось невероятное. Мужик встал на колени, ловко и почти ласково снял с Матвея сапог и приладил к босой ноге круглый железный обруч.

– Что ты делаешь?

– Чепь в три пуда… Сейчас и приклепаем. Ты, барин, не бойся. Это без мучительства, так только – для острастки.

Только тут Матвей увидел вделанное в стену чугунное кольцо.

– Да как же это можно? Я ж не крепостной, я князь.

– Все мы у Господа крепостные, – философски заметил мужик, присоединяя цепь к кольцу в стене. – А Богу оно виднее, кого миловать, кого на цепь сажать.

– Где я нахожусь? Чей это дом?

– Об этом говорить не велено.

Сколько потом Матвей ни задавал мужику вопросов, и прямых, и как бы околицей идущих к сути дела, например: «где ты служишь?» или «твоя ли это цепь иль хозяйская?», ответов он не получил. Мужик знай стучал молотком, заклепывая обруч на барской ноге. Окончив работу, он с удовольствием посмотрел на свой труд, потом, прихватив одной рукой плошку, другой шандал, направился к двери.

– Свет хоть оставь, – взмолился Матвей.

Не замедляя шага, мужик опустил плошку на пол. Дверь закрылась, лязгнул на два оборота повернутый ключ. «C’est trop fort!» – прошептал Матвей, что в вольном переводе означало: «Ну уж это ни в какие ворота!» Размышлять о том, что его ждет и как долго он просидит на цепи в этом подвале, не хотелось. Вопросы эти носили отвлеченный характер и не имели ответа.

Для начала Матвей на чистейшем французском послал всех к черту, потом помолился, затем словил последние лучики огня – горящий фитилек вот-вот сдохнет – и наконец приказал себе: спать! И, к собственному удивлению, заснул.

Утром Матвей увидел над самым потолком крохотное оконце, ладошкой можно закрыть. Через него проникал в подвал не только свет, но и воздух. Все тот же мужик принес миску с гречневой кашей, обильно политой конопляным маслом, большой ломоть хлеба и оловянную бутыль с квасом. И то ладно… Голодом его здесь морить не будут.

– А нужду где справлять?

Матвей решился, что его будут водить для этих целей во двор, но быстро одумался, пошевелив ногой в железном обруче. Мужик указал в угол, там стояла невысокая, закрытая крышкой бадья. Все удобства, стало быть, под рукой.

– Как же я туда с цепью доберусь?

– Когда приспичит, так куда хошь доскакать можно, – заметил мужик, однако придвинул бадью поближе.

Зная по чужим рассказам, что арестованные иногда месяцами ждут первого допроса, Матвей несказанно обрадовался, когда час спустя в темницу явилась уже знакомая ему пара. Капитан нес два стула, алый камзол – стол с чернильницей и бумагой, поставил стол посередине темницы и принялся кричать: