Кок Анри де - Фаворитки

Этот рассказ Феодора усилием воли заставила себя слушать спокойно. Но сколько же неожиданных, сладостных чувств вспыхнуло в ее душе, пока молодой человек говорил. Этот юноша был ее сын… Родной сын!.. Ее кровь и плоть. И он был прекрасен!.. О да, прекрасен!.. И он любил ее, как любил своего отца, на которого походил не только лицом, но даже голосом…

При звуке этого голоса Феодора снова стала двадцатилетней. И он ничего не говорил… И ничего не скажет, что могло бы повредить ей. О нет! Подобно своему отцу, он был умен.

У нее был сын! С сыном женщина, будь она хоть императрицей, не одна. У нее есть защитник… А если император не умрет?.. Но почему он должен умереть? Его жизнь вне опасности… он узнает…

Машинально она протянула руку сыну… и снова отняла ее… Он все еще стоял на коленях.

— Садись, — сказала она ему.

Он медленно сел. Ясно, что движение матери не ускользнуло от него, и он все еще надеялся на что-то.

— Итак, — спросила она, — только в минуту смерти отец открыл тебе…

— Да, в минуту смерти!..

— В каких выражениях он передал вам эту тайну?

— Он говорил мне, что имел счастье любить вас и быть любимым вами… Тогда вы были дитем народа, как и он. Что вы ушли из своего семейства… но…

— Сами или по совету отца вы пришли ко мне?

— По совету моего отца и по своему желанию. У меня там не было никого больше, кого бы я любил…

— Что вы делали в Порпе?

— Отец был управителем богатого купца, я — секретарем.

— Долго вы жили в Сирии?

— Двадцать лет.

— Но у вашего отца была родственница… тетка?..

— Флавия. Да. Она воспитала меня и умерла девять лет назад…

— Она!.. И она никогда об этом не говорила вам?..

— Никогда. Когда я спрашивал о моем отечестве и моей матери, она говорила мне — то же самое говорил и мой отец, — что я из Битинии и что мать моя умерла, родив меня.

Феодора хотела продолжать свои вопросы, когда постучались в дверь комнаты, в которой она говорила со своим сыном. У императрицы все было заранее обусловлено, по стуку она узнала, кто стучался. Это был один из комнатных слуг императора, Бобрикс, которому она поручала во всякое время и при всех обстоятельствах являться к ней с известием, требует ли ее муж или просто желает видеть.

— Войди, — крикнула она.

Бобрикс вошел.

Император, по его словам, страдал сильнее, выйдя из своего беспамятства, и он произнес имя императрицы.

— Достаточно, — сказала Феодора, — я следую за тобой, Бобрикс.

И, рассеянно обратившись к Иоанну, сказала:

— До свидания!

Потом она быстро удалилась. Юстиниан на самом деле страдал, но его болезнь не была опасной. Он просто обожрался. Только перед рассветом Феодора вернулась в свои апартаменты. А ее сын? Она вошла в комнату, в которой она его оставила, но его там не было; она искала в других комнатах… нигде… никого!.. Вдруг какой-то бледный намек, какое-то сомнение оледенило ее ум…

Направясь к маленькой двери, скрытой в филенках, она спустилась на несколько ступеней и вошла в комнату Андрамитиса.

Он спал сном праведника. Она бросилась к нему.

— Этот юноша… араб, которого привели ко мне?..

Негр устремил на Феодору сонный взгляд.

— Ну! — продолжала она. — Этот юноша? Где он? Говори! Да говори же! Где он!

— Он там, — забормотал евнух, — где должен быть. Вы ушли. Я спросил его. Он мне сказал, что, оставляя его, вы ему сказали: «До свидания». Я проводил его в красную дверь…

Десница Божья! Господу не угодно было, чтобы эта женщина, которая в двадцать лет не сумела быть матерью, испытала бы это счастье в пятьдесят. А может, в самом деле испытала? Из уважения к женщине и к человечности мы желали бы так думать. И как доказательство расскажем о последнем дне ее жизни.

Это было в 565 году, когда сначала Феодора, а потом Юстиниан — она в апреле, он в июле — покинули этот мир. Хотя император был гораздо старше ее, ему было восемьдесят четыре года, Юстиниан не переставал окружать заботами и попечением ту, которая разделяла с ним трон, славу и преступления. Целый месяц, пока императрица болела, каждый день в полдень он садился у ее постели и покидал свое место лишь в полночь. Роковая минута приближалась. Доктора считали, что Феодоре, пожираемой раком желудка, осталось жить сутки.

Был вечер. Освободившись на несколько минут от страданий, она лежала неподвижно и безмолвно.

— Вам что-нибудь нужно, мой друг? — спросил император.

Она собиралась ответить «нет», когда вошел Андрамитис. Тоже постаревший, но по-прежнему преданный своей госпоже. Увидев своего демона, Феодора как-то странно улыбнулась и вместо «нет» вдруг сказала, обратившись к супругу:

— Да. Дайте мне вон тот кинжал, что лежит на столе.

Кинжал с золотой рукоятью был подарком полководца Нарцисса, преемника Велисария. Юстиниан поспешил исполнить просьбу Феодоры и подал ей кинжал. В этот момент она сказала мягко:

— Андрамитис, поищи на тигровой шкуре, возле постели, мой изумрудный перстень, который я только что уронила.

Андрамитис подошел поближе и, чтобы удобней было искать, наклонился над тигровой шкурой. Феодора приподнялась на своем ложе и всадила кинжал по самую рукоятку негру между плеч.

Он упал бездыханным. Юстиниан вскрикнул:

— Боже мой! Зачем ты убила этого невольника, моя дорогая?

— Он обворовывал меня, — холодно ответила Феодора, снова опускаясь на подушки.

Она солгала. Андрамитис ничего у нее не крал, она убила его потому, что и спустя двадцать три года не простила ему, что он вывел ее сына через красную дверь…

На другой день, 17 апреля 565 года, императрица Феодора скончалась.

(Бутон розы)

Все подробности этой истории заимствованы нами из самых достоверных источников. Мы получили их не от самой героини — нам так и не удалось воочию увидеть китаянку Чианг-Гоа, — но от других наших героев.

Позволив напечатать эту историю, одно из главных действующих лиц просило не упоминать его настоящего имени. Лет пять тому назад он был любовником проститутки Чианг-Гоа, и любовник этот — французский пейзажист. Он был пейзажист в поэтическом стиле, прославленном Клодом Лоренем, меньше заботившимся о композиции, чем о верности природе.

Он повидал Европу, и ему давно уже хотелось посмотреть Азию. Но путешествие требует больших средств. В Индию отправляются не по железной дороге; чтоб переплыть океан, нужны деньги, так же как нужны они для того, чтобы свободно себя чувствовать среди аборигенов.

Эдуард Данглад хорошо понимал это, и так как состояние не дозволяло ему привести в исполнение свои замыслы, то он поджидал случая.

Один из его старинных товарищей, граф д’Ассеньяк, страшно богатый и также жаждавший постранствовать по свету, предложил ему оплатить все расходы, но художник был горд: он отказался.

— Все эти твои нежности даже странны и смешны, — сказал ему д’Ассеньяк. — У меня триста тысяч ливров дохода, и я без всякого для себя стеснения предложил тебе удовольствие, в котором и сам приму участие.

— Которое из-за меня будет стоить тебе полсотни тысяч франков. Спасибо! Ты можешь предлагать, я не принимаю.

— Полсотни тысяч!.. Ты преувеличиваешь!..

— Вовсе нет! Чтобы видеть все, нужно платить, и платить дорого; полагаю, ты же не приедешь из Китая с фуляром за три франка или с фунтом чаю.

— Конечно, нет… Мы купим там хороших материй, мебели… оружия… Да позволь же дать тебе взаймы эти пятьдесят тысяч франков.

— Я боюсь долга.

— Ты мне заплатишь картинами.

— Я дурно работаю, если получаю вперед.

— Ты невыносим! Из-за тебя я принужден не отправляться туда, куда мне хочется ехать.

— Как из-за меня? Я тебе не мешаю хоть завтра отправиться на Луну.

— Да ведь знаешь же ты, что без тебя на Луне я соскучусь.

Непредвиденный случай снял все трудности.

У Данглада где-то в Германии был старик дядя, которого он видел раза два за всю жизнь и который недавно кончил апоплексическим ударом, оставив ему в наследство триста тысяч франков.

Выйдя от нотариуса, который сообщил эту счастливую новость, Данглад бросился к д’Ассеньяку сказать, чтобы тот готовился в дорогу.

Через неделю приятели были по дороге в Ливан — к первой их станции на земле Азии.

В самом деле, странствовать по свету, должно быть, очень приятно. Те два года, которые Эдуард Данглад провел в Аравии, Персии, России, Индии, Китае, показались ему двумя днями, а сколько приключений, сколько любопытных приключений пришлось на его долю в эти два года. Но нас в настоящее время занимает одно только из этих приключений, а потому мы оставляем вместе с нашими путешественниками берега Вампу в Шанхае и переносимся вместе с ними в Иеддо (старое название столицы Японии — Токио), в Японию.

Данглад познакомился со знаменитой китайской куртизанкой Чианг-Гоа не в Китае, ибо в Китае нет куртизанок в том несколько либеральном смысле, который придается этому слову во Франции; на цветных лодках, их постоянном месте пребывания, встречаются только самые ужасные создания, от которых с отвращением бежит европеец.

Это было в Японии.

Как печален и грязен китайский город Шанхай, так весел и чист японский город Иеддо.

Под руководством английского туриста сэра Гунчтона, которого они встретили в Пекине и который знал Иеддо как свои пять пальцев, побывав в нем уже раза три, Данглад и д’Ассеньяк остановились в одном из лучших кварталов, в доме, построенном между французской и голландской миссиями. Отдохнув несколько часов от усталости после восьмидневного переезда, они уселись в паланкин, который несли четверо носильщиков и сопровождала стража Тайкуна.

Они остановились у дверей чайного дома (род кофейной), чтобы посмотреть на двух женщин, танцевавших под звуки инструмента вроде мандолины, когда к ним подъехал верхом сэр Гунчтон.

— Господа, что вы тут делаете? — смеясь, вскричал англичанин.

— Вы видите, — тем же тоном ответил Эдуард Данглад, готовясь набросать эскиз одной из музыкантш, которая, продолжая играть на своем инструменте, что-то мяукала.

— Но, — сказал сэр Гунчтон, наклоняясь к художнику, — останавливаться перед подобными домами неприлично.

— Ба!..

— Без сомнения. Посмотрите на ваших проводников! Только низший класс посещает чайные дома.

— Почему? — спросил д’Ассеньяк. — Разве чай не хорош здесь?

— Нет, потому что эти места служат обыкновенно местами свиданий для бродячих куртизанок.

— Ай да славно! — весело заметил граф. — Но отчего же не посмотреть хоть мимоходом на этих бродячих проституток, если они красивы собой… А эти танцовщицы и певицы…

— Нет, они довольствуются теми грошами, которые приобретают с помощью горла и ног… Но, господа, в Иеддо есть получше этих… И если вы согласны на нынешний день взять меня вашим гидом-чичероне, то, пообедав у одного моего приятеля Нагаи Чинаноно…

— А кто он такой, — спросил Данглад, — ваш приятель Нага… Нага..?

— Нагаи Чинаноно. Богатый здешний купец, говорящий по-английски не хуже, чем я или вы. Он пробыл два года в Англии. Очень добрый и учтивый господин. Он будет в восхищении от посещения двух знаменитых французов.

— Знаменитых?..

— В Японии все иностранцы необыкновенно знамениты. К тому же…

— Короче говоря, — перебил д’Ассеньяк, — после обеда у вашего друга вы куда нас поведете?

— Я вам это скажу за столом.

— Право, — заметил Данглад, пожимая плечами, — это вовсе не трудно угадать, и я удивлюсь, Людовик, твоей просьбе о лишних объяснениях. Сэр Гунчтон молод, сэр Гунчтон часто бывал в этой стране, и ему известны все развлечения, которые можно получить здесь. Но, что касается меня, милый чичероне, я должен сказать, что к некоторым удовольствиям я не чувствую никакого влечения. Продажная Венера, где бы ни царила она, — в Европе или в Азии, в Париже или в Иеддо, — не возбуждая во мне совершенного негодования, не внушает в то же время ни малейшего желания.

— Пусть так, — возразил сэр Гунчтон, — но из простого любопытства, как художник, вы, надеюсь, не откажетесь увидеть самую знаменитую куртизанку в Японии китаянку Чианг-Гоа?!

— Нет! Нет! — воскликнул д’Ассеньяк. — Если не для самого себя, то для меня Данглад нанесет визит к Чианг-Гоа. Мы к вашим услугам, сэр Гунчтон. Ведите нас. Куда?

— Полагаю, сначала обедать, — сказал Данглад. — Это предложение мне больше нравится. Я чертовски голоден.

— Держу пари, — улыбаясь, сказал Гунчтон, — что обед понравится вам меньше, чем женщина.