— Отоприте! Но если вы не хотите моей гибели, ни слова его величеству, что я здесь.

Герцог вернулся в залу.

— Отоприте, Инесса, — сказала Кальдероне.

Король и Оливарес, когда наконец дверь открылась, скорее проскользнули, чем вошли сюда. И первые слова, с которыми они обратились к ней, выражали дурное расположение духа.

— Право, моя милая! — сказал король. — Вы очень долго не отвечаете.

— Что вы делали? Полагаю, вы еще не ложились? — спросил министр.

Стоя около Инессы, с опущенными глазами, Кальдероне, казалось, была жертвой такого сильного смущения, что оно отняло у нее дар речи.

— Скажите, милое дитя, — начал более нежно Филипп, — почему вы не отпирали?..

— Боже мой, государь, потому что… вовсе не полагая, что это ваше величество удостаивает чести свою преданную служанку, стучась в ее дверь, я не спешила отпереть… я не имею обыкновения принимать в это время посетителей… потом… потому что я была занята… вместе с камеристкой в моей спальне чтением письма, которое я получила от моей доброй и любимой приемной матушки, сеньоры Марии де Кордова… Взгляните, государь!..

Актриса подала королю бумагу, которую она вынула из кармана. Филипп взял ее и, бросив беглый взгляд, возвратил назад Кальдероне.

— Хорошо! Хорошо! — сказал он. — Во всяком случае, не вам извиняться, милое дитя, я должен просить у вас извинения за то, что так внезапно явился к вам.

— О государь, я так счастлива!..

— Право! Вы не желаете от меня извинения? Увидев вашу игру сегодня вечером, я пожелал высказать вам лично, тотчас же, весь интерес, какой вы мне внушили. И если б я был расположен выразить вам этот интерес самым нежным образом, вы не оттолкнули бы меня?..

Король прижал к губам руку Кальдероне. Наступило молчание, министр и служанка деликатно отвернулись. В это время губы короля переместились. О! Филипп был очень тороплив в любви!.. Впрочем, не торопливее герцога Медины.

— Ты никого не любишь? — вполголоса спросил Филипп Кальдероне.

— Никого, — не колеблясь, отвечала она.

— Ни Морето… ни Кальдерона?..

Она взглянула на короля.

— К чему мне любить их?

— Просто спросил! Я не знаю, от кого я слышал, что оба поэта ухаживают за тобой.

Она наклонила голову, чтобы поразмыслить. «Это Морето говорил обо мне королю из ненависти к Кальдерону, которого я предпочла ему».

— Вас обманули, ваше величество! Я не люблю ни того, ни другого… я только дружу с Кальдероном, который добр, и совершенно равнодушна к Морето, который завистлив и зол.

— Может, ты права, — сказал Филипп. — Оливарес!

Граф-герцог подошел.

— Завтра я буду говорить с тобой о том, что может пожелать эта милая крошка. И желай много, слышишь, Мария? Что бы ни делали голландцы, у меня в ящиках есть еще золото для любимой женщины.

— Я буду обращаться с вами, ваше величество, по достоинству, — ответила Кальдероне, — как с королем.

— Да, да! — насмешливо сказал король. — Я также знаю, что ты способна раздражать меня как короля!

«Это опять Морето сказал ему, — снова подумала Кальдероне. — Морето сказал ему, что я жадна и честолюбива».

— А теперь, — продолжал Филипп, — мы оставим тебя отдохнуть после ужина. Ведь ты уже ужинала, как мне кажется?

Он, улыбаясь, взглянул на стол.

— Я получаю только двадцать дублонов в месяц, государь! — сказала Кальдероне, которая прочитала эту улыбку.

— Потому-то ты мне и нравишься! — быстро возразил Филипп. — Если б ты получала тысячу, ты не была бы тем, что ты теперь, — таким лакомым кусочком. До свидания, моя жемчужина!.. До скорого!

Через несколько секунд, уверенная, что царственный посетитель и его спутник уже далеко, Кальдероне отправилась в залу к герцогу.

Он все слышал из своего убежища.

— Ах! — вздохнул он, снова увидя молодую актрису. — Это досадно!

— На что вы досадуете, сеньор? — спросила она самым наивным тоном.

— На то, что вы нравитесь королю. Мне вы столько же нравитесь. Но, чего бы мне ни стоило, на этот раз я склонюсь перед его могуществом!

Она с изумлением посмотрела на него.

— На этот раз? — повторила она. — Разве вы не всегда склонялись перед ним?

— Милое дитя, в том положении, в каком мы находимся, я не могу иметь от вас секретов. Недавно я совершил проступок, полюбив одну с королем женщину… И он меня застал на месте преступления.

— А! Что же сказал его величество?

— Ничего. Или почти ничего.

— Значит, его величество уже не любит эту даму.

— Очень возможно. Но вот что дурно: чтоб доказать королю, что я чувствую его великодушие, я немедленно разошелся с нашей любовницей… и ищу новую, за которую он не мог бы упрекнуть меня, что я ее у него похищаю. И надобно же было, чтоб та, которую я нашел, самая прелестная девушка в Испании, — вы! — была та же самая, с которой и его величество хочет забыть неверную. Не правда ли, ведь я имею право роптать на судьбу!

Кальдероне кивнула головой.

— Справедливо, — ответила она. — Я понимаю вашу печаль. Ибо, как вы сказали сейчас, на этот раз вы должны преклониться перед всемогуществом. Если король меня любит, — а если не любит, то полюбит, — он не простит вам, что вы тоже полюбили меня. Прощайте же, сеньор. Благоразумие — хороший советчик. Мы никогда не виделись и никогда не увидимся снова! О, не беспокойтесь! В первый же раз, как я вас встречу, я и виду не покажу, что знаю вас. Я вас не скомпрометирую.

Говоря таким образом, Кальдероне устремила на герцога шаловливый взгляд. Нужно было быть слепым и не иметь от роду двадцати трех лет, как Медина, чтобы противиться этому зову. Он наклонился к ней и голосом, задрожавшим от страсти, проговорил:

— А если, несмотря на все… я скажу тебе, что все-таки люблю, что из этого выйдет?

Она пожала плечами.

— Очень обыкновенное, — ответила она. — Король явился вторым, он вторым и останется!

— Милая Мария!..

Но, оттолкнув его, она сказала:

— Нет! Будем благоразумны. Завтра я жду герцога Оливареса, завтра вечером, мой друг, вы получите обо мне известие.

— Ты клянешься мне?

— Клянусь! Если я прелестна — вы красивы! Если вы меня любите — я люблю вас. Сначала любовь… потом всемогущество… Это в порядке вещей. Прощайте!..

Эту ночь, столь насыщенную событиями, Кальдерон провел прогуливаясь по берегу Мансанареса; только утром он пришел домой, разбитый и физически и нравственно.

Он спал, когда Инесса, камеристка Кальдероне, разбудила его, чтобы передать ему письмо.

«Мне необходимо сегодня вечером поговорить с вами, мой друг, необходимо. Я не шучу. От девяти до десяти я вас жду у себя. И без глупостей! Вы жестоко в них раскаетесь! Мария».

Кальдерон был точен. В девять часов он явился к ней.

Она приняла его в спальне. В лице, в движении молодой девушки было нечто поразившее Кальдерона. Это была смесь радости и страдания, стыда и гордости, но над всем царило какое-то приятное выражение.

— Педро, — быстро сказала она ему, — король меня видел вчера в театре. После спектакля король явился сюда, ко мне… Он меня любит… я буду его любовницей.

Кальдерон, сидевший рядом с актрисой, поднялся со своего стула, как будто тот превратился в колючки.

— Так вы меня для этого звали? — вскричал он.

— Разве бы вы предпочли, чтоб я не говорила вам до тех пор, пока уже не буду принадлежать себе?

— Прежде или после — все равно!

— А, вы находите!.. Я думала, что вы будете благодарны мне, когда я, готовясь отдаться другому, — и кому же? Королю! — вспомнила, что обещала быть прежде этого другого вашей. Но вы презираете мои слова!.. Вы презираете то счастье, которое я берегла для вас… Пускай! Не будем говорить об этом!..

Он слушал молодую девушку, одурелый, остолбеневший.

— Любовница короля!.. Вы будете любовницей короля! — повторял он.

Она бросилась к нему и, опаляя его своим дыханием, сжигая взглядом, сказала ему:

— Да. Я буду любовницей короля! Да, я хочу быть богатой, могущественной, ласкаемой… Но ты все не понимаешь? Ты не слушаешь? Хотя я счастлива выше всех моих надежд, мое счастье, однако, не сделало меня ни неблагодарной, ни лживой. Я клялась быть твоей в тот день, когда мне нечего будет желать… Мне желать нечего… и я говорю, что я люблю тебя! Люблю всем сердцем за твой гений!.. И мы одни, совсем одни… А ты остаешься немым, неподвижным… Это ты не любишь меня!

Кальдерону, казалось, что это сон. Никогда воображение поэта не рисовало подобного положения. Какое-то облако затмило его глаза, его мозг.

— Ах, если б я мог умереть в эту ночь! — прошептал он.

Но он не умер.

Уверяют даже, что эта ночь, украденная совестливой Марией Кальдероне у будущего любовника, имела продолжение. Кальдерон часто, тайком, виделся с актрисой, сделавшейся любовницей Филиппа IV. После того, что она для него сделала, было бы слишком щекотливо со стороны поэта перестать любить только потому, что не его одного любили.

А герцог Медина? О! Кальдероне тоже сдержала слово. Он был первым после Кальдерона, потому что ему было только обещано, что он будет первым до короля.

Повинуясь королевским приказаниям, Оливарес за одни сутки купил и великолепно убрал небольшой домик в окрестностях города. Устроившись у себя, однажды в четверг Кальдероне попросила, чтоб король ужинал у нее в следующую субботу.

В глубине сада в переулок, упиравшийся в берег Мансанареса, вела маленькая дверь, наполовину закрытая бенгальскими розами и жасминами Азорских островов. Настоящая дверь влюбленных. В эту-то дверь в пятницу, в полночь, и входил Медина. И через нее же на другое утро; на рассвете, убегал от милой.

Филипп IV полагал, что чувствует к Кальдероне мимолетную прихоть, а она была три года его любовницей. И обожаемой любовницей. В эти годы не проходило и двух дней кряду, чтоб он не провел несколько часов с нею в том маленьком домике в окрестностях. Королева не могла не знать о связи своего супруга с актрисой, ибо Кальдероне осталась на сцене; одной причиной может быть больше, почему она так долго сохраняла свою власть над Филиппом IV: она играла свои роли — и играла великолепно.

Кальдероне имела честь подарить Филиппу IV сына, дона Жуана Австрийского, родившегося в 1629 году и не имевшего ничего общего со своим знаменитым тезкой, сыном Карла V, кроме того, что оба они были побочными. Тем не менее он проложил себе дорогу. Очень любимый королем, который несколько раз поручал ему командование армией, в следующее царствование он наконец достиг звания первого министра.

В 1665 году на дона Жуана Австрийского сочинили стишки, в которых, между прочим, Кальдероне была названа всесветной женщиной, то есть женщиной, принадлежавшей всем и каждому.

Это может служить доказательством, что в то время, когда она была любовницей короля, она не довольствовалась только Кальдероном и герцогом Мединой, ибо два любовника — не весь же свет. Но, несмотря на все наши исследования, мы не можем этого полностью утверждать.

Известно только то, что Филипп бросил ее столь же неожиданно быстро, как и взял, — через семь или восемь месяцев после того, как она родила. Ей еще не было двадцати лет. Не достичь и двадцати лет, быть прелестной, полной жизни и страсти и быть обреченной оставить навсегда свет!.. Кальдероне плакала. Она рассчитывала на более продолжительное существование!

Но закон, роковой закон, был неумолим! Тому, кто получил ее первый поцелуй, поэту Кальдерону, экс-фаворитка хотела сказать свое первое к последнее прости! Он тоже плакал.

— Да, — сказала она, выражая убеждение, которое было далеко от ее сердца, — быть может, для меня лучше бы было остаться актрисой… и только актрисой, со всеми лишениями, но и со всеми радостями моего ремесла.

Она удалилась в женский монастырь Сан Плачидо — монастырь не очень суровых правил, столь мало суровых, что через несколько лет инквизиция должна была установить там свой порядок. Монахинь Сан Плачидо обвинили в том, что они принимали в ночное время в монастыре монахов из соседнего монастыря Сан Филиппо и предавались в их обществе оргиям. Когда разбирательство завершилось, то в назидание другим шестерых сестер бросили в темницу, называвшуюся «Упокойся с миром», а настоятеля монастыря Сан Филиппо и троих монахов сожгли на костре.

Кальдероне, хоть и скомпрометированная более других, была спасена королевским заступничеством и отделалась только страхом. Но страх этот был так силен, что, страдая с того самого дня, когда она предстала перед жестоким трибуналом, она угасала и умерла 22 ноября 1632 года.

Рассказывают, что последним словом, которое она произнесла, готовясь испустить последний вздох, было имя: «Педро!..»