Нордгейм смерил взглядом смелого просителя. Он имел обыкновение оставаться лишь в деловых отношениях со своими служащими и считался вообще крайне высокомерным и разборчивым в выборе знакомств, и вдруг этот молодой человек, еще недавно простой инженер, требовал милости, которая означала ни более ни менее как быть принятым в доме всемогущего президента железнодорожного общества; это показалось ему уж слишком дерзким. Он сдвинул брови и холодно сказал:

— Несколько слишком смелая просьба, господин Эльмгорст!

— Я знаю, но смелым Бог владеет.

Эти слова, быть может, показались бы оскорбительными другому покровителю, здесь же произвели обратное действие. Могущественный человек, миллионер, был чересчур хорошо знаком с лестью и низкопоклонством и в глубине души презирал их. Спокойное чувство собственного достоинства импонировало ему, он почувствовал в этом человеке что-то родственное себе. Смелым Бог владеет! Это был и его лозунг, с помощью которого он пробился в жизни, и Эльмгорст, казалось, тоже не намерен оставаться на нижней ступени лестницы. Морщина между бровей Нордгейма разгладилась, и после секундной паузы он медленно произнес:

— Пусть же поговорка и на сей раз окажется справедливой. Пойдемте! — глаза Эльмгорста блеснули торжеством, но он только поклонился в знак благодарности и пошел вслед за Нордгеймом через длинный ряд комнат в другой конец дома.

Нордгейм занимал одну из самых красивых и элегантных вилл аристократического курорта. Из нее открывался прекрасный вид на горы, а ее внутреннее убранство соответствовало всем требованиям избалованных приезжих.

В салоне была отворена лишь стеклянная дверь на балкон, окна заперты и жалюзи спущены, чтобы закрыть доступ солнца. В прохладной полутемной комнате находились только две дамы.

Старшая, читавшая книгу, была уже далеко не молода. Все в ее туалете, от кружевной наколки на седеющих волосах и до подола темного шелкового платья, указывало на щепетильную заботу о своей внешности, и она сидела так чопорно, с таким холодным аристократическим видом, словно представляла собой воплощение этикета. Младшая, девушка лет семнадцати — нежное, бледное, болезненное существо, полулежала в кресле; голова ее была откинута на шелковую подушку, руки бессильно покоились на белом утреннем платье. Ее миловидное лицо имело усталое, апатичное выражение, так что казалось почти безжизненным, особенно теперь, когда глаза были полузакрыты, и она как будто дремала.

— Вольфганг Эльмгорст! — произнес Нордгейм, войдя в комнату и представляя своего спутника. — Кажется, он не совсем незнаком тебе, Алиса! Баронесса Ласберг!

Алиса медленно подняла большие глаза, имевшие все то же апатичное выражение. Ее взгляд не выражал ни малейшего интереса, и она явно не помнила ни лица, ни имени представленного ей теперь человека. Баронесса Ласберг, напротив, явно удивилась. Только Вольфганг Эльмгорст, ничего больше? Те, кто не обладал титулами и чинами, обычно не появлялись в доме Нордгейма. Должно быть, этот молодой человек представлял собой что-то исключительное, если Нордгейм вводил его в свое общество! Тем не менее, она ответила на глубокий поклон инженера холодно и сдержанно.

— Я не могу рассчитывать, чтобы фрейлейн Нордгейм помнила меня, — сказал Вольфганг, подходя ближе. — Наша встреча была слишком мимолетна. Тем более благодарен я господину Нордгейму за то, что он представил меня. Однако я боюсь… надеюсь, фрейлейн, вы здоровы?

— Немного устала с дороги, — ответил Нордгейм за дочь. — Как ты себя чувствуешь сегодня, Алиса?

— Очень плохо, папа, — ответила девушка.

— Жара в этой узкой долине невыносима, — вмешалась баронесса. — Такая удушливая атмосфера плохо действует на нервы Алисы. Боюсь, что она не выдержит здесь.

— Но врачи послали ее специально в Гейльборн, мы должны, по крайней мере, подождать результатов, — сказал Нордгейм тоном, в котором слышалось скорее нетерпение, чем забота.

Алиса ничего не сказала, и вообще короткий ответ, кажется, исчерпал всю ее охоту разговаривать, она предоставила это отцу и баронессе.

Эльмгорст принимал в разговоре сначала лишь скромное участие, но затем незаметно совершенно овладел им, и нельзя было не признать, что он умеет привлечь внимание слушателей. Это не были обычные рассуждения на тему о погоде и окрестностях; он говорил о вещах, довольно далеких от круга дамских интересов: о предстоящей постройке горной железной дороги. Он описывал величаво вздымающуюся гору Волькенштейн, зияющее ущелье, через которое предполагалось перекинуть мост, горные потоки и железную дорогу, которая пройдет через скалы и леса, долины и пропасти. Здесь не было технических подробностей; нет, ряд великолепных красочных картин, дающих живое представление о колоссальном предприятии, развертывался перед глазами слушателей, и инженеру в самом деле удалось заинтересовать их. Баронесса стала на градус теплее, она даже задала несколько вопросов, которые показывали, она заинтересована, а Алиса тоже слушала, и по временам ее взгляд почти с удивлением обращался на говорящего.

Нордгейм тоже был удивлен разговорным талантом своего протеже. Он знал, что молодой человек скромного происхождения и практически не бывал в обществе, а между тем, Эльмгорст держал себя в салоне, при дамах, так непринужденно и уверенно, точно с юности привык к такой обстановке, при этом в его обращении не проскальзывало и следа навязчивости — он умел оставаться в границах, требуемых первым визитом.

Разговор был в полном разгаре, как вдруг появившийся лакей доложил со смущенной миной:

— Господин, называющий себя бароном Тургау, желает…

— Желает видеть своего почтеннейшего шурина, — перебил лакея рассерженный голос, и в ту же минуту сильная рука оттолкнула его в сторону. — Черт побери, что это у тебя за порядки, Нордгейм? Я думаю, легче добраться до китайского императора, чем до тебя! Я должен был пройти через три инстанции, и, в конце концов, эти олухи в галунах все-таки решили не пускать нас! Ты привез с собой целую шайку таких болванов!

Алиса испуганно приподнялась при звуке грозного голоса, а баронесса в немом негодовании встала медленно и торжественно, и взгляд ее, казалось, спрашивал, что надо здесь этому субъекту. Нордгейму такой способ докладывать о себе также не очень нравился, но он быстро овладел собой и пошел навстречу шурину, который появился в салоне в сопровождении дочери.

— Очевидно, ты только под конец назвал себя, — сказал он, — иначе такое недоразумение не возникло бы. Ведь прислуга тебя не знает.

— Не велика была бы беда, если бы к тебе допустили и просто честного человека, — проворчал Тургау, все еще красный от гнева. — Но здесь это, видно, не в обычае. Только тогда, когда я выступил с «бароном», лакеи снизошли до милости доложить обо мне.

Ошибка прислуги была, впрочем, вполне извинительна, потому что барон и сегодня был в костюме горца; да и Эрна нисколько не походила на молодую баронессу в своем очень простом темном платье, пригодном скорей для прогулок в горах, чем для визитов, и такой же простой соломенной шляпе на волосах, которые сегодня были собраны под шелковую сетку, но весьма неохотно подчинялись такому стеснению. По-видимому, она еще сильнее отца чувствовала обиду из-за первоначального отказа впустить их, потому что стояла возле него с мрачным выражением и упрямо сжатыми губами, враждебно глядя на присутствующих. Сзади виднелся неизбежный Грейф, сердито скаливший зубы на лакея, который хотел прогнать его из салона.

Нордгейм собирался по возможности сгладить впечатление, но Тургау не дал ему заговорить.

— А вот и Алиса! — воскликнул он. — Здравствуй, дитя! Наконец-то мы видим тебя! Однако какой же вид у тебя, девочка! Ни кровинки в лице! Настоящий заморыш!

С этими «лестными» словами он направился к молодой девушке с намерением заключить ее в объятия, но баронесса Ласберг, резко бросив «Извините!», так решительно стала между ним и Алисой, точно он покушался на ее жизнь.

— Ну-ну, я не сделаю ничего дурного своей племяннице, — сердито проговорил Тургау. — Вам незачем с таким страхом охранять ее от меня, словно овцу от волка. С кем имею честь?..

— Я — баронесса Ласберг! — объявила она, делая ударение на титуле. Ее осанка выражала ледяной отпор, но здесь это не произвело действия: барон добродушно схватил протестующе вытянутую руку и потряс ее так, что дама чуть не лишилась сознания.

— Очень рад, чрезвычайно рад! — воскликнул он. — Обо мне уже доложили, а это — моя дочь… Эрна, что ты там стоишь, как чужая? Не хочешь, что ли, поздороваться с Алисой?

Эрна медленно подошла; мрачное выражение исчезло с ее лица, когда она взглянула на свою молодую родственницу, которая покоилась на подушке, такая слабая и бледная, она вдруг бурно обняла ее и воскликнула:

— Бедная Алиса! Как мне жаль, что ты больна!

Алиса не ответила на объятие, но когда цветущее личико прижалось к ее бесцветной щеке и свежие губки прикоснулись к ней, а искренний голос долетел до ее ушей, по апатичным чертам девушки промелькнуло что-то вроде улыбки, и она тихо ответила:

— Я не больна, а только устала.

— Пожалуйста, баронесса, не так порывисто, — холодно сказала госпожа Ласберг. — Алису нужно очень беречь: у нее в высшей степени чувствительные нервы.

— Что у нее? Нервы? — спросил Тургау. — Это тоже одна из городских привычек! У нас в усадьбе о такой штуке и понятия не имеют. Приехали бы к нам, даю вам слово, через три недели у вас обеих не останется ни одного нерва.

— Я и сама так думаю, — ответила баронесса, бросая на него негодующий взгляд.

— Пойдем, Тургау, оставим девушек знакомиться: ведь они не виделись несколько лет, — сказал Нордгейм, которого покоробила грубость шурина, и жестом пригласил его в соседнюю комнату. В эту минуту Эльмгорст, деликатно удалившийся в оконную нишу во время семейной сцены, вышел оттуда и стал прощаться, причем Нордгейм должен был представить его своему родственнику.

Тургау тотчас вспомнил это имя, которое коллеги молодого инженера поминали с не слишком лестными эпитетами. Он смерил «карьериста» взглядом, и подкупающая наружность последнего, казалось, только усилила его недоверие к нему. Эрна равнодушно обернулась, но вдруг с удивлением отступила назад.

— Я не в первый раз имею честь встречаться с баронессой Тургау, — сказал Эльмгорст, подходя с учтивым поклоном. — Баронесса была так добра, что проводила меня, когда я заблудился на склонах Волькенштейна. Впрочем, ее имя я узнаю только теперь.

— Так вот кто был незнакомец, которого ты встретила! — проворчал Тургау, которому это обстоятельство, по-видимому, не доставило особого удовольствия.

— Надеюсь, баронесса была не одна? — спросила Ласберг тоном, ясно показывавшим, как ужасала ее мысль о возможности такого факта.

— Разумеется, одна! — вспыхнув, упрямо воскликнула Эрна, от которой не ускользнуло резкое осуждение, крывшееся в этих словах. — Я всегда хожу в горы одна и беру с собой только Грейфа… Тубо, Грейф, куш!

Эльмгорст сделал попытку погладить красивое животное, но собака встретила его сердитым рычанием, окрик молодой хозяйки заставил Грейфа тотчас замолчать и послушно улечься у ее ног.

— Собака, кажется, злая, — сказал Нордгейм, не скрывая своего неудовольствия. — Я бы попросил…

— Грейф добрый! — перебила его Эрна почти сердито. — Он никому не делает зла и охотно позволяет чужим ласкать себя, но этого господина он терпеть не может и…

— Баронесса, прошу вас! — прошептала Ласберг, с трудом сохраняя самообладание, Эльмгорст же проговорил с глубоким поклоном и с насмешливой улыбкой превосходства:

— Мне бесконечно жаль, что я в немилости у Грейфа и, боюсь, также у его хозяйки, но, право, я в этом не виноват. Вы позволите мне теперь проститься?

Он подошел к Алисе, около которой, как страж, стояла баронесса Ласберг, чувствовавшая себя обязанной оградить свою питомицу от дальнейшего соприкосновения с компанией дикарей, так внезапно вторгшейся в салон. Зато этот молодой человек с простым мещанским именем вел себя, как настоящий кавалер. Как мягко и сочувственно звучал его голос, когда он выражал надежду, что Алиса вполне поправится под влиянием укрепляющего воздуха Гейльборна. Как рыцарски поцеловал он руку, милостиво протянутую ему баронессой Ласберг! Он уже обернулся к хозяину дома, чтобы раскланяться с ним, как вдруг случилось нечто совершенно неожиданное.

На балконе появился котенок, очевидно, проникший сюда из сада. Он с невинным любопытством приблизился к открытой двери, но, к несчастью, попал при этом в поле зрения Грейфа; последний с яростным лаем вскочил, чуть не сбил с ног баронессу Ласберг и ринулся мимо перепуганной Алисы на балкон, где и началась дикая погоня. Испуганный котенок с быстротой молнии бросался из стороны в сторону, ища выхода, а его преследователь за ним; стекла двери дребезжали, цветочные горшки падали и разбивались, а ко всему этому присоединились еще пронзительный свист барона и крики Эрны. Но собака в пылу охоты уже не повиновалась призывам. Наконец, котенку удалось спрыгнуть в сад. Грейф, не желая упускать добычу, могучим прыжком, от которого еще уцелевшие горшки с цветами с грохотом разлетелись вдребезги, перелетел через перила, и в следующую минуту его яростный лай раздавался уже в саду, а к нему присоединился испуганный крик ребенка.