Когда, наконец, забрезжило утро серого, унылого, туманного дня, страданиям настал конец, и рука того же Бенно Рейнсфельда закрыла глаза умершему. Потом он мягко поднял рыдающую Алису, опустившуюся на колени у тела отца, и вывел ее из комнаты. Он не произнес ни слова любви или надежды: в такую минуту это казалось ему кощунством, но то, как он, поддерживая, обнял Алису, показывало, что теперь он считает ее защиту своим правом и не думает уже о разлуке. Больше не было человека, предавшего его отца, а богатство, нажитое путем обмана, почти все растаяло. Теперь ничто не разлучало их.

Когда все было кончено, Эрна тоже ушла в свою комнату: Алисе она не была нужна, около нее был более близкий ей человек, который мог лучше утешить ее.

Бледная и утомленная после бессонной ночи, Эрна сидела у окна и смотрела на занимавшийся день, приносивший с собой лишь облака и туман. Как ни далек был ей дядя, как ни сурово осуждала она его, но последние часы жестоких страданий изгладили все из ее памяти — он был только братом ее матери, умиравшим у нее на глазах.

Но мысли ее уже не были заняты умершим, они стремились к живому человеку, который, может быть, стоял теперь среди тумана перед своим уничтоженным детищем. Она знала, как дорого было ему его творение, и вместе с ним переживала поразивший его удар. Эрне казалось, что она отдала бы жизнь за возможность быть в эту минуту с Вольфгангом, утешить, ободрить его, а вместо того принуждена была оставлять его одного с его отчаянием. Она не обращала внимания на Грейфа, который, пробравшись в комнату, ласкаясь, положил голову ей на колени и сидела неподвижно, уставившись широко раскрытыми глазами в волнующийся туман.

Дверь отворилась, и вошел Вальтенберг. Он медленно приблизился к своей невесте, а она, углубившись в свои мысли, заметила его только тогда, когда он стоял уже около нее и назвал по имени.

Эрна вздрогнула и отшатнулась. Это невольное движение испуга и неудовольствия не ускользнуло от Вальтенберга; он горько усмехнулся и произнес:

— Я так пугаю тебя! Очень жаль, но я все-таки принужден навязать тебе свое присутствие, потому что мне надо поговорить с тобой.

— Сейчас? В такую минуту, когда смерть только что переступила порог нашего дома? — устало и с упреком спросила девушка.

— Именно в эту минуту: позднее у меня, может быть, не хватит мужества.

Голос Вальтенберга звучал так странно, глухо и сдавленно, что Эрна с удивлением взглянула на него. Ее глаза встретились с его глазами, но она не увидела уже в них того огня, который так пугал ее в последнее время: в этих темных глазах светилось теперь что-то другое, ненависть или любовь, а может быть, то и другое вместе — она не могла разобрать.

— Хорошо, — сказала она устало, — я слушаю.

Эрнст молчал, не сводя с нее взора, потом медленно проговорил:

— Я пришел проститься с тобой.

— Ты уезжаешь? До похорон дяди?

— Да… и не вернусь. Ты не поняла меня, Эрна: речь идет не о нескольких днях или неделях, я прощаюсь, потому что расстаюсь с тобой.

— Расстаешься?

Девушка взглянула на него недоверчиво и с недоумением.

— Ты, кажется, не веришь в мое великодушие? — жестко сказал Вальтенберг. — Действительно, еще вчера я скорее убил бы тебя и твоего Вольфганга, чем вернул бы тебе свободу. Это прошло: он научил меня, как следует побеждать противника. Ты думаешь, я не знаю, чья рука подняла меня, когда я упал в конце моста? Если бы не он, меня убило бы обломками. Ты видела это, я знаю, и еще больше будешь теперь восхищаться своим героем, на которого уже вчера смотрела сияющими глазами. Благодаря этому поступку он окончательно дорос до твоего идеала, тогда как я… что такое я в твоих глазах.

— Да, я видела, — прошептала Эрна, опуская глаза, — но думала, что, оглушенный падением, ты не узнал его в суматохе общего бегства.

— Смертельного врага всегда узнаешь, даже когда он спасает тебе жизнь! Я хотел сказать ему это вчера, сейчас же после катастрофы, но у меня не хватило сил: слово благодарности этому человеку задушило бы меня. Пусть он услышит его от тебя. Скажи ему, что я беру назад свой вызов и освобождаю его от его слова, что я и тебе возвращаю свободу. Тогда мы будем более чем квиты: я даю ему в десять раз больше, чем стоит жизнь, которую он мне сохранил.

Эрна побледнела и вскочила при этом открытии, хотя давно подозревала истину.

— Ты вызвал его? Так вот чем кончился ваш разговор!

— А ты думала, что я был готов позволить ему наслаждаться счастьем в твоих объятиях? — спросил Вальтенберг с горьким смехом. — Я на это не способен. Я застрелил бы его, не будь того, что случилось вчера, и он дал мне слово явиться на поединок, как только будет окончен его мост; судьбе угодно было самой решить вопрос.

Иронический тон Вальтенберга уже не вводил Эрну в заблуждение, она слышала в нем лишь невыносимую боль и понимала, чего стоило отречение этому страстному человеку. Она с мольбой положила руку на его руку.

— Эрнст, поверь, я чувствую всю тяжесть жертвы, которую ты мне приносишь. Ты любил меня.

— Да, — резко сказал он, — и был настолько глуп, что воображал, будто такая страсть, как моя, должна удостоиться взаимности. Мне казалось, что если я увезу тебя в другую часть света, и между тобой и Эльмгорстом ляжет океан, ты забудешь его, и твое сердце обратится к мужу; теперь мне ясно, что я проиграл игру. Я никогда не вырву этой любви из твоего сердца, и, хоть бы я и застрелил его, ты будешь любить его даже мертвого. Теперь, когда он в беде, вся твоя душа стремится к нему. Иди же, я больше не мешаю тебе, ты свободна.

— Пойдем вместе! — сказала Эрна тоном задушевной просьбы. — Протяни Вольфгангу руку примирения. Ты можешь это сделать! Теперь ты — великодушный, сильный человек, которого мы можем только благодарить!

Вальтенберг с гневом оттолкнул ее руку.

— Нет, я не хочу, не могу больше видеть этого человека! Если я увижу его, то не отвечаю за себя: во мне опять проснутся все демоны. Ты не знаешь, чего мне стоило принудить их к покорности, не буди же их!

Эрна не посмела повторить свою просьбу, она поняла, что эта пылкая натура могла решиться на отречение, но не простить. С безмолвной покорностью она опустила голову.

— Прощай! — сказал Эрнст все тем же резким, враждебным тоном, которого не оставлял в течение всего разговора. — Забудь меня! Это не будет тебе трудно подле него.

Молодая девушка посмотрела на него, в ее глазах стояли горячие слезы.

— Я никогда не забуду тебя, Эрнст, никогда! Но меня всегда будет мучить, что ты расстаешься со мной с ненавистью и горечью в душе.

— С ненавистью? — вскрикнул Вальтенберг с прорвавшейся страстью. И вдруг Эрна почувствовала себя в его объятиях, на его груди. Еще раз осыпал он ее безумными, жгучими ласками, затем оттолкнул от себя и бросился вон из комнаты.

Тем временем совсем рассвело. Дождь прекратился еще с вечера, и ветер немного улегся, дикий взрыв стихий начинал постепенно успокаиваться.

Работы везде прекратились, были оставлены только сторожа в некоторых местах. В самом деле, спасать было уже почти нечего с тех пор, как Волькенштейнский мост был уничтожен. Самый тяжелый удар был нанесен последним, но и помимо него вся линия железной дороги страшно потерпела, лишь некоторые из многочисленных зданий и мостов остались невредимыми, и восстановление дороги казалось немыслимым. Творец предприятия лежал в своем доме мертвым, предполагаемая передача, само собой разумеется, не могла состояться после катастрофы. Найдутся ли и когда найдутся другие люди, которые возьмутся за полуразрушенное дело, могло показать лишь время.

Вероятно, такие мысли проносились в голове Эльмгорста, одиноко стоявшего со скрещенными на груди руками у края Волькенштейнского ущелья и смотревшего на произведенные бурей опустошения. Хмурое осеннее утро дышало ледяным холодом, в ущельях и долинах еще клубились густые серовато-белые массы тумана, длинные гряды облаков лежали на горах, и тяжелое серое небо смотрело на мокрую, изрытую землю, носившую следы страшной катастрофы.

Всюду виднелись вырванные с корнем и сломанные деревья, сброшенные каменные глыбы, массы нанесенной грязи и щебня, следы ног рабочих, с геройским мужеством, но — увы! — тщетно боровшихся со стихиями. Глухо раздавался грохот потока, теперь уже не представлявшего опасности, но все еще бешено низвергавшегося с высоты, и шум ветра, не дававшего покоя истерзанному бурей лесу.

Только в Волькенштейнском ущелье царил покой могилы. Там, в глубине, лежал исполинский глетчер, белый, неподвижный, с торчащими изо льда хаотическими грудами земли и камней. Лавина, скатившаяся с вершины Волькенштейна, страшно выросла по пути, потому что снесла вековой заповедный лес, на защиту которого, безусловно, полагались; она сломала столетние сосны, как сухие былинки, и вместе с лесом увлекла вниз часть горного склона. Вся эта масса льда, снега, камня и древесных стволов с бешеной скоростью устремилась на мост и раздавила его. Такого натиска не могло бы выдержать ни одно произведение человеческих рук.

Вольфганг Эльмгорст в мрачном раздумье застывшим взглядом смотрел на ледяную могилу, схоронившую все его гордые надежды. Еще тогда, когда составлялся проект всей железнодорожной линии, большинство было против Волькенштейнского моста из-за его огромной стоимости: предпочитали обойти ущелье и провести дорогу кружным путем, что стоило бы вдвое дешевле, но Нордгейма привлекли смелость и грандиозность проекта, и, кроме того, ему нужен был «гвоздь» для его дороги. Поэтому он решительно высказался за мост и, в конце концов, настоял на своем. В будущем ни на что подобное уже нельзя надеяться: теперь должны приниматься в соображение лишь доводы экономии, и этим произносился приговор над сооружением, которое стихия уничтожила как раз в тот момент, когда оно должно было предстать перед взорами мира и доставить своему творцу славу.

Большая собака мощными прыжками слетела вниз с горы по грязному склону; вырвавшись из долгого заключения в комнатах, она бурно выражала свою радость, затем остановилась перед Эльмгорстом и собиралась с обычной любезностью оскалить зубы, но вдруг внимание ее отвлеклось: умный Грейф тотчас заметил какие-то перемены. Он с беспокойством вытянул морду, и, нюхая воздух, заглянул в пропасть, потом посмотрел на противоположную сторону ущелья и, точно спрашивая, что случилось, обратил свои выразительные глаза на инженера.

До сих пор Вольфганг сохранял самообладание, но при этом пустяке, при немом вопросе животного, не выдержал. Он закрыл глаза руками, и жгучие слезы, первые со времен его детства, заструились по его щекам.

Вдруг он услышал свое имя, произнесенное тихим голосом, которого он никогда еще не слышал, но который в то же время был ему так знаком:

— Вольфганг!

Он обернулся, быстрым движением стирая со щек изменнические следы слез. С усилием овладев собой, он пошел навстречу девушке в темном дождевом плаще, с черным кружевным платком на белокурых волосах, которая остановилась в нескольких шагах от него, как будто не смея подойти ближе.

— Вы здесь, Эрна? — торопливо спросил он. — После такой ужасной ночи?

— Да, ночь была ужасной! — сказала она с тяжелым вздохом. — Вы получили известие о смерти дяди?

— Два часа тому назад. Я не имел больше права находиться у его смертного ложа, и мое присутствие было бы, пожалуй, неприятно ему, поэтому я оставался вдали. Как переносит горе Алиса?

— Сейчас она безутешна, но с нею доктор Рейнсфельд.

— В таком случае она справится. Они любят друг друга, а когда рядом любимый человек, поддерживающий и утешающий, можно перенести все, даже самое тяжелое в жизни.

В словах Эльмгорста слышалась глубокая печаль. Эрна не ответила, но медленно подошла ближе и остановилась возле него. Лицо его, однако, еще сильнее омрачилось.

— Я знаю, зачем вы пришли: вы хотите сказать мне слово утешения, участия? Зачем? Проклятие, которое произнес ваш отец, умирая, сделало свое: старое родовое гнездо Тургау отмщено, и, мне кажется, барон был бы доволен, если бы видел эту страшную ночь.

— Неужели вы, в самом деле, приписываете такую силу словам, вырвавшимся под влиянием отчаяния и предчувствия близкой смерти? — с упреком спросила Эрна. — С каких пор вы стали суеверны?

— С тех пор как моя вера в собственные силы погребена там, — указал Вольфганг на ущелье. — Оставьте меня, Эрна! Зачем мне участие, поданное в виде милостыни? Вы должны были тайком прокрасться сюда, и, может быть, ваш жених еще заставит вас поплатиться за это. Я не нуждаюсь в сострадании даже от вас.

Эльмгорст отвернулся с раздражением удрученного несчастьем человека и поднял взор на Волькенштейн, вершина которого просвечивала сквозь облака. Одна она как будто собиралась сбросить с себя сегодня покровы, тогда как все остальные горы тонули в тумане.