Эльза Вернер - Фея Альп

Тон, которым Нордгейм говорил об этом человеке, показывал, что он не чувствует лично к нему ни малейшей симпатии, а между тем он только что отличал его среди всех гостей. Эльмгорст, видимо, был одного с ним мнения, потому что тотчас подхватил:

– Я нахожу его невыносимым! Он разглагольствовал за столом о своих путешествиях так, точно читал о них доклад. Только и слышалось, что «голубые бездны океана», «величественные пальмы» да «мечтательный цветок лотоса». Это было нестерпимо! Впрочем, фрейлейн фон Тургау, кажется, совсем увлеклась. Признаться откровенно, я нахожу, что поэтический восточный разговор носил слишком интимный характер для первого дня знакомства.

В этом замечании инженера слышалось с трудом сдерживаемое раздражение. Нордгейм, однако, не заметил этого и спокойно ответил:

– В данном случае я ничего не имею против короткости, даже напротив.

– То есть у тебя определенные намерения относительно их двоих?

– Да, – ответил Нордгейм. – Эрне девятнадцать лет, пора серьезно подумать о ее замужестве, и я как родственник и опекун обязан возможно лучше ее обеспечить. За ней ухаживают, но с серьезными намерениями к ней никто не подойдет: она не партия.

– Она не партия, – машинально повторил Вольфганг, и его взгляд устремился в соседнюю комнату, где были дамы.

Алиса сидела на диване, а Эрна стояла рядом, и дверь образовывала как бы раму для стройной фигуры в белом.

– Я не могу винить за это мужчин, – продолжал Нордгейм. – Все наследство Эрны состоит из нескольких тысяч марок, полученных за Волькенштейнергоф, и хотя, само собой разумеется, я дам приданое своей племяннице, но это все равно что ничего для человека, привыкшего много требовать от жизни. Вальтенбергу нет надобности думать о деньгах – он сам богат, он из хорошего дома, словом, блестящая партия. Как только он вернулся, у меня сейчас же возникла эта мысль, и я думаю, дело сладится.

Он говорил таким деловым тоном, как будто речь шла о новой спекуляции. В сущности «обеспечение» племянницы было для него только сделкой, точно так же как помолвка его собственной дочери: в первом случае девушка шла в обмен на состояние, а во втором – на ум и талант; и Нордгейм мог, не стесняясь, говорить об этом с будущим зятем, который смотрел на дело с той же точки зрения и действовал на основании тех же принципов. Однако в настоящую минуту лицо Эльмгорста было необычно бледно и его глаза с каким-то непонятным выражением не отрывались от ярко освещенной картины в раме открытой двери.

– И ты думаешь, что фрейлейн фон Тургау согласится? – спросил он наконец медленно, не сводя с нее взгляда.

– Не будет же она так глупа, чтобы оттолкнуть свое счастье! Правда эта девушка – такая же фантазерка и упрямица, как ее отец, и в некоторых пунктах с ней не справишься; но на сей раз, я думаю, мы будем одного мнения: Вальтенберг с его эксцентричными наклонностями как раз во вкусе Эрны. Мне кажется, она была бы в состоянии разделить с ним его сумасбродную кочевую жизнь, если он не решится отказаться от нее.

– Почему же нет! – жестко проговорил Вольфганг. – Ведь жизнь в чужих странах, без дела и забот, так бесконечно поэтична и интересна! Обязанностей никаких, любуйся и мечтай под пальмами, и так всю жизнь, ничего не делая и наслаждаясь! Я нахожу жалким человека, который не умеет сделать ничего большего из своего существования. Я не мог бы так жить!

– Ты положительно горячишься! – сказал Нордгейм, удивленный его запальчивостью. – Ты забыл, что Вальтенберг родился богатым и с самого начала уже стоял на высоте. Такие люди редко годятся для серьезной деятельности.

Он повернулся к вошедшему лакею, чтобы отдать какие-то распоряжения. Вольфганг, мрачный, неподвижный, продолжал стоять, не отрывая глаз от белой фигуры, от этого «существа, как бы сотканного из воздуха и снега горных вершин со сказочными цветами их вод на белокурых локонах». Едва слышно, но с выражением глубокой горечи он прошептал:

– Да, он богат и к тому имеет право быть счастливым!

Дом Вальтенберга располагался довольно далеко от центра города. Эта большая красивая вилла, стоящая среди сада, была выстроена отцом теперешнего владельца. Со времени его смерти она пустовала, потому что сын постоянно путешествовал; он поручил присмотр за виллой управляющему, который в числе других обязанностей должен был также распаковывать посылки, приходящие время от времени из дальних стран, и расставлять присылаемые предметы. Наконец, по прошествии десяти лет, запертые ставни и двери опять отворились, и комнаты ожили.

Большая средняя комната с балконом сохраняла обстановку, заведенную при жизни старика. Здесь все было солидно и комфортабельно, как в старинных мещанских домах. Впрочем, люди, находившиеся в комнате в настоящее время, составляли весьма резкий контраст с ее обстановкой: негр с курчавыми волосами и стройный мальчик-малаец, оба в фантастических и живописных одеяниях хлопотали вокруг стола, расставляя на нем цветы и десерт, в то время как третий давал им нужные указания. Это был пожилой человек, высокий, костлявый, но, видимо, обладавший большой физической силой. В его коротко остриженных волосах уже пробивалась седина, морщинистое, обожженное солнцем лицо мало отличалось цветом от коричневой физиономии малайца, а на этом темном лице блестела пара чисто германских голубых глаз, и с губ срывались грубые, неподдельно немецкие звуки.

– Цветы на середину! – командовал он. – Стол должен иметь поэтический вид, сказал хозяин, значит, извольте постараться, чтобы это была сама поэзия. Саид, дурень, ну можно ли ставить две вазы с фруктами рядом, точно двух гренадеров! Ставь по концам стола! А ты куда лезешь с бокалами, Джальма? Вино должно быть на боковом столе, понял?

– О yes, master[1], – заверил негр, но немец накинулся на него, а заодно и на мальчика.

– Говорите по-немецки! Еще не выучились? Вы теперь в Германии, в этой покинутой богом стране, где в марте еще можно отморозить нос, а солнце светит раз в месяц, да и то лишь по распоряжению начальства. Я так же не переношу ее, как и господин Вальтенберг, но если вы не научитесь у меня говорить по-немецки, то помилуй вас Бог!

– Я уже говорить немецки, мастер Хрон, чудесно! – объявил Саид с величайшим самодовольством.

– Чудесно, еще бы! Даже мое имя не умеешь выговорить. Меня зовут Фейт Гронау, а не «мастер Хрон», сто раз повторяю тебе одно и то же, но где же понять такому язычнику!

При этом упреке физиономия Саида выразила высшую степень оскорбления.

– Извините, я тож быть добрый христианин.

– По крайней мере, ты крещен, – сухо сказал Гронау. – А все-таки ты – полуязычник, а Джальма и совсем язычник: у него никакими силами не выбьешь из головы его Аллаха да Магомета и не втиснешь туда взамен Господа Бога. Джальма, отчего ты вытаращил глаза? Опять не понял, что я сказал?

Малаец отрицательно замотал головой, так что Саид со своим «чудесным» знанием языка счел себя обязанным прийти ему на помощь и перевести слова Гронау.

– Все это оттого, что господин постоянно говорит с вами на вашем тарабарском языке, – ворчал Гронау. – Ну, стол готов. Одни цветы да фрукты, а путного ничего, ни съесть, ни выпить. Надо полагать, в этом и заключается поэзия, по-моему же – просто сумасшествие. Впрочем, это одно и то же.

– И леди приедут? – с любопытством спросил Саид.

– Дамы! – поправил ментор. – Да, к сожалению, приедут. Удовольствия мало, зато честь, потому что в этой стране с ними обращаются до безобразия почтительно, совсем не так, как с вашими черными и коричневыми женщинами, так что вы подтянитесь!

Дверь отворилась, и вошел хозяин дома. Он мельком осмотрел стол, велел Саиду отправиться в переднюю, сказал несколько слов по-малайски Джальме, который вслед за этим тоже исчез, и обратился к Гронау:

– Господин Нордгейм просит извинить, что не может приехать, но остальные будут, господин Герсдорф тоже обещал. Следовательно, вы избежите на сегодня встречи, которой боялись, Гронау.

– Боялся? – повторил Фейт. – И не думал бояться! Конечно, невелико удовольствие получить милостивый кивок от товарища детских игр, с которым был когда-то на «ты», и представиться ему в некотором роде в качестве слуги.

– Моего секретаря, – с ударением поправил Вальтенберг. – Мне кажется, в этой должности нет ничего унизительного.

Гронау пожал плечами.

– Секретарь, дворецкий, компаньон – все в одном лице. Впрочем, вы всегда обращались со мной как с соотечественником, а не как с подчиненным. Когда вы выудили меня в Мельбурне, я почти умирал от голода, да и умер бы без вас, награди вас Господь!

– Вздор! – сказал Эрнст. – Вы стали для меня неоценимой находкой благодаря вашему знанию языков и практической опытности, и я думаю, мы оба вполне удовлетворяли друг друга в течение этих шести лет. Так вы с Нордгеймом были друзьями?

– Да, мы вместе выросли, как дети соседей, и потом наша дружба продолжалась, пока жизнь не разбросала нас. Он заранее предсказывал мне, что я останусь бедняком, – мне и Бенно Рейнсфельду, который был третьим в нашей компании.

Вальтенберг подошел к окну и с нетерпением смотрел на улицу, но слушал внимательно.

– Разумеется, мы все трое строили грандиозные планы, – продолжал Гронау с добродушной иронией. – Я собирался пуститься в Божий свет и вернуться набобом с мешками золота, Рейнсфельд хотел удивить человечество каким-нибудь изобретением, только умный Нордгейм молчал и поливал холодным душем наши горячие головы. «Из вас обоих ничего не выйдет, – говорил он, – потому что вы не умеете рассчитывать». Мы смеялись над этим двадцатилетним мудрецом, проповедующим трезвые взгляды и расчетливость, но он оказался прав. Я немало шатался по свету и за что только ни брался, всякий раз что наживал, то и спускал, и остался беден как церковная мышь. Рейнсфельд со всем своим талантом застрял где-то жалким инженеришкой, а наш товарищ Нордгейм стал миллионером, железнодорожным королем, и все оттого, что умел рассчитывать.

– Да, он всегда был на это мастер, – холодно сказал Вальтенберг. – Однако вот и наши гости.

Он быстро отошел от окна и пошел встречать приехавших. Перед подъездом остановился экипаж, в котором сидела баронесса Ласберг с Алисой и Эльмгорстом. Вольфганг не мог уклониться от обязанности сопровождать невесту, а отказаться всем от приглашения под каким-нибудь предлогом казалось невозможным, так как его будущий тесть настойчиво желал, чтобы оно было принято. Эльмгорст покорился необходимости, но всякий, кто знал его ближе, мог бы видеть, что он приносит этим жертву, хотя у него, как и у хозяина, не было недостатка в любезности. Оба с первой минуты знакомства почувствовали друг к другу инстинктивную антипатию и проявляли только холодную вежливость.

– Фрейлейн фон Тургау немножко опоздает: она заехала к Эрнстгаузенам за баронессой Валли.

Сообщившая это баронесса Ласберг сама недоумевала. По ее расчетам, Валли еще вчера должна была уехать в деревню под надежную охрану дедушки и вдруг сегодня утром прислала Эрне записку с просьбой захватить ее с собой, когда они поедут к Вальтенбергу; следовательно, отъезд был на несколько дней отложен. Но неудовольствие баронессы превратилось в негодование, когда она увидела входящего Герсдорфа. Значит, настоящее свидание! И они осмелились приплести сюда еще и нордгеймских дам, встречаясь, так сказать, под их прикрытием! Это не могло и не должно было оставаться скрытым от родителей, они сегодня же должны узнать все – и баронесса Ласберг, не имевшая ни малейшего расположения к роли ангела-хранителя, оказала Герсдорфу ледяной прием. Увы, это не произвело на Герсдорфа никакого впечатления, его лицо прямо-таки светилось, и он был необыкновенно оживлен и весел.

Тем временем Эрна, по уговору, подъехала к дому Эрнстгаузенов и послала наверх лакея. Через пять минут появилась Валли; она прыгнула в экипаж и бросилась на шею подруге так бурно, что та в испуге отшатнулась.

– Что с тобой, Валли? – спросила она. – Ты себя не помнишь!

– Я помолвлена! – ликовала Валли. – Я невеста Альберта, и через три месяца свадьба! О, чудный, несравненный дедушка! Я бросилась бы ему на шею, как сейчас тебе, если б только он не был такой противный.

– Твои родители согласились? Так вдруг? Ведь еще несколько дней назад это казалось невозможным.

– Нет ничего невозможного на свете! О, как я молила небо, чтобы дедушка выкинул какую-нибудь глупость, но что ему придет в голову такая штука, мне и во сне не снилось!

– Да говори же толком! Скажи, наконец, в чем дело, – воскликнула Эрна, с неудовольствием глядя на сияющее счастьем лицо маленькой баронессы.

– Он женился, – выпалила Валли, – женился в семьдесят лет, и теперь он – новобрачный! Умереть можно со смеху! – И она, бросившись в подушки кареты, хохотала до того, что слезы выступили у нее на глазах.

– Старый барон… женился? – переспросила Эрна, не веря своим ушам.