Эльза Вернер - Фея Альп

– Ба, ведь она еще ребенок!

– В шестнадцать-то лет? На свое несчастье, она слишком рано лишилась матери, ты положительно дал ей одичать. Конечно, если девочка растет в такой обстановке, без ученья, без воспитания…

– Извини, пожалуйста! Когда я переселился после смерти жены сюда, то привез с собой учителя, старика-магистра, который умер только этой весной; Эрна училась у него всевозможным вещам, а воспитывал ее я. Именно такой я и желал ее сделать, потому что нежных оранжерейных растений, как твоя Алиса, нам здесь, в горах, не нужно. Моя девочка здорова и телом, и духом; она выросла свободной, как птица, и должна остаться такой. Если ты называешь это одичанием – сделай одолжение, а мне моя Эрна нравится.

– Тебе – может быть, но не будешь же ты единственным мерилом для Эрны всю ее жизнь. Когда она выйдет замуж… Ведь рано или поздно явится кто-нибудь, кто пожелает на ней жениться.

– Пусть только посмеет! Я этому молодцу и руки, и ноги переломаю! – крикнул барон вне себя от ярости.

– Ты обещаешь быть весьма любезным тестем, – сухо заметил Нордгейм. – По-моему, брак – назначение девушек. Или, может быть, ты полагаешь, что я потребую от своей Алисы, чтобы она оставалась в старых девах, потому что она моя единственная дочь?

– Это совсем другое дело, – медленно сказал Тургау, – совсем другое. Может быть, ты и любишь дочь – почему бы, в самом деле, тебе не любить ее? – но ты отдашь ее с легким сердцем. У меня же на всем божьем свете нет никого и ничего, кроме моего дитяти, это единственное, что мне осталось, и я не отдам его ни за что. Пусть-ка пожалуют господа женихи! Я их так спроважу, что они забудут дорогу сюда.

Нордгейм взглянул на барона с холодной, сострадательной улыбкой превосходства, с которой смотрят на глупости ребенка.

– Если ты останешься верен своим воспитательным принципам, то в этом не будет надобности, – сказал он, вставая. – Но я совсем забыл… Завтра я жду Алису в Гейльборн: доктор предписал ей здешние ванны и горный воздух.

– В этом элегантном, скучном и модном гнезде невозможно выздороветь, – презрительно объявил Тургау. – Прислал бы ты девочку ко мне: тут она получила бы горный воздух, так сказать, из первых рук.

– Ты очень любезен, но мы, разумеется, должны следовать предписаниям докторов, – возразил Нордгейм. – Надеюсь, мы еще увидимся?

– Конечно! Ведь до Гейльборна всего два часа ходьбы! – воскликнул барон, от которого совершенно ускользнул холодный тон приглашения. – Я непременно приеду с Эрной.

Он тоже встал, чтобы проводить гостя. Расхождение во взглядах нисколько не мешало в его глазах родственному чувству, и он простился с шурином со свойственной ему грубоватой сердечностью. Эрна, как птица, слетела к ним с лестницы, и они втроем вышли на площадку перед домом.

Подали экипаж Нордгейма. В эту минуту в воротах появился молодой человек и, кланяясь, направился к хозяину дома.

– Здравствуйте, доктор! – весело крикнул ему Тургау, а Эрна с непринужденностью ребенка побежала навстречу гостю и протянула ему руку. – Это наш лейб-медик, – продолжал барон, обращаясь к шурину. – Вот бы тебе поручить ему Алису: он хорошо знает свое дело.

Нордгейм небрежно притронулся к шляпе и едва удостоил взглядом деревенского врача, который поклонился ему довольно неуклюже. Затем он пожал руку шурину, поцеловал Эрну в лоб, и через несколько минут его экипаж уже катился по дороге.

– Пойдемте в комнаты, доктор Рейнсфельд, – сказал барон. – Однако мне только теперь пришло в голову, что ведь вы незнакомы с моим шурином – с господином, который только что уехал.

– С господином Нордгеймом? Нет, я его знаю, – отвечал Рейнсфельд, провожая взором экипаж.

– Удивительное дело! – проворчал Тургау. – Все-то его знают, хотя он столько лет не бывал здесь. Точно какой-нибудь имперский посол едет через горы!

Он вошел в дом. Доктор несколько секунд колебался, прежде чем последовать за ним; он оглянулся на Эрну, но та стояла на низенькой ограде, окружавшей двор, и наблюдала за не совсем безопасным спуском экипажа с горы.

Доктор Рейнсфельд, человек лет двадцати семи, не обладал исполинским ростом барона, но тоже был сильного, хотя и грубоватого сложения. Его нельзя было назвать красивым, скорее наоборот, но у каждого невольно делалось тепло на душе при виде этого лица, выражавшего душевную доброту, и голубых глаз, ясно и по-детски доверчиво глядевших на мир. Манеры молодого человека указывали на полное незнание светских приличий, да и костюм его оставлял желать многого. Серая куртка горца и старая войлочная шляпа, несомненно, видели немало на своем веку и выдержали не один ливень, в горные башмаки насмерть въелась грязь. Такая обувь свидетельствовала о том, что в распоряжении доктора не было даже скромной верховой лошади, чтобы ездить с визитами – он ходил пешком туда, куда призывал его долг.

– Ну, как самочувствие, господин барон? – спросил доктор, когда они сели друг против друга. – Все в порядке? Приступ не повторялся?

– Все в порядке! Я опять прежний. Вообще не понимаю, отчего вы подымаете такой шум из-за маленького головокружения? С такими здоровяками, как я, вашему брату, докторам, нечего делать.

– Напрасно вы так легко смотрите на дело: именно в ваши годы следует быть осторожным. Конечно, я надеюсь, что ничего не случится, если вы будете следовать моим советам, то есть избегать всякого возбуждения, волнения, соблюдать по возможности простую диету, отчасти изменить обычный образ жизни. Я ведь уже говорил вам об этом подробно.

– Да, вы говорили, но я не следую вашим указаниям, – добродушно объявил барон. – Отстаньте, доктор! Жизнь, которую вы хотите заставить меня вести – не жизнь. Я должен беречься, я, привыкший взбираться за козами на самые высокие скалы, никогда не обращавший внимания ни на жару, ни на метели и всегда являвшийся первым, когда в горах случалось какое-нибудь несчастье! Я должен отказаться от своей любимой охоты, пить только воду и трусливо избегать всякого волнения, как слабонервная женщина! Какой вздор! И не подумаю слушаться! Я не гожусь для жалкого существования, которое вы мне рекомендуете. Лучше уж сразу конец.

Рейнсфельд задумчиво устремил взор в пространство и произнес вполголоса:

– Собственно говоря, вы правы, барон, но…

Он не стал продолжать, потому что Тургау разразился громким хохотом.

– Вот это называется добросовестный врач! Когда пациент объявляет ему, что намерен послать к черту его распоряжения, он отвечает: «Вы совершенно правы!» И я в самом деле прав, вы сами это видите.

Доктор хотел протестовать против такого толкования своих слов, но Тургау продолжал хохотать, и к тому же явилась Эрна со своим Грейфом.

– Дядя Нордгейм благополучно перебрался через плотину, хотя ее почти затопило, – сообщила она. – Инженеры все сбежались и перетащили экипаж, а потом выстроились шпалерами по обе стороны и низко-низко поклонились, вот так! – и девушка с большим комизмом передразнила почтительный поклон инженеров.

– Нечего сказать, люди! – досадливо пожал плечами Тургау. – То ругали шурина, а чуть он показался – кланяются ему до земли. Как тут человеку не возгордиться!

– Папа, – сказала Эрна, обвивая руками шею отца, – кажется, дядя Нордгейм не любит меня: он был так холоден и сдержан.

– Это уж у него такая манера. Впрочем, он нашел в тебе немало недостатков, сорванец.

– Во фрейлейн Эрне? – спросил Рейнсфельд с таким негодующим выражением, точно это было, по крайней мере, оскорблением величества.

– Как же! Она, видите ли, должна изображать собой баронессу фон Тургау. Он предлагал мне раньше отпустить ее к нему и предоставить боннам и гувернанткам вместе с Алисой выдрессировать ее для гостиной. Что ты скажешь об этом проекте, дитя?

– Я не хочу к дяде, папа! – объявила Эрна. – Я вообще не хочу расставаться с тобой и всю жизнь проживу здесь.

– Я так и знал! – воскликнул барон с торжеством. – А еще утверждают, будто ты выйдешь замуж, уйдешь с чужим человеком и бросишь меня одного на старости лет! Мы же лучше знаем, правда, Эрна? Мы с тобой принадлежим друг другу и никогда не расстанемся.

Он гладил непокорные локоны своей дочери с нежностью, неожиданной и трогательной в этом бесцеремонном человеке, а Эрна прижималась к нему с любовью. В самом деле, они любили друг друга всей душой.

– Ну-с, господин старший инженер, так вы уже приступили к исполнению новых обязанностей? Они трудны и ответственны, особенно для человека ваших лет, но я надеюсь, что вы окажетесь на высоте.

Молодой человек, к которому Нордгейм обратился с этими словами, поклонился без всякого подобострастия и ответил:

– Я прекрасно сознаю, что должен еще заслужить эту должность. Я обязан ей исключительно вашему энергичному заступничеству.

– Да, против вас было многое, и прежде всего молодость, казавшаяся недостатком тем, кто имел решающий голос, тем более что на место старшего инженера претендовали более опытные люди, которые, разумеется, сочли за оскорбление полученный отказ. Наконец имели влияние и противники моего вмешательства в это дело. Мне нет надобности говорить, что вам придется считаться со всем этим. Ваше положение будет нелегким.

– Я приготовился к этому, – спокойно ответил Эльмгорст, – и враждебность коллег не заставит меня отступить ни на шаг. Я мог до сих пор выказать свою благодарность вам лишь на словах, но твердо намерен со временем доказать ее и на деле.

Ответ, видимо, понравился Нордгейму, и он, кивнув своему фавориту приветливее, чем имел обыкновение это делать, пригласил его сесть.

Молодой инженер, одетый во фрак ввиду официальности визита, производил очень приятное впечатление. Высокий, стройный человек с энергичными чертами слегка загорелого лица и темными усами имел весьма мужественный вид; откинутые назад волосы открывали красивый высокий лоб, глаза тоже были бы очень хороши, если бы не смотрели так холодно и трезво. Эти глаза умели зорко наблюдать, блестели гордостью и энергией, но едва ли могли вспыхнуть веселым оживлением или выразить какое-либо теплое душевное движение, в их темной глубине не сверкал огонь молодости. Держался он просто и скромно, был почтителен к человеку, занимавшему такое высокое положение, но не выказывал ни малейшего подобострастия.

– Я не особенно доволен тем, что вижу здесь, – снова заговорил Нордгейм. – Эти господа не торопятся с предварительными работами, и я сомневаюсь, чтобы нам удалось скоро начать постройку. Не видно энергии, движения вперед. Я начинаю бояться, что мы сделали ошибку, поручив дело главному инженеру.

– Он считается признанным авторитетом.

– Да, но состарился и телом, и духом, а такое дело требует напряжения всех сил, одним именем ничего не сделаешь. Он будет вынужден полагаться на руководителей работ отдельных участков, а ваш участок один из самых важных по всей линии.

– Даже самый важный: на нем приходится бороться со всевозможными природными препятствиями. Боюсь, что даже самая подробная смета не всегда окажется правильной.

– Я тоже так думаю. Здесь нужен человек, который сумел бы справляться с непредвиденными обстоятельствами и в случае нужды действовать на собственный страх и риск. Поэтому я и предложил на это место вас и настоял на вашем назначении. Оправдайте же мое доверие!

– Я его оправдаю, – был твердый и решительный ответ. – Вы не разочаруетесь во мне.

– Я редко ошибаюсь в людях, – согласился Нордгейм, бросая испытующий взгляд на лицо молодого человека, – а вы уже продемонстрировали свои технические способности. Ваш проект моста через Волькенштейнское ущелье гениален. Как бывший инженер, я могу судить об этом и говорю вам, что проект великолепен.

– А между тем его так долго не желали принять или хотя бы заметить, – сказал Эльмгорст с горечью. – Если бы мне не явилась счастливая мысль обратиться к вам, когда мне уже всюду было отказано, он так и остался бы незамеченным.

– Очень может быть. Бедному и неизвестному молодому человеку большей частью трудно выдвинуться: уж так устроена жизнь. И я страдал от этого в былые годы, но, в конце концов, все можно преодолеть, и вы уже преодолели, получив теперешнее назначение. Я поддержу вас, если вы будете исполнять свои обязанности, остальное – ваше дело.

Он встал, давая понять, что аудиенция закончена. Эльмгорст тоже поднялся, но колебался еще мгновение.

– Позвольте мне высказать одну просьбу. Несколько недель назад в городе я имел честь встретиться с вашей дочерью и быть ей представленным, когда она садилась с вами в экипаж. Я слышал, что фрейлейн Алиса теперь в Гейльборне, не позволите ли вы мне лично осведомиться о ее здоровье?

Нордгейм смерил взглядом смелого просителя. Он имел обыкновение оставаться исключительно в деловых отношениях со своими подчиненными и считался крайне высокомерным и разборчивым в выборе знакомств, и вдруг этот молодой человек, еще недавно простой инженер, требовал милости, которая означала – ни больше ни меньше – аудиенцию в доме всемогущего президента железнодорожного общества; это показалось ему уж слишком дерзким. Он сдвинул брови и холодно сказал: