Роксана Гедеон - Фея Семи Лесов

Филипп был восхищен. Один взгляд этой искрящейся жизнью женщины вернул к жизни его самого. Он встречал кокеток и куртизанок куда более красивых, но эта, с чертами лица, далекими от классических, восхищала и зажигала всех гораздо сильнее, чем те прелестные дамы-статуи, которыми был наполнен весь Версаль. И они смели еще называться женщинами! Нет, теперь обмануть Филиппа было бы трудно, теперь он знал, что такое настоящая женщина. Это не скромная застенчивая Лоретта! В настоящей женщине должно быть что-то от дьявола. Все волшебство мира окутывалось ее очарованием. Ее душа полна неведомых чар – и страшных, и сладких…

Ко всему прочему Джульетта, чувствуя настроение молодого француза, встретила его почти холодно. И это при том, что Филипп уже был наслышан, что она редко кому отказывает… Со стороны Джульетты такая холодность не была кокетством: ей сначала действительно не понравились слишком изысканные манеры и высокомерие француза.

Лишь через месяц – срок для Джульетты почти немыслимый! – Звезда Флоренции милостиво приняла и обласкала измученного ожиданием Филиппа. Его белокурые кудри, голубые глаза и светлая кожа подействовали на нее магически. Ей, смуглой и черноглазой, временами казалось, что она и вправду любит его.

Любовь эта не погасла мгновенно, как того можно было ожидать. Соединились две противоположности, стремящиеся изучить друг друга. Взаимопостижение продолжалось долгие месяцы… Мало-помалу наметилось охлаждение. И тут их связало нечто очень нежелательное – ребенок.

Джульетта уехала в деревню. Филипп, лишенный ее любви, ее пылкости, ее поцелуев, бросился в разврат, ища в каждой женщине прелесть Звезды Флоренции. Это не удавалось. И когда Джульетта оправилась от родов, он не спросил даже имени ребенка – Филиппа решительно интересовали только плотские радости.

Столь пылкие любовники расстались навсегда спустя два месяца, не испытывая при этом большого сожаления. Филипп уехал во Францию, где через некоторое время получил чин генерала и женился на Сесилии де л'Атур. А Джульетта вскоре не могла даже вспомнить лица бывшего возлюбленного.

Девочка, родившаяся 1 мая 1770 года, была окрещена деревенским падре Сюзанной Маргаритой Катариной Анжеликой. По капризу судьбы в ней причудливо соединились черты отца и матери – золотисто-белокурые волосы и черные, по-итальянски глубокие, глаза. О девочке забыли оба родителя.

Дочери принца и Звезды Флоренции не улыбалось будущее.

– Встань. И подойди ко мне.

Голос был сух и холоден, серые глаза смотрели на меня с властным презрением. Я послушно слезла со стула и подошла поближе. Первое, что бросилось мне в глаза, – это деревянные сандалии, надетые на босу ногу, и четки у пояса – непременные атрибуты монаха-францисканца.

– Подними голову и смотри мне прямо в глаза.

Я исполнила его приказание. Фигура фра Габриэле в черной сутане вызывала у меня страх. И что ему от меня нужно?

– Как тебя зовут?

Старая Нунча, моя бабка, подалась было вперед, чтобы ответить за меня, но фра Габриэле властно остановил ее.

– Молчи, ты здесь не для того, чтобы говорить. Он снова повернулся ко мне:

– Так как же твое имя?

– Ритта Риджи, падре, – сказала я.

– Это неправда, – прозвучал сверху его голос. – Так тебя называют в деревне. А знаешь ли ты свое полное христианское имя?

Я снова опустила глаза. Сама себе я казалась маленькой и ничтожной.

– Меня зовут Сюзанна Маргарита Катарина Анжелика, падре.

Я выговорила эту связку имен почти по слогам. Они звучали для меня странно. В деревне я была просто Ритта, и всё.

– Сколько тебе лет?

– Семь…

– А знаешь ли ты, кто твоя мать?

– У меня нет матери, падре, – сказала я нерешительно. О, как неуютно я себя чувствовала! Холодные стены францисканского монастыря слишком резко отличались от той среды, в которой я росла. Даже детский веселый гомон, долетавший из-за двери класса, казался странным в этом царстве холода и полумрака.

– Это ложь, – произнес фра Габриэле. – У тебя есть мать. Но ты должна забыть о ней.

С каждым словом его голос звучал все холоднее, становясь совсем уж ледяным, и теперь к нему примешалась ненависть.

– Да, ты должна забыть о ней, переступив порог нашей школы. Твоя мать много грешит и мало кается. Ты должна молиться и каяться за нее. И никогда не лгать.

– Да, падре, – сказала я, ничего не понимая, кроме последней фразы.

– Ты должна обещать мне, что никогда не пойдешь по дороге своей матери.

– Хорошо, падре.

– Ты будешь ходить в школу каждый день, кроме праздников и воскресений. Выслушав просьбы твоей бабки, я принял тебя в школу несмотря на то, что почтенные жители деревни не хотели видеть среди своих детей дочь такой женщины, как твоя мать. Ты понимаешь милость, которую тебе оказали?

– Да, спасибо, – сказала я полуиспуганно.

Честно говоря, идти в школу мне совсем не хотелось. Меня за руку притащила сюда Нунча, как когда-то притащила и пятерых моих братьев.

Холодная рука фра Габриэле погладила мои ярко-золотистые волосы, туго стянутые в две косы.

– В вашем племени Риджи все не так, как у других, – проговорил он, обращаясь к самому себе. – Девочка не похожа ни на кого в деревне. Откуда у нее такие волосы?

Нунча развела руками. Губы у нее вздрагивали. Ради сегодняшнего визита она надела чистый чепец и передник. Мне было странно видеть ее в таком состоянии – волнующуюся, испуганную не меньше, чем я. А ведь у нее был такой хриплый громкий голос, от которого этот худой монах мог бы упасть в обморок! Почему же она испугалась этого босоногого францисканца?

– Пойдем в класс. – Он подтолкнул меня вперед.

Я послушно вошла в большую комнату с высоким закопченным потолком. Черным пятном выделялась на желтоватой стене грифельная доска. Множество деревянных лавок были уставлены в ряд одна за другой. В глубине класса, как я заметила, сидели самые старшие ребята, которым уже исполнилось по четырнадцать, – сын мельника Чиро Сантони, которого я люто ненавидела за все те пакости, которые он мне причинял, Либеро Барикке и Джианджакомо Казагранде. Бросилось мне в глаза и надменно-удивленное лицо Джованны Джимелли, двенадцатилетней девочки, считавшейся самой красивой в округе.

Увидев меня, класс замер. Все смотрели на меня как на прокаженную, случайно попавшую в среду здоровых людей. У меня засосало под ложечкой. Тоскливо вздыхая, я ловила напряженные взгляды учеников, понимая, что у меня нет здесь ни одного друга. Только мой старший брат, двенадцатилетний Луиджи, приветливо подмигнул. Остальные молча разглядывали меня.

– Ты сядешь на то место. – Фра Габриэле указал на скамью возле окна. – Быстро! Мы начинаем урок.

Я молча села туда, куда мне было приказано, очень сожалея в душе, что не могу сидеть рядом с братом. Здесь мальчики и девочки сидели раздельно.

– Меня зовут Мафальда, – прошептала мне на ухо соседка. – Я из Капориджо. А ты?

Я взглянула на нее – смуглую, черноволосую, с быстрыми глазами.

– А я Ритта.

Она приложила палец к губам:

– Т-с-с! Тихо!

Фра Габриэле развернул длинный список учеников – их было человек пятьдесят, не меньше. В деревне не было школы, и если бы не эта, устроенная братьями францисканцами, все были бы неграмотны. – Бартолани Томмазо!

– Я, падре! – со скамьи мгновенно вскочил сын нашего соседа.

– Верона Беньямино!

– Я здесь!

– Луото Гвидо! Алатри Паоло! Казоли Джузеппина!..

Я слушала эту перекличку, наблюдая, как то в одном, то в другом конце класса быстро вскакивают и снова садятся ученики. Слышался шорох падающих книг, шарканье ног и стук мела о доски.

– Риджи Сюзанна!

Увлекшись, я продолжала сидеть, не обратив внимания на названное имя. Оно было мне чужим. Никто не называл меня Сюзанной, и я не привыкла к нему.

Мафальда локтем толкнула меня в бок.

– Что ты сидишь? Отвечай!

– Риджи Сюзанна, – повторил фра Габриэле.

Я вскочила, не зная, что говорить. Много раз повторенные слова вылетели из головы, и из-за испуга я не могла их вспомнить. В классе послышался смех.

– Что ты стоишь? – спросил фра Габриэле.

Я растерялась. Туго заплетенные косы, новые тесные башмаки на ногах, высокие темные потолки в классе сковывали меня, я казалась себе глупой и смешной. Мне стало горько от этого, и я едва сдержала слезы.

– Садись, – ледяным тоном сказал учитель, – и знай, что впредь за свое невнимание ты будешь наказана.

Я села на место, вся красная от стыда. Пальцы у меня дрожали так, что я не могла держать мел. Краешком глаза я смотрела, как рядом выводит какие-то буквы Мафальда, и боялась, что от меня потребуют того же. Никогда раньше я не училась писать и не знала ни одной буквы.

Фра Габриэле писал на доске какие-то буквы, слова, а ученики хором читали их, растягивая звуки, как церковное пение. Я старалась попасть в такт, наперед угадывая, что они будут распевать, хотя слова, написанные на доске, были для меня лишь непонятными знаками. Я все время сбивалась, путалась и краснела, понимая, что такое учение не для меня. Я, наверно, очень бестолковая… И вместе с тем меня начинала одолевать скука. Несколько раз я подавляла зевоту, и мой взгляд непреодолимо тянулся за окно, во двор монастыря, где чирикали воробьи. Один из них вскочил на подоконник и радостно подпрыгивал, заглядывая в класс.

Фра Габриэле вернулся за кафедру и, развернув журнал, принялся вызывать то одного, то другого ученика, приказывая им написать то или иное слово. Ардильо Джеппи сделал две ошибки, за что получил десять ударов линейкой по ладони. Джелиндо Мартини был посажен на ослиную скамью с бумажными длинными ушами на голове. Класс громыхал от смеха. Я тоже смеялась. Сцены, увиденные мною, по нашим деревенским понятиям, не содержали ничего жестокого или унизительного…

Я снова посмотрела в окно. Серые стены заслонили все зеленое цветение мая. Лишь неприхотливые ветви плюща прижились на холодном камне, и ярко-синее итальянское небо оживляло его своей весенней улыбкой. Лужи еще не высохли после вчерашнего дождя, и в каждой из них отражалось солнце. Я улыбнулась, радуясь этой частичке живой природы, проникшей сквозь глухие стены монастыря.

Снова посмотрев на доску и убедившись, что совсем ничего не понимаю, я не сдержала зевка…

– Сюзанна Риджи, – вдруг сказал фра Габриэле, – встань. Я послушно поднялась, испуганная, что меня тоже позовут к доске.

– Сюзанна Риджи, ты видишь ту палку?

Я посмотрела на длинную деревянную линейку, стоявшую в углу.

– Да, падре.

– Я делаю тебе последнее предупреждение. Если ты будешь вести себя подобным образом, я накажу тебя именно этой палкой. Ты поняла меня?

– Да, – прошептала я.

– Тогда садись и слушай.

Я не успела сесть – за дверью задребезжал звонок. Дети мгновенно вскочили. Бросив книги и доски, они бежали к дверям, распахнули их, и вскоре монастырский двор наполнился их криками и веселым смехом. Обо мне все забыли. Фра Габриэле, сложив руки на груди, тоже вышел из класса.

Я всхлипнула. Трудно описать ту неприязнь, которую я испытала к школе и фра Габриэле. Он казался мне мерзким, отвратительным костлявым чудовищем, которое хотело иметь надо мной власть. Как было хорошо дома! Я не хочу, не хочу учиться в такой школе!

Рука Луиджи ласково погладила меня по голове.

– Не плачь, малышка, – сказал он, вытирая слезы. Ты недолго здесь будешь. Как только научишься читать, сразу же перестанешь сюда ходить.

– Правда? – спросила я, пытаясь понять, то ли он просто жалеет меня, то ли действительно так думает.

– Конечно, правда, Ритта. Ты же девочка, тебе не нужно много знать.

– А ты?

Он пожал плечами.

– А мне тоже эта школа надоела. Брошу ее как-нибудь и уеду во Флоренцию.

Я вздохнула. Слезы высохли у меня на щеках. Я схватила руку Луиджи и крепко сжала.

– Ты мне будешь помогать, хорошо? Он тряхнул иссиня-черными кудрями.

– Договорились, буду. Только не сейчас. Пойдем лучше во двор…

Во дворе дети шарахались от нас как от чумных. Даже Мафальда, прослышав, очевидно, о моей матери, уже не заговаривала со мной. Нас никто не задирал, так как Луиджи сам слыл большим задирой, однако мы стояли особняком и не принимали участия в играх. Глаза у меня снова наполнились слезами. Я стояла, крепко прижавшись к брату, словно боялась, что кто-нибудь меня ударит.

– Эта вшивая Риджи даже в школу явилась в лохмотьях, – едко заметила Джованна Джимелли.

Я залилась краской, услышав одобрительный хохот ребят, и невольно оглядела свою одежду. Нет, это неправда! На мне все было чистое – пусть не новое, но чистое, и это меня даже стесняло.

Луиджи, как боевой петух, подскочил к Джованне и схватил за косу. Она завизжала.