– В таком случае я тоже хочу напиться! – воскликнула она и обняла нас самым странным образом.

– И почему я все свои естественные желания удовлетворяю противоестественным путем, – задумался по дороге Бейс, когда я и девушка смеялись над его истерзанным видом.

Самое страшное, что притягивает меня к Бейсу – это не кровь, не дружба, а отсутствие защитной маски на лице.

Я смеюсь с девушкой и чувствую, что фальшиво, и есть только один человек – Бейс, который видит это.

Он молчит, и поэтому воскресает во мне тревожное чувство самообмана. Я так боюсь умереть и не сказать правды, какая бы она ни была.

Ведь она, правда, сидит во мне, и я только боюсь ее вытащить всем напоказ.

И все же главное внутреннее ощущение, которое создает во мне Бейс – это ощущение пустоты.

Он слишком часто говорит правду, а поэтому он пуст внутри.

– Интересно, из вас никто не хочет жениться? – прервала мои раздумья девушка.

– А зачем? – удивился Бейс. – Только лишь для того, чтобы поработить себя чужой плотью?

– Какая у вас, однако, болезненная и слабая фантазия, – вздохнула девушка…

– Какая есть, – изменился в лице Бейс, – у меня везде темнота и тревога.

– Это потому, что вы одиноки, – еще глубже вздохнула девушка.

– Везде, куда ни гляну на отчизну, смердит одна безумная чума…

– Это стихи? – заинтересовалась девушка.

– Нет, это просто мысли, – махнул рукой понурый Бейс.

Наш долг приближался как наваждение…

Как превозмогая тоску, пить и вешаться на шею всякому или одной и той же, а спустя лишь мгновенье вдруг осознать, что ты – продолжение сна.

Это будет думать о тебе, если ты, выставляя себя напоказ, вдруг теряешь смысл и вымолвить слова не можешь, в котором давным-давно застыла немая Вечность…

Музыка включена, поток безудержной водки несется в открытую пасть…

Шатаясь меж тел возбужденных снова, я боль замечаю в каждом желтеющем снимке…

Где-то обрывки кроватей вдоль истерзанных женщин свое имя находят.

Где-то люди как буквы страшно все одиноки и вместе какое-то слово без конца мне произносят…

Шум. Пустота. Грязь Вселенной. Бульканье черной клоаки.

Писк мышей, вой кошачий, дальше чуть слышные звуки. Бедра, лежащие в камне, Ленина лоб отверзают. Глупо таится Всевышний.

Закон безысходной тоски – выпить и просто забыться.

Вождя – вспоминая – про детство, в темный рай провожая.

Жужжание мух возле кучки, наложенной мне добрым дядей.

Я помню, еще дитятей носил его профиль на сердце.

Сараи. Подвалы и Ямы, как много их в нашей отчизне, в них спят изможденные бомжи, любители прошлого века, разбросанных старых портфелей, бумаг, на которых имя само собой исчезло, ушло в улетающий ветер.

Мне Бейс повторял эти чащи сквозь зубы и водку на ухо.

Я плакал, как будто влюбленный, теряясь в безумной вершине мной порожденного века.

Бейс, мой лунатик, калека, коллега по мусорным ведрам, по бедрам и ягодицам, когда в беспределье тащиться грустно и тянутся лица змею подобной отраве.

В безусых устах младенца жуткая область познаний, где всякий камушек гранью страсти людей отражает в узорах простертых ладоней, пальцев, наметивших вход члену живых академий, истину зарывших в компосте или в каком-то наросте давно отшумевшего мозга.

Как же это не просто – слушать тоскливого Бейса.

Теперь все по очереди стерегли меня, чтобы я не убежал куда-нибудь, успокаивать свою неуемную совесть.

Любезный Соловейчик хранил меня от скорби громкими призывами отдыхать и веселиться…

Гостеприимная Александра раздевалась для меня и вытягивала тело, словно гусеница.

Гроза хлопала в ладоши и подбрасывала надо мной одного за другим иностранцев.

Любезная Пищуха читает нараспев головокружительного Овидия, а случайная странница Дань целует меня куда попало, сощуривая сладострастные глазки и нервно пожимая окончания моих дрожащих пальчиков.

И лишь один Бейс невозмутимо ощупывает свой огромный нос и при этом нравоучительно советует всем презирать себя.

Ужасно глупо чувствовать себя поврежденным в уме. Глаза Бейса, словно окна, отражают свет, и все мучительно растворяется в нем. Лань все еще пытается продлить со мной удовольствие и хватает меня за самые неожиданные места подозрительного тела.

Тело постепенно зовет иметь себя в ней.

В этом месте я должен немного остановиться, чтобы прислушаться к разуму.

Все больны возможностью что-то иметь. Но для чего? И в желудке, и в голове, и в чреслах, и в Космосе голосит одна и та же возвышено-низменная жажда…

Какая трудная задача – прожечь себя насквозь, увидеть свое ничтожество и тут же плюнуть на все, уплывая в звезды единственного царства. Бейс незаметно делает мне знаки, и мы исчезаем.

В каком бы каземате ты не жил, всегда полезно иметь свой угол – место – пространство – пустоту: мы с Бейсом имели совершенно отдельную яму, куда сваливались, уединиться и побыть с собой.

Из ямы хорошо глядеть на небо и думать о вечном… В любой пьяной праздности, где светится мысль, мы с Бейсом осторожно вытаскиваем из себя постороннюю глупость и начинаем выбирать из тьмы носящихся в воздухе идей какую-то одну, все время убегающую в Непознаваемое.

– Избавь меня Бог все таки ухватить эту идею, – говорит мне чрезвычайно задумчивый Бейс.

– Почему? – удивляюсь я.

– Потому что в открытии всегда спрятан конец нашего начала…

Бейс нахально отнимает у меня мою мысль и так же нахально кормит ею меня. Худо знать Бейса со всех сторон, ведь он если и обманывает меня, то с достоинством, а чертыхается исключительно по случаю, увеличивая длину и без того вытянутого языка.

Мое прошлое опять бессмысленно лепечет себя.

Я знал одного доброго человека, который все время представлял себя злодеем, чтобы никому не нравиться. Еще у него была лютая неприязнь к людям, которые имели несчастье хвалить себя.

И как я нашел свое сходство с ним.

Лучший свидетель тому – Бейс, правда – он много поддавал в то время, но это не лишило его памяти.

Если в нем что-то испортилось, то это легко исправить…

Вообще, самое трудное – показывать себя, играя роль какого-то свихнувшегося мистика, но еще безобразнее выражать свое отсутствующее мнение, хотя что может быть лучше, чем отсутствовать здесь…

Жизнь не должна быть собой, как Бейс моим прошлым, Любовь – жалостью, поступок – принципом, и так далее.

Ее звали Нина, и она созидала мое несчастие.

Бейс был ее ухажером и я с ним дрался в любой самонадеянной форме, вымучивая смех невидимых приведений. Иногда мы где-нибудь закрывались одни, и Нина обнажалась, размахивая собой.

Глоток водки, поцелуй и ты – ничто. Гигантский смысл животных побуждений. Вовсю метет ХХ век…

Какой же все же жалкий человек придавлен голым телом к телу.

О, Бейс! Прекрасный мечтатель, красота Нины губит нас одинаково.

Властно разжигая страсть… Толпы… Полночь неведения в подозрительной темноте… Как строгий любовник, я тщетно пытаюсь отогнать тебя.

Развращенная Нина нежна как мотылек.

– Для обоих места хватит, – говорят ее глаза, но сам язык покорен только единственному числу…

Не отсюда ли твое пьянство, Бейс? Не отсюда ли мое желание отсутствовать?

Нина – некая яма, где от могучих фаллосов висят обрывки смутных изваяний.

Временами Бейс исходит стихами, зарываясь без меня в ее нежое личико.

Даже самая отчаянная грусть выражается у него смехом.

Шут с бесконечным отростком, он полон был голосов о той же норе бесконечной. И рвал, и метал он, плывя по откосу дрожащего члена.

И выражением лица пытался всю тьму уничтожить.

Это был трепет ужаса сексопатолога, ибо ничего духовного в этом не было…

Возбужденный от природы как и от алкоголя, Бейс очень редко думал о соразмерности своего будущего и настоящего.

И вообще, он был везде, только не в своих истинных намерениях.

Такие люди легко угадывают состояние своих собеседников и легко соответствуют ему, как впрочем, тьма – свету, зло – добру.

Необходимость присутствовать через отрицание тоже ведет к обратному утверждению себя через другого.

Так, отрицая меня, Бейс через Нину, утверждал обратное, т. е. мое влечение и страсть, получившую одну и ту же жизнь в разных ипостасях, (т. е. в нас).

Нина соединила нас через собственное отрицание, дальше наступило саморазрушение. Бейс отринул себя, как и я.

Проклятое лживое тело стало подоплекой наших погружений в такой же обманчивый разум… Так звучали мои мысли, когда Бейс багровел от выпитой водки в убого-жалком жилище Соловейчика.

Пара наивных детей – мы сбежали оттуда, как подарочек с жертвой, как мгновение с вечностью…

Наша Нина – наш призрак – наш путеводитель, наша бездна. Бездомные, мы открываем дверь, ее дверь, и делимся на стадо невинных мечтателей…

Она учила жить нас любовью, а мы – ненавидеть себя…

– Войди же в меня, во мне нет тревоги, – шептала она на ухо то мне, то Бейсу.

Островки вожделеющей страсти, мы себя разложили как яства, на ее демонический пламень.

Познать женщину – это маленький и полупрозрачный островок меланхолии… поймать одинокую обезьяну и одолеть с ее близостью все отчаяние проклятого лунатика…

Бейс всегда любил ходить по крышам и радовать других своим отсутствием…

Там, при звездах и обязательной разлучнице Луне, только одна Нина могла слышать его Арию внезапной любви… Любви, состоящей из Смерти…

Невинный мальчик Бейс верил в Бессмертие и боялся, что пошлые разговоры окажутся правдой, но после он одел маску и стал настойчиво заставлять меня влюбляться в дымящееся тело.

Гибкая, как пантера, и опасно образованная в этих делах Нина иногда забывалась до такого сумасшествия, что летела с Бейсом вниз по крыше, едва успевая поймать леденящий карниз.

Бейс удачно ловил ветки деревьев, обламывая их и подчиняя своему медлительному падению.

Потом наступала очередь Нины быстро разжимать свои пальцы и лететь в стремительные объятия Бейса… Они валились в лужу и громко смеялись, желая привлечь к себе полусонных прохожих…

Я стоял за их спиной, как Ангел, зная, что очень скоро Бейс растворится в задумчивых сумерках и его место займу я, и как ни в чем ни бывало, расскажу сумасшедшей Нине свои невидимые и страшные сны.

Вот она улыбается. Бейс исчезает, потом она берет меня за руку, и мы идем как два старых друга в темноту… в Абсолютную Неизвестность…

Мой падший ангел, да хранит меня во сне, как всех несчастных и ушедших в Вечность тварей…

Маша

У Цикенбаума была служанка, какая-то пэтэушница из деревни… Когда он днем уходил на работу, она курила его сигары и зачем-то вырывала страницы из самых дорогих книг…

Самое интересное, что она никогда ни в чем не признавалась, как видно, боясь за свое место…

Арнольд Давыдович уставится на нее своим серьезным научным взглядом, а толку никакого…

– Что за скотская привычка, Маша, рвать книги?!

– Да, не рвала я, Арнольд Давыдович! – ответит она, нахально мигая накрашенными глазками…

Сам Арнольд Давыдович покраснеет и тут же выйдет из кабинета… Ох, и любил же он ее… Как только в ванную она зайдет, Арнольд Давыдович тут же на цьшочках, бегом к дырке в стене, прильнет, застынет как истукан и почти не дышит, совсем как неживой…

Или ночью зайдет к ней в комнату со свечкой в руке и спросит: «Маша, а вы случайно Енгения Онегина не читали?!»

– Это Пушкина что ли?! – переспросит спросонья Маша…

– Его, его родного, – обрадуется Арнольд Давыдович.

– Да нет, не читала, – зевнет Маша и повернется на другой бок, да тут же уснет, а бедный Арнольд Давыдович все только и ходит кругами возле ее постели, томно вэдыхая, пока уже вре мя не приближалось к самому рассвету…

Такое, правда, бывало не всегда, только в особые минуты совершенно беспричинной и непонятной тоски профессора Цикенбаума, когда, начитавшись до одури каких-нибудь философских статей, он вдруг начинал ходить босиком подряд по всем комна там и бормотать себе под нос какие-то странные выражения:

– Дурак, не купил себе валерьянки! Дурак, давно бы уже я уснул! Дурак, что вырвал стихи из тетрадки, а ее не лобызнул! Так длились эти лунатические походы профессора Цикенбаума, пока однажды ночью Маша сама не пришла к профессору и не разбудила его:

– Эй, дружище, иди-ка лучше ко мне, чего тебе здесь-то валяться да мерзнуть одному!

Профессор проснулся, присел на кровати в своей длинной ночной рубашке, все сразу понял, ахнул и, дрожа всем телом, встал и кинулся к ней.

Так вот и стал он, быть может, даже к собственному ужасу, мужем какой-то неизвестной деревенской девчонки, такой вот знаменитый профессор Цикенбаум…

Райская птичка

«Ибо, когда из мертвых воскреснут, тогда не будут жениться, ни замуж выходить, но будут как Ангелы на небесах».