— Я охотно на это соглашусь, донна Фьора, потому что пока у меня нет денег, но я никак не могу поверить, что вы поедете в Бургундию.

— Почему же?

— Сейчас скажу. А пока согласитесь, пожалуйста, помолиться вместе со мной в последний раз на могиле монсеньора Карла.

Она охотно согласилась, и они в сопровождении все того же Флорана направились к часовне. Свечи уже горели, начищенная лампада сияла, а рядом стоял другой послушник как раз на том же самом месте, где Фьора встретилась с Баттистой. Это был уже взрослый сильный мужчина. Грубый плащ обтягивал широкие его плечи, волосы были коротко острижены, и весь его облик заставил сердце Фьоры сильно забиться, хотя она сама еще не понимала, в чем дело. Остальное произошло очень быстро.

Оставив ее в одиночестве, Баттиста подошел к своему бывшему товарищу и тронул его за плечо. Тот медленно повернул голову, и Фьора стала искать опоры, чтобы не упасть. Это был Филипп…

Он стоял прямо перед ней в монашеской одежде, еще более подчеркивавшей смелые черты его лица и загар, который мрак монастыря так и не смог уничтожить, и он тоже смотрел на нее, но в его глазах орехового цвета, где отражались огни горящих свечей, Фьора не находила и следа былой страсти. А когда она, забыв о святости церкви, хотела в порыве любви броситься ему навстречу, он движением руки остановил ее.

— Нет, Фьора, ты не должна ко мне приближаться!

Она остановилась и почувствовала, как ледяной страх сковывает ее.

— Но почему? Почему?.. — начала она дрожащим голосом, в котором чувствовались слезы.

Филипп по-прежнему не отводил взгляда от ее лица.

— Мне кажется, что все ясно и без слов. Ни место, ни моя одежда не должны способствовать излишнему проявлению эмоций.

— Ты не всегда так говорил, — возразила Фьора. — Разве ты забыл церковь Святой Троицы? Тебя не очень волновала святость места в то утро, когда ты показал мне, что такое настоящий поцелуй!

— Нет, не забыл, но тогда на мне было не такое платье, и церковь была обычной, а эта часовня — святыня, потому что в ней находится…

— Неужели, — пробормотала Фьора, — Карл Смелый так и будет до конца жизни стоять между нами? Филипп, он же умер, никто и ничто не в силах оживить его!

— Для меня он более живой, чем мы все, — мрачно ответил Селонже. — Только рядом с ним я могу спокойно дышать!

— Какое безумие! Баттиста понял, что он нужен другим!..

Обернувшись, она поискала глазами Баттисту, но тот вместе с Флораном отошел на несколько шагов в сторону, понимая, что сейчас его присутствие будет только мешать супругам.

— Баттиста теперь знает, что нужен кому-то еще…

— А мне ты разве не нужен?! — горячо возразила Фьора.

— Нет!

— А твоему сыну? У тебя есть сын, Филипп. Ты считаешь, что ему не нужен отец?

Впервые за все время беседы в холодных глазах де Селонже мелькнуло что-то похожее на чувство, а жесткий голос несколько смягчился:

— В дижонской тюрьме накануне дня моей предполагаемой казни мне уже было известно, что ты ожидаешь ребенка, только я не знал, что родился мальчик! Я так счастлив! Но там, где он находится, я ему не нужен. Я не могу быть счастлив оттого, что я — отец будущего флорентийского купца.

— Будущего флорентийского купца? — Фьора не сразу поняла, что он имеет в виду. — А где он, по-твоему, находится?

— Конечно, во Флоренции! Там, куда ты его отвезла в прошлом году!

— Я отвезла моего маленького Филиппа в Тоскану? Клянусь на этой могиле, которую ты, по — моему, по-настоящему чтишь, что наш ребенок находится сейчас в моем доме в Рабодьере, рядом с Туром, где добрая Леонарда, моя старая служанка Хатун и двое преданных мне слуг заботятся о нем!

Совсем как прежде, ироническая улыбка скривила рот Филиппа:

— В Type! Это ничуть не лучше! Ты ошибаешься, Фьора, когда говоришь о том, что монсеньор Карл постоянно стоит между нами. Между нами встает король Франции! Ты понимаешь, что я никогда не соглашусь служить ему, а сама воспитываешь моего сына при его дворе!

— Я воспитываю моего сына при мне, в доме, который мне был подарен….

— ..в благодарность за твои заслуги в постели Кампобассо! — закончил фразу Филипп с презрительной усмешкой.

— Боже мой! Неужели ты никогда не забудешь эту историю?

Фьора подошла на шаг к могиле и упала на колени рядом с бронзовой лампадой.

— Король перенес на меня часть того уважения, которое он питал к моему отцу. Он подарил мне этот дом, потому что знал, что больше ничего у меня не было!

— У тебя был Селонже, — возразил Филипп — Именно там должен был появиться на свет мой ребенок. Но ты не пожелала жить вдалеке от придворного блеска и роскоши, к которой привыкла.

— Если бы я согласилась поехать туда с тобой, то теперь я бы скиталась по миру без гроша в кармане. Ты забыл о том, что был приговорен к смерти, потому что мечтал о продолжении войны и о том, чтобы служить своей любимой герцогине Марии? Я не шла в счет, и ты хотел оставить меня в Селонже, как обременительный багаж. А теперь я хочу сказать, что очень сожалею о нашем разрыве, потому что — бог мне свидетель и вы, монсеньор, который спит под этой плитой, — я тебя люблю и никогда, кроме тебя, никого не любила, Филипп. Вот уже много месяцев я тебя ищу!

— Месяцев? А почему не лет? Я полагаю, что ты, как настоящая флорентийка, несколько все преувеличиваешь! Ты не искала меня в сентябре прошлого года, когда я был во Флоренции с поручением к Медичи, твоему любовнику, к которому ты привезла моего ребенка и весь дом!

— Я была в прошлом сентябре во Флоренции? — поразилась , Фьора. — Но кто мог тебе такое сказать?

— Один человек, которого я встретил в двух шагах от твоего дома, который называют домом с барвинками.

— Ты приезжал ко мне… в сентябре? Невозможно.

— Правда? Тогда слушай. Когда я сбежал из замка Пьер-Сиз, куда меня упрятал твой король…

— Благодаря покровительству дочери тюремщика, — уточнила Фьора.

— Кажется, тебе много известно?

— Больше, чем ты думаешь. Я хочу знать, что ты делал, когда покинул монастырь? Мне говорили, что тебя лечили, потому что ты потерял память?

— Ты и вправду там была?

— Со мною был Дуглас Мортимер. Ты должен его помнить.

Отец-настоятель рассказал нам то немногое, что знал, но ведь ты им солгал. Ты никогда не терял памяти?

— Нет, но все эти монахи не заслуживают доверия, а для беглеца из королевской тюрьмы другого поведения нельзя было придумать. Что тебе еще известно?

— Что ты воспользовался удобным случаем и вместе с паломниками ушел из монастыря.

Она замолчала. Взгляд Филиппа скользнул над ее головой и остановился на чем-то, чего она не видела. Она повернулась и увидела группу людей, которые со шляпами в руке направлялись к могиле.

— Пошли! — шепнул Филипп. — Уйдем отсюда, вся остальная церковь пуста!

Ответив кивком головы на вежливое приветствие вновь пришедших, он прошел на галерею, окружающую хоры, и там подождал молодую женщину. Затем они медленно пошли бок о бок, и Филипп рассказал ей, как он присоединился к паломникам, которые направлялись в далекую Галисию.

— Я дошел с ними до Тулузы. Это была единственная возможность выжить, потому что у меня не было ни сантима, и мы жили подаянием. Я уже подумывал, чтобы дойти с ними до конца, но меня остановило что-то, что было сильнее меня, и я остался на этой земле, где жила ты. Я столько выстрадал, что позабыл свою ненависть к Людовику. Я хотел только одного: видеть тебя.

— Филипп! — Ей столько всего хотелось сказать ему.

— Молчи! Дай мне закончить! В Тулузе я притворился, что у меня заболела нога, и отстал от своих попутчиков. Меня оставили в больнице Святого Иакова, где я зарабатывал на еду мелкой работой. Там я ждал, пока мимо не пойдет очередная группа паломников куда-нибудь к северу. Когда я наконец их дождался, то вместе с ними добрался до… логова этого паука! — зашипел он с такой ненавистью, которая напугала Фьору.

— Разве твое платье не призывает тебя к прощению И милосердию? — мягко упрекнула она.

— Конечно!.. Но я не совсем уверен, что меня коснулась благодать божия, — горько улыбнулся Филипп. — Но я все же подошел к странникам. Я хотел поговорить с тем шотландцем, про которого ты только что говорила, потому что я помню его как храброго и достойного человека, но мне ответили, что его нет. Вот тогда-то ко мне и подошел один человек и спросил, что мне надо. Я ему объяснил, и он согласился проводить меня до дома, а по дороге рассказал, что тебя там больше нет, что ты уехала во Флоренцию несколько месяцев назад вместе с сыном И всеми домочадцами и, по-видимому, не собираешься возвращаться. А так как я удивился, что ты могла поехать в тот город, где с тобою так жестоко обращались в свое время, он рассмеялся: «Нет ничего, чего бы такая красивая женщина, как донна Фьора, не смогла бы добиться от всемогущего Лоренцо Медичи! , 0н уже давно ее любовник…»

— Боже мой! — испуганно проговорила Фьора, — кто же мог тебе такое сказать?

— Человек, который, похоже, тебя хорошо знает, советник короля и, кажется, его цирюльник.

— Оливье ле Дем! Этот негодяй, который ненавидит меня и даже хотел убить нас с Леонардой. Он осмелился это сказать?!

И ты мог поверить?

— Я чуть не удавил его, но он поклялся всеми святыми рая, что говорит чистую правду, а затем добавил, что твой бывший дом теперь принадлежит ему, и даже предложил мне свое гостеприимство, если я, конечно, пожелаю, но я повернулся и ушел.

Если бы я остался, то наверняка убил бы его и поджег бы этот чертов дом!

— Лучше бы ты побывал там, — с горечью сказала Фьора. — Это избавило бы нас обоих от многих страданий. Ведь, подойдя к Рабодьеру, ты увидел бы открытые окна, а в саду нашего ребенка вместе с Леонардой. Клянусь, что я там была! Но если не веришь, идем со мной: мой слуга ответит на все твои вопросы, я не промолвлю ни единого слова! Идем, прошу тебя!

— Нет… Я не опущусь до того, чтобы допрашивать слугу.

Лучше я поверю тебе!

Фьора с отчаянием смотрела на его бесстрастное лицо, такое отчужденное в этот момент. Ее сердце билось так, что готово было разорваться, и она чувствовала, что каждое из произнесенных ими слов не сближало их, а все больше разделяло. Чтобы хоть немного прийти в себя, она глухим голосом спросила:

— А что ты делал потом?

— Я снова взял в руку палку и пустился в дорогу, но желания жить дальше у меня не было. Рядом текла река, но рыцарь, даже потерявший все на свете, не имеет права лишать себя жизни. Я мог еще кому-то пригодиться и вспомнил об одном родственнике своей матери, замок которого находится недалеко от Вандома. Если он еще жив, то, может быть, он даст мне то, в чем я так нуждался: лошадь, шпагу и возможность вернуться во Фландрию, чтобы снова сражаться за герцогиню Марию.

— Я полагаю, что твое желание осуществилось, ведь в Новый год мадам де Шулембург видела тебя в Брюгге, — ответила Фьора. — Я тоже разговаривала с ней, и она мне рассказала, что там произошло. Я думаю, что ты уже давно любишь мадам Марию….

На этот раз удивился Филипп.

— Я? Люблю герцогиню? Да, правда, — добавил он с презрительным смешком, — я стоял перед нею на коленях, когда вошел этот немецкий болван, за которого она вышла замуж, но я говорил ей не о любви!

— Правда?

— О своей чести! Я умолял ее начать войну за нашу Бургундию, захваченную солдатами короля. Я умолял дать мне войско и хорошо вооружить его. С ним я поднял бы весь Селонже, а за ним, я в этом уверен, поднялись бы еще многие!

Когда он говорил о своей мечте, то в его глазах загорелся огонь, которого не могла зажечь в них женщина. Это вызвало не только ревность, но и гнев Фьоры:

— Безумие! У тебя никогда ничего не получится. Братья де Бодрей, которые так долго защищали Франш-Конте, в конце концов сдались! Тебе бы тоже пришлось сдаться, но в этот раз ты бы не ушел живым с эшафота!

— И что из того? — грубо ответил Филипп. — Ты не можешь себе представить, как я об этом жалею! Однако герцогиня не захотела меня слушать, потому что она только и мечтает о своем супруге, думает только о нем и дышит только им, этим завитым блондином, этим немцем, которого интересуют лишь Фландрия и Артуа!

— Ты мыслишь не очень последовательно, — спокойно сказала Фьора. — Если бы у тебя что — нибудь получилось, то сражался бы ты именно за этого немца. И именно ему ты бы преподнес свою дорогую Бургундию. Великий Бастард не смог вынести, что черные орлы станут топтать цветы лилий. А твои знаменитые принцы, включая и того, который покоится здесь, все были из рода Валуа, как и король Людовик, а мать герцогини Марии тоже была француженкой. Ты не сможешь переделать историю по своему желанию, Филипп де Селонже, и сейчас тебе надо думать о своем сыне, которому нужен отец!

На этот раз Филипп молчал, и Фьора поняла, что ей удалось задеть чувствительную струну, а потому продолжала: