- Он чересчур умен для этого, - сказала Филиппа.

Фиби была настроена скептически, но, чтобы не лишиться рассудка, предпочитала верить, что Дункан победит, так же, как победят колонии, заложив основы великой, хотя и беспокойной, нации.

- Я не уверена, что Дункан согласится забрать вас из Трои, - тихо предупредила она после долгого и задумчивого молчания. - Возможно, он не захочет подвергать вас опасностям, Филиппа. В конце концов, вы его единственная сестра.

- А вы его единственная жена, - возразила Филиппа, - но он возьмет вас с собой.

Фиби оставалось только вздохнуть и ждать. Ждать...

Отец и брат Дункана содержались, как легко было угадать, в тесном затхлом подвале, в крошечной комнатке с грязным полом и ковром паутины над толовой. Для освещения их снабдили единственной сальной свечкой; ее пламя коптило, мерцало и колебалось в зловонном мраке темницы.

Он долго следил за ними, чтобы убедиться, что их оставили одних, предоставив им возможность размышлять над серьезностью своего положения. Дункан мог бы сказать Стоуну этой напыщенной старой деве, а не солдату, что, сколько бы их не держали взаперти, они никогда не предадут его. Он был в их глазах не преступником, а только сбившимся с пути сорванцом, который поймет свои заблуждения, когда восстание будет подавлено, и ему все должным образом разъяснят.

Дункан улыбнулся сам себе, поднял металлическую решетку, покрытую слоем пыли и паутины, и спустился в узкое отверстие.

Лукас подался вперед, как будто пытаясь встать, и одновременно открыл рот. Джон, сидевший рядом с сыном на холодном полу, схватил Лукаса за руку.

Дункан сел на корточки, взял свечу и поднял так, чтобы ее тусклый свет падал на постаревшее, милое лицо отца. Он прочитал на лице Джона Рурка гнев, а также изнурение и изрядное количество печали. Значит, то, что писала Филиппа в письме, было правдой: их повелитель болен и устал. Возможно, даже скоро умрет.

- Мои люди ждут в лесу, - сказал Дункан, из осторожности не повышая голоса, так как снаружи были часовые. Он видел, как они вяло шагают в душном ночном воздухе, сняв мундиры, в рубашках, мокрых от пота, со скользкими руками, сжимающими стволы мушкетов. - На борту «Франчески» для вас найдется место.

Лукас, наконец, проговорил свистящим шепотом:

- Ты сошел с ума, явившись сюда! Дункан не стал объяснять, что он пришел повидать отца: Лукас сам знал это со времени их последней встречи в укромной бухте.

- Брат, тебя удивляют самые простые вещи! - сказал он. - У меня нет времени упрашивать или убеждать. Вы последуете за мной или позволите себя повесить, чтобы дать доброму майору возможность заслужить очередную медаль?

Джон забрал свечу из руки Дункана и отставил ее в сторону.

- Ты должен знать, - сказал он, - что я не могу бросить твою мать и Филиппу. Собственно говоря, я не могу бросить саму Трою.

Дункан почувствовал, как у него сдавило горло. Он тоже любил эту землю и надеялся когда-нибудь жить на ней свободным человеком, но времени на раздумья не было.

- Матери и Филиппе не угрожает опасность быть казненными за измену, - заметил он. - Эта опасность грозит тебе, а также Лукасу.

- Нет, - твердо сказал Джон.

В уме Дункана промелькнуло видение: его отец болтается в петле. Он видел, как умирали на виселице другие люди за гораздо меньшие преступления, и несколько раз сам был очень близок к этому.

- Боже милосердный, отец, неужели твоя жизнь ничего не значит для тебя? А ты? - Он обратил пылающий взгляд на Лукаса. - Ты молодой человек, и впереди тебя ждет много плодотворных лет. Неужели ты никогда не женишься, никогда не родишь детей, никогда не станешь жить свободным человеком, зная, что сам завоевал для себя эту свободу?

На мгновение лицо Лукаса исказилось от боли, но он быстро вернул самообладание.

- Майор Стоун увидит свою ошибку и отпустит нас на свободу, - сказал он, хотя его словам явно не хватало убежденности.

Дункан открыл, было, рот для протеста, но отец остановил его, схватив за запястье. Силы в его руках еще хватало, чтобы Дункан ощутил боль.

- Скажи мне, Дункан, - произнес он, - что бы ты стал делать на моем месте? Если бы это была твоя земля, а она когда-нибудь станет твоей по милости Божьей, если бы это означало бросить жену и дочь, бросить всех работников, которые каждый кусок хлеба и каждый клочок ткани, прикрывающий их спины, получают из твоих рук, что бы ты сделал?

Дункан молчал, потерпев поражение. Его душили отчаяние, ярость и сочувствие.

- Говори, - настаивал Джон. - Я не позволю тебе не ответить на мой вопрос. Что бы ты сделал на моем месте?

Дункан опустил глаза.

- Я бы остался, - произнес он.

- Да, - кивнул его отец и положил руку на плечо сыну. - Забирай свою жену, если так надо, и спасайся из Трои. И не возвращайся, пока не кончится ваше проклятое восстание.

В горле Дункана зародился звук, но прервался, прежде чем успел выразиться в членораздельном слове. Он видел в глазах отца призрак дух, который будет жить после смерти Джона Рурка. И понял, что смерть ходит неподалеку.

- Уходи, - настаивал Джон с ноткой печального восхищения в голосе. - Я устал смотреть на тебя, Дункан Рурк. - Произнеся эти слова, патриарх встал, поднимая сына вместе с собой, и обнял его. - Да не оставит тебя Божья милость, - сказал он.

Дункан не стал отказываться от отцовского прощания и ответил на него со слезами на глазах, но все же не позволяя себе заплакать. Перед ним был человек, который любил его без всякий условий, несмотря на различие между ними, который учил его читать и охотиться, стрелять и предсказывать погоду по приметам, человек, который отвязал его от британского позорного столба и привез на своей лошади домой, полумертвого и истекающего кровью. Джон учил его быть сильным и упрямым, указывал, что он должен знать, чтобы управлять собой, прежде чем вести за собой других навстречу успеху.

Лукас тоже встал и пожал руку Дункану.

- Я позабочусь, чтобы ты вернулся домой, когда эта заварушка кончится, - сказал он.

Дункан кивнул, не решаясь заговорить. Бросив последний, долгий взгляд на отца, он выдвинул из угла бочонок, залез на него и исчез сквозь дыру в потолке. Потом он долго лежал в тесном грязном помещении над винным погребом, слушая, думая, вспоминая и стараясь навсегда запечатлеть образ отца в своей душе.

Наконец он позволил себе заплакать. Его рыдания, хотя и беззвучные, были горькими и душераздирающими и изливались из той части его существа, которой он ничего не знал раньше. Когда, наконец, самое тяжкое горе миновало, он двинулся обратно по потайным переходам большого дома, следуя путем, который знал с детства.

Когда Дункан добрался до комнаты, где ждала Фиби, когда-то это была его комната, он откинул гобелен и обнаружил, что его жена лежит на кровати полностью одетая и крепко спит, широко раскинув руки и слегка похрапывая. Она сменила бальное платье на юбку для верховой езды, пару ботинок и рубашку с длинными рукавами, которая когда-то принадлежала ему.

Дункан стоял над Фиби, глядя, как она спит, в безмолвии борясь с ураганом мучительных чувств и замечая все другие звуки: кто-то прошел по коридору, гости в смежных комнатах устраивались на ночь, болтали, занимались любовью. Ему даже не приходило в голову оставить Фиби в «Трое» : после событий этого вечера плантация переходила в руки врага. Он нагнулся и поцеловал ее в губы, как принц в слышанной им когда-то давным-давно, около камина в зимнюю ночь, сказке и она открыла глаза.

Дункан не сказал ни слова и только подал ей руку. Фиби через мгновение была на ногах, и он вывел ее на террасу. Бал кончился, китайские фонарики погасли, и в саду никого не было видно. Дункан свистнул и услышал ответный сигнал, который донесся до него с благоуханным ветерком. Они спустились с террасы по веревке сначала, Дункан, затем Фиби. Она не колебалась ни секунды и не издала ни звука, когда они спешили пересечь темный луг, чтобы скрыться в ночи.

В лесной чаще их терпеливо ждали люди молчаливые, весьма сведущие в подобной тактике, с лошадьми и мушкетами. Дункан вскочил на коня, нагнулся, протягивая руку Фиби, и посадил ее себе за спину. Они торопились изо всех сил два десятка людей, Дункан, Фиби и маленькая фигурка в плаще, которую он не замечал до самого рассвета, когда все уже почувствовали запах моря.

Филиппа откинула капюшон с головы и улыбнулась своему мрачному, изнуренному брату.

- Я решила, - объявила она, - принять участие в революции.

Взгляд, брошенный ею на Фиби, раскрыл Дункану, что та знала о присутствии Филиппы с самого начала. Возможно, она даже, помогла организовать обман, и его люди тоже в нем участвовали. Дункан обвел их всех бешеным взглядом, безмолвно предупреждая, что они поплатятся за эту безрассудную наглость.

В конце концов, он выплюнул проклятье, но втайне был доволен, что, по крайней мере, один член его семьи прозрел.

- Только не путайся под ногами, - предупредил он сестру, - и не становись для нас обузой.

Филиппа засмеялась, но он понимал, что она плакала во время их долгого пути из «Трои». Возможно, она знала не хуже его, что их отец близок к смерти, и что она может никогда больше не увидеть родной дом.

- Я буду хорошо себя вести, - пообещала она.

«Франческа» ожидала на бирюзовых волнах, покрытых, словно изморозью, белой пеной, но беглецы только после наступления ночи рискнули подняться на корабль и пуститься в плавание к более гостеприимным берегам. Фиби видела беспокойство на лице мужа и догадывалась о его причине, но не предлагала ему утешения, пока они далеко за полночь не оказались в его каюте. Филиппа крепко спала в каюте напротив. Фиби знала это, потому что заглядывала к золовке за несколько минут до того, как Дункан спустился вниз, в их крошечную каморку.

Фиби обтерлась губкой и надела вместо ночной рубашки одну из рубах Дункана. Она, разумеется, плохо разбиралась в мужских эмоциях, но знала, как утешить данного конкретного человека. Она осторожно сняла с него рубашку, задубевшую от пыли и пота, и начала омывать его торс теплой водой.

Дункан молча покорился, откинув свою великолепную голову и закрыв глаза. Его лицо было твердым, как камень, древний воин, навсегда запечатленный в мраморе.

- Спасибо, - сказала Фиби. Дункан не открывал глаз.

- За что? - спросил он глухим и слегка надломленным голосом, хотя изо всех сил пытался не показать ей, что страдает.

- За то, что не оставил меня, - ответила она. - А теперь... Фиби замолчала, глубоко вздохнув. - Если бы ты еще поговорил со мной...

Дункан, наконец, встретил ее взгляд, и она увидела в его глазах страшное отчаяние вместе с уверенностью в своем поражении.

- Нам не о чем говорить.

- Неужели? Ты вынужден бросить своих родных в руках англичан. Тебе неоткуда узнать, что случится с ними. Мне кажется, тут есть о чем поговорить.

Дункан оттолкнул ее руку, когда она продолжила, было обтирать его грудь и живот легкими, дразнящими прикосновениями.

- Каких слов ты ждешь от меня? - прошипел он. - Что я трус?

Фиби намочила губку, слегка отжала ее и обошла вокруг, чтобы обтереть ему спину образец мужской красоты и силы, который не портили даже глубокие рубцы от хлыста, пересекающие загорелую кожу.

- Ты - трус? Боже мой, Дункан, иногда мне действительно хочется, чтобы ты был чуть-чуть менее безрассудным, так ты можешь дольше прожить на этом свете.

Что-то шевельнулось в нем, какое-то чувство, которое он быстро подавил. У Фиби заныло сердце.

- Конечно, мной движут эгоистические побуждения, - говорила она, продолжая чувственное омовение. - Я слишком сильно люблю тебя. Я хочу быть твоей женой очень долго, так что, пожалуйста, не делай меня вдовой.

Он вздохнул, глядя перед собой невидящим взором, созерцая какую-то картину, не видимую для Фиби. Она расстегнула его бриджи, освободила его плоть и продолжала работать губкой. У Дункана перехватило дыхание прежде, чем он успел овладеть собой и удержать в повиновении свое тело. Его член поднялся над животом, как мачта корабля. Несмотря на состояние души, его тело было более чем готово для дальнейших знаков внимания.

Это был единственный, доступный Фиби способ преодолеть воздвигнутые им барьеры и соединить его душу со своей. Дункан получит несколько минут покоя, и Фиби хотела дать ему этот покой, каким бы мимолетным он ни был.

Она отставила таз, отложила губку в сторону и погладила плечи мужа. Затем велела ему снять башмаки, и он подчинился. Когда она сняла с него бриджи, он стал совершенно беззащитным перед ней и являл такое воплощение мужественности, что у нее перехватило дыхание. Лампа потухла в то мгновение, когда она опустилась перед ним на колени, чтобы покоряться и завоевывать.