Линда Миллер - Флибустьер

Дункан отхлебнул бренди из бокала, который налил себе, старательно избегая взгляда Фиби. Тем не менее, он прекрасно знал, что она здесь, стоит возле камина, наблюдает за ним, сложив на груди руки, и ее хитрый умишко вертится как крылья ветряной мельницы.

- Эту неуклюжую лохань? Управлять китовой тушей и то легче. Кроме того, англичане с первого взгляда признали бы в ней свое имущество. - Он отхлебнул еще бренди - так, чтобы Фиби видела: ему это нравится. - Однако ты прав, нам нужен корабль и он будет у нас.

- Откуда? - спросил Лукас с подчеркнутой рассудительностью, поднимая брови.

Дункан забыл, как раздражал его старший брат своим стремлением копаться в мелочах.

- Ну, черт возьми, - ответил он раздраженно, - украдем. А ты думал, что я приплыву на лодке в Чарльстонскую гавань и дам заказ на клипер, специально предназначенный для пиратства и бунта?

Лукас вскочил на ноги: - Я не стану участвовать в грабежах! Дункан издал страдальческий вздох.

- Садись, - ответил он. - И прибереги мораль для нашего доброго друга-подстрекателя, преподобного Фрэнкса. - Он сделал паузу, чтобы удостоить вежливым кивком священника. - Так каково твое решение, Лукас?

Старший сын Рурков запустил пальцы в темные волосы.

- Боже мой, Дункан, мы не более шести часов назад похоронили отца, а ты уже думаешь о захвате кораблей!

- Я буду оплакивать отца в одиночестве, - сказал Дункан спокойным голосом, в котором, тем не менее, скрывалась угроза. - К сожалению, война продолжается. Я намереваюсь сражаться до победы нашей или англичан. Ну же, Лукас, чью сторону ты принимаешь?

Лукас колебался. Слишком долго.

Дункан подался вперед в своем кресле, со стуком поставив бокал на стол.

- Неужели? - вымолвил он. - Неужели ты такой толстокожий, Лукас, что продолжаешь поддерживать тори, хотя они отобрали у тебя землю, без суда бросили в тюрьму и убили твоего отца?

Лукас дышал глубоко и часто. Он побледнел, на его лбу выступил пот, но Дункан хорошо знал брата несмотря на внешние признаки страха, Лукас не испугался. Он разозлился.

- Все это было несправедливо, - выплюнул он, бесстрашно встречая взгляд Дункана. - Но этого следовало ожидать, если один из членов семьи стал преступником, желающим свергнуть законное правительство!

- Законное правительство?! - прохрипел Дункан. - Ты полагаешь, это законно арестовать старика за грехи сына? Боже мой, Лукас, если ты действительно веришь в подобную ханжескую чушь, тогда мне страшно за нас всех.

- Черт возьми! - воскликнул Лукас, вскакивая на ноги. - Кого мне винить за смерть отца короля, защищающего свои законы? Или тебя, Дункана, нарушающего их с такой самоотверженностью?

На комнату опустилась зловещая тишина, заглушая все звуки.

В конце концов ее нарушила Маргарет Рурк, стоявшая в дверях кабинета.

- Вы, оба, попридержите языки, - сказала она. Маргарет была стройной и хрупкой в траурном одеянии, ее нежное лицо побледнело от горя и напряжения, которым она старалась сохранить свое достоинство. - Дункан, ты заявляешь, что любишь свободу, но на самом деле ты одержим страстью к авантюрам и ради них способен поставить на карту все, в том числе и свободу, которую ты так неумеренно восхваляешь. Ты бы стал настоящим пиратом, если бы не подвернулась идея, за которую можно сражаться. А ты, Лукас, сказал такое, чего многие мужчины никогда не простили бы, даже любящий брат.

Широкие плечи Лукаса поникли, словно мать ударила его. Дункан тоже смутился, но старался этого не показать.

- Так ты думаешь, - настаивал он, устремив испепеляющий взгляд на брата, - что отец погиб из-за меня?

- Я не знаю, - ответил Лукас. Затем, ни на кого не глядя, резко повернулся и вышел из комнаты.

В тот вечер больше никто не говорил о захвате кораблей.

Филиппа осталась на каменной скамейке в уединенном уголке сада, тихо рыдая. Алекс следил за ней, стоя чуть поодаль, желая утешить ее, но не зная как, и проклиная себя за свою беспомощность?

Должно быть, Филиппа услышала что-то или почувствовала его присутствие, хотя он держался в тени. Она подняла голову, шмыгнула носом и окликнула его по имени.

Алекс подошел к ней, как обычно неуклюжей и медленной походкой из-за костыля и маленьких скользких камешков и разбитых ракушек, которыми была вымощена тропинка. От попыток удержаться на ногах и не унизить себя, повалившись к ее ногам, у него на верхней губе выступил пот.

- Посидите со мной немножко? - Это была просьба, а не приказ. Филиппа похлопала по скамейке рядом с собой.

Алекс не двинулся с места.

- Ваш отец был прекрасным человеком, - сказал он.

Это было все, на что он оказался способен в данных обстоятельствах. Мир был окрашен для него черной краской, в нем царили коварство и несправедливость, уродство и боль. В сущности, он завидовал Джону Рурку, нашедшему спасение в смерти.

Филиппа снова шмыгнула носом. Ее лицо заливал лунный свет. Даже с покрасневшими глазами и распухшим от слез носом, она выглядела очень красивой.

- Да, - сказала она тихо. - Как вы.

Алекс внутренне содрогнулся, как будто она пронзила его пикой.

- Нет, - возразил он отрывисто. - Джон совсем не похож на меня. Что вы теперь будете делать, Филиппа?

- Делать? - Ее серые глаза расширились, и он увидел, что густые темные ресницы блестят от слез. - Наверно, сперва буду очень долго плакать. Я буду всегда скучать по отцу, и, наверно, мысли о нем еще долго будут причинять мне боль. Но потом, конечно, стану жить дальше. В конце концов, именно этого он бы хотел от меня.

Прошло несколько неловких мгновений, прежде чем Алекс смог заговорить. Перед ним была почти девочка, изящная и хрупкая, и все же храбрости в ней было больше, чем у него даже в лучшие времена. Он чувствовал горько-сладкую тоску каждый раз, как видел Филиппу или только думал о ней, но не был способен произнести ее имя вслух.

Он стоял во тьме и дрожащей рукой опирался на проклятый костыль. Он влюбился в Филиппу в какой-то несчастный момент после ее появления на Райском острове и вдобавок знал, что сам тоже ей небезразличен. Мысль жениться на Филиппе, каждую ночь лежать с ней, поглощала его, наполняла желанием.

Но он был калекой. Брак с такой женщиной будет уродлив, она заслуживала в мужья человека, который бы мог бы защитить ее, дать ей средства к существованию, обучить ее удовольствию...

- Алекс! - тихо сказала Филиппа. - Я люблю тебя.

Он повернулся к ней спиной, повернулся спиной ко всем надеждам снова найти смысл в жизни, говоря себе, что делает это ради ее пользы.

Филиппа догнала его прежде, чем он добрался до французских дверей, ведущих в дом, и обхватила руками за пояс. Со стороны другой женщины такой поступок был бы бесстыдством, но только не у Филиппы. Этот жест был полон сладкой невинности, хотя желания, которые она разбудила в нем, были самыми естественными.

- Чего ты боишься? - спросила она, прижавшись щекой к его спине и удерживая его. - Я же знаю, что ты меня любишь.

У Алекса не нашлось ни храбрости, ни силы воли, чтобы вырваться из ее объятий. Он чувствовал глубокое и подлинное утешение впервые с тех пор, как мушкетная пуля раздробила ему колено. Его увядшая душа насыщалась ее добротой и получила утешение по крайней мере, временное.

- Да, - признался он, наконец, охрипшим и надрывным голосом. - Да, Филиппа, я люблю тебя. Слишком сильно люблю, чтобы обрекать на жизнь, полную тоски и жалости.

Она встала перед ним, по-прежнему крепко обнимая его. Если он когда-нибудь сомневался в своей способности отозваться на женскую ласку, а он, конечно, сомневался, то больше ему не приходилось этого делать. Очевидность его желаний нескромно говорила сама за себя.

- Тоски и жалости? - откликнулась Филиппа. - Тоску и жалость чувствует один - единственный человек Алекс Максвелл. Только ты жалеешь себя, а нам, остальным, хочется встряхнуть тебя, да так, чтобы у тебя зубы застучали.

Он выронил костыль и вцепился обеими руками в ее плечи.

- Послушай меня, - прошептал он, слишком злой и слишком отчаявшийся, чтобы думать о приличиях или о чувствах молодой девушки. - Я развалина. И если мы поженимся, и я лягу с тобой в кровать... - До Алекса дошло, что он говорит, и он резко оборвал себя.

Глаза Филиппы тревожно поблескивали.

- Ты думаешь, я не знаю, чем занимаются мужчины и женщины наедине? - спросила она. - Алекс, я выросла на плантации. Мы разводили лошадей и скот, овец и свиней.

Возможно, она не чувствовала смущения, но Алекс чувствовал.

- Хватит! - взмолился он.

Она засмеялась, и в ее смехе слышались отзвуки недавних рыданий. Что за противоречивое существо, восхитительное и одновременно приводящее в бешенство!

- Конечно, сначала ты должен жениться на мне, - заявила Филиппа. - Иначе мои братья убьют тебя.

Алекс закинул голову и посмотрел на звездное небо. Уголки его рта поднялись в улыбке. Это, пришло ему в голову, еще один способ самоубийства, до которого он не додумался.

Фиби дождалась, когда все, кроме Дункана, покинут кабинет. Он не встречался с ней взглядом и не поднялся с кресла, когда она встала рядом с ним. Она положила руку на его плечо, закрытое повязкой, и он поморщился, хотя она старалась не дотрагиваться до его раны.

- Лукас не хотел этого говорить, - сказала она. - О том, что Джон умер из-за тебя.

Дункан долго не отвечал.

- Нет, - произнес он, наконец. - Хотел. Фиби опустилась рядом с ним на колени, положила ладонь на его лицо, заставив его повернуть голову и посмотреть на нее.

- Ты же знаешь, что это неправда, верно? Джон уже давно был болен...

Дункан вздохнул и погладил ее щеку пальцами правой руки.

- Я ничего не знаю, - ответил он, - кроме того, что мой отец никогда не хотел бы, чтобы я считал, будто причинил ему вред. Лукас убит горем, и у него нет красивой жены, чтобы исцелить его раны. - Он сделал паузу, и на его лице появилась легкая печальная улыбка, когда он поднимал Фиби на ноги и усаживал себе на колени. - Поскольку мой брат никогда не отличался особым тактом, нет ничего удивительного в том, что он сказал такие слова.

Прежде чем заговорить, Фиби глубоко вздохнула и медленно выпустила воздух из груди.

- Но ты же не собираешься, в самом деле, захватить корабль? - осмелилась спросить она. Ей нужно придумать способ сопровождать Дункана, если он снова отправится пиратствовать, но она надеялась, что это окажется необязательно. Ей не меньше, чем ее супругу, нравились приключения, но резни ей хватит надолго. - Неужели мы не можем просто жить здесь и заниматься своими делами?

Дункан усмехнулся, но глаза выдавали глубину его страданий.

- Фиби, Фиби, - пожурил он. - Мое дело трепать англичан. Если я, останусь здесь и, буду ждать, когда они найдут меня, это испортит праздник и им, и мне.

Внутри Фиби закипало отчаяние, но она совладала с ним. Она научилась сдерживать себя, с тех пор как узнала этого человека.

- Неужели ты не можешь на месяц-другой залечь на дно? Англичане должны были очень рассердиться после того, что ты учинил с «Нортумберлендом», и сейчас они уже точно знают, кто это сделал.

- Залечь на дно... - пробормотал он, как будто хотел распробовать незнакомое словосочетание. - Еще одно забавное выражение. - Он провел пальцем по губе Фиби, как будто готовя ее к поцелую, и она почувствовала где - то внутри источник тепла, а также сладкую боль в некоем хорошо известном месте. Когда шла речь об этом конкретном мужчине, она превращалась в абсолютную шлюху.

Фиби вздрогнула. В прикосновении Дункана не было ничего интимного, и все же никто не мог бы отрицать, что процесс любви начался; таинственные, стихийные силы начали свою работу в ней: сосуды расширялись, желания просыпались, мышцы сокращались, сжимаясь, все сильнее и сильнее, как пружина в старомодных часах.

- Ты не хочешь понимать, - сказала Фиби слегка дрожащим голосом. Она хотела заняться любовью с Дунканом и заставить его любить ее, но не в кабинете же, куда в любой момент кто-нибудь мог зайти. - «Залечь на дно» означает просто-напросто «не привлекать к себе внимания».

- Хм-м-м... - произнес Дункан, делая вид, будто обдумывает ее слова. В то же самое время его палец проник за вырез ее платья, нашел сосок и стал забавляться с ним.

- Мне безумно необходима капелька ласки со стороны жены, - сказал он. - Ты не ублажишь меня?

Фиби вскрикнула, когда он обнажил ее грудь.

- Да, - вымолвила она. - Но не здесь, ради Бога, Дункан, не здесь!

Он засмеялся низким смехом, и поставил ее, дрожащую, на ноги.

- Но я хочу тебя именно здесь, - сказал он рассудительно. - Здесь и, разумеется, сейчас.