— А вот и великолепнейший, блистательнейший и возлюбленнейший полк Сына Неба, нашего императора, властелина мира. Полк возвращается с маневров, происходивших в окрестностях города, — продолжил свои пояснения Шонг, благоговейно прижимая руки к груди.

Следом за артиллерией показались всадники; своим жутковатым видом они напоминали всадников Апокалипсиса; они двигались сомкнутыми рядами по четыре человека в шеренге. Посредине шестеро воинов держали длинные древки огромного балдахина; под его сенью скакал генерал этой вымуштрованной орды.

— Клянусь ясным небом, это сам Голубой Дракон, — произнес мандарин, сгибаясь пополам при прохождении главаря этих демонов, внушавших всеобщий ужас.

Флорис и Адриан с любопытством разглядывали Голубого Дракона. Это был мужчина неопределенного возраста, с резкими чертами лица, словно вырезанного из отполированной слоновой кости. Издали казалось, что чело его не изборождено ни единой морщиной. Орлиный нос придавал профилю генерала надменный и жестокий вид; голову его украшала остроконечная стальная каска. Будучи отличными наездниками, молодые люди тотчас же заметили, что конь военачальника отличается от низкорослых коней его солдат, да и сам он был слишком высокого для китайца роста. Как и все офицеры, Голубой Дракон был одет в просторный красный жилет, надетый поверх длиннополого голубого одеяния; он ехал, опустив глаза и погрузившись в свои мысли. Сами не зная почему, молодые люди не могли оторвать взор от необычного лица военачальника. Внезапно конь Голубого Дракона споткнулся о неровную плитку мостовой и шарахнулся в сторону. Мгновенно обуздав коня, генерал поднял взор и огляделся. Заметив паланкин Шонга, он едва заметно улыбнулся, разглядев внутри него согнувшегося пополам мандарина. Очевидно, ему нравились подобные изъявления почестей. В ответ он слегка кивнул. Флорис и Адриан мгновенно откинулись внутрь; сердца обоих братьев неистово бились. Голубой Дракон явно не был китайцем, как им сначала показалось из-за его пожелтевшей от солнца кожи. Глаза его были голубыми, как и его имя. Бледно-голубыми, словно цветы незабудки… Горькое щемящее чувство внезапно наполнило сердца молодых людей. Голубой Дракон еще несколько секунд вглядывался в глубь паланкина, но он не заметил ни Флориса, ни Адриана. Его холодный, словно сталь, взгляд внимательно изучал Ясмину. Охваченный безотчетной тревогой, Адриан притянул ее к себе. Но Голубой Дракон уже отвернулся и двигался дальше, холодный и надменный, словно изваяние. Молодой человек облегченно вздохнул и провел рукой по лбу, холодному и мокрому от пота. Именно в этот момент проснулся Грегуар; однако он успел увидеть удаляющийся силуэт Голубого Дракона. Старый слуга усиленно заморгал, видимо, пытаясь что-то вспомнить, и прошептал:

— Где я мог видеть эту горделивую осанку?

Шонг хлопнул в ладоши. Паланкин двинулся дальше; они пробирались по неровной дороге, среди убогих хижин. Носильщики ступали по пыли, доходившей им до середины икры; всюду пахло вековыми нечистотами. Молодые люди были удивлены столь огромным скоплением отбросов и столь отталкивающей грязью. Только что виденные ими величественные ворота теперь казались им оперной декорацией. Перед бумажными хижинами хорошие хозяйки складывали и сушили экскременты всей семьи, чтобы потом топить свои очаги.

— Это очень разумно и экономично, — заявил довольный Ли Кан.

Никто ему не ответил. Каждый был погружен в собственные мысли. Внезапно тишину нарушил отец дю Бокаж; он тоже решил показать свои знания:

— Знайте же, дети мои, что Пекин состоит из четырех городов, расположенных один в другом. Сейчас мы проезжаем китайский город, впереди виднеются стены татарского города, далее следует маньчжурский, или императорский, город, где проживают мандарины и прочая знать, а также расположена иезуитская миссия, и наконец, за четвертой стеной находится святая святых — Запретный город, где стоит императорский дворец.

— А вся знать в Китае — маньчжуры, преподобный отец? — спросил Флорис.

— Нет. К примеру, наш достойный Шонг — китаец, и имеет право на те же почести, однако большая часть знати действительно выходцы из Маньчжурии. Я прав, верный друг, блистательный и всегда присутствующий? — обернулся отец дю Бокаж к Шонгу.

— Ваши слова блистают словно звезды в ночи, словно розовые алмазы, мой многомудрый друг.

У Флориса и Адриана создалось впечатление, что китайцы вообще не могут изъясняться простым и ясным языком.

— После того как последний представитель династии Мин, облачившись в императорские одежды, повесился на ветке дерева на угольном холме[43], — продолжал почтенный Шонг, — к чему его вынудила великая маньчжурская династия Цин, сменившая на троне династию Мин, новые императоры окружили себя прежде всего своими соотечественниками, ибо сердца их добродетельны и мудры.

Китайский мандарин не собирался себя компрометировать.

— Но, почтенный Шонг, с умом быстрым, как молния, нынешний император имеет в своем окружении и людей с Запада. Ведь Голубой Дракон такой же варвар, как и мы, не правда ли?

— Да-да, почтенный Адриан, чьи уста источают аромат, словно белоснежная лилия, но надо сказать, что это прежде всего великолепный Кан-хи[44] стал привлекать в Китай западных ученых варваров, например, братьев иезуитов, таких, как достойный Буо-Ша-Жи. Его внук, божественный Киен-Лонг, правящий в настоящее время, не очень доверяет пришельцам, он оставил при себе только некоторых из них, а, главное, он запретил им заниматься проповедованием своей религии.

— Ах! Хорошо сказано, почтенный Шонг. К сожалению, это случилось из-за глупости проклятых доминиканцев, что повсюду совали свой грязный длинный нос. О, если бы они оставили нас в покое и дали бы нам действовать по нашему усмотрению, нам, иезуитам! Мы легко договорились с буддийскими жрецами, а теперь, из-за этих упрямых доминиканцев, все приходится начинать сначала, — стал набивать цену своему ордену отец дю Бокаж, начинавший волноваться словно огромная блоха каждый раз, когда речь заходила о самом главком извечном сопернике иезуитов — о доминиканцах!

— Вы хотите сказать, преподобный отец, что буддийская религия не вызывает возмущения у иезуитов? — с интересом спросил Флорис.

— Сын мой, в религии, как и в политике, значение имеет только результат. Чтобы добиться результата, всегда можно договориться с совестью. Доминиканцы изгнаны, что ж, тем лучше! Несколько иезуитов еще имеют право оставаться в Китае — тем лучше! Мы снова завоюем доверие Киен-Лонга, к великому благу христианского мира, а если они здесь хотят именовать Господа Буддой, то, черт возьми, почему бы и нет? Не так ли, Ли Кан?

Китаец недоверчиво кивнул головой. Флорис и Адриан расхохотались, слушая это весьма неортодоксальное для католического священника рассуждение, но отец дю Бокаж ловкач еще тот. Он смог бы затащить на мессу самого отъявленного атеиста, убедив того, что он ведет его в оперу.

— А… кто этот Голубой Дракон? — настойчиво спросил Адриан, думая о чем-то своем.

— О! Почтенный Адриан, никто не знает, откуда он родом. Он прибыл с Запада десять осеней назад и вступил в армию, в полк «солдат за 100 таней».

— Почтенный Шонг говорит о наемниках, — уточнил отец дю Бокаж.

— Да-да, — выдающийся друг мой. В то время великая священная война против монголов забрала столько жизней, что небесный император принимал на службу любых воинов, даже воинов из варварских стран. Голубой Дракон сразу выделился своим умением применять доселе неизвестную нам тактику боя: беспрестанные налеты на врага малым числом людей. Он и горстка его людей налетали, убивали, грабили, разрушали и исчезали. Голубой Дракон во многом способствовал умалению могущества этого «Маленького Могола», которого вы столь великолепно поразили, восхитительный Фо-и с рукой единорога. Ослепительный император Киен-Лонг каждое утро отдает свои приказы Голубому Дракону; этот варвар в конце концов стал буддистом и имеет дворец в Запретном городе. Лучше не стоит возражать ему, ибо его солдаты беззаветно ему преданы. Но вот мы и перед храмом Конг фу цзы. Позвольте, почтенные мои друзья, я отправлюсь туда и вознесу свою смиренную молитву.

Молодые люди заметили, что, пока они разговаривали, внешний облик города значительно изменился. На смену трущобам пришли предместья с оживленными торговыми улицами, высокие пагоды и многочисленные храмы. Жорж-Альбер, единственный, кто бесстрашно выставлял себя напоказ, последовал за Шонгом внутрь храма. Вместо того чтобы опуститься на колени, как того ожидал Жорж-Альбер, мандарин ограничился тем, что бросил пергамент в некое подобие цилиндра, уже заполненное такими же пергаментами; цилиндр постоянно, словно юлу, раскручивал бонза. Эта машина для молитвы показалась маленькой обезьянке весьма изобретательной, и, возвращаясь вместе с Шонгом в паланкин, зверек решил поделиться этой мыслью с отцом дю Бокажем.

Еще пришлось остановиться в храме Луны, где тысяча бонз в огромных пушистых желтых колпаках распевали глубокими голосами замогильный ритм. Эти звуки усыпили Грегуара и вызвали приступ зевоты у Жоржа-Альбера, предпочитавшего утреннее щебетание мадам Шонг. Флорис привлек внимание брата, указав на показавшуюся впереди новую стену, еще более высокую, чем стены китайского города. Адриан поднял голову, любуясь ее мерлонами, ее многочисленными пушками и бесконечными башенками-бастионами в пять или шесть этажей.

Они беспрепятственно проникли в татарский город. Флорис и Адриан любовались этим вторым городом, напоминавшим военное поселение, его широкими и продуваемыми со всех сторон улицами, его казармами и укреплениями. Внезапно Ясмина тихо вскрикнула и принялась нервно обмахиваться веером. Они въезжали на страшную улицу, где казнили преступников.

— Здесь нет пыли, потому что земля все время поливается кровью, — прошептал отец дю Бокаж.

Флорис и Адриан отвели взор от группы приговоренных, выстроившихся возле навеса; узникам завязывали глаза.

Казалось, «Пекинский господин»[45] очень спешил: он сносил головы одним ударом сабли.

— Палач — самый прилежный и самый занятой работник Небесной империи, — улыбнулся Шонг.

Флорис в ужасе посмотрел на него.

Не в силах сдержаться, он попытался сказать, что это отвратительно.

— О! Великолепный Фо-и, насколько слышали мои глухие и глупые уши, у вас же есть Гревская площадь[46], — нежно заметил Шонг.

— Да… правда, — с сожалением согласился Флорис, — но… приговоренных никогда не бывает так много.

— Ах! Ах! Друг варвар, ваш западный ум привык к цифрам, которые, особенно когда они написаны на бумаге, смущают ваш ум. А мы считаем на счетах, а с ними, как известно, дело упрощается: когда подсчет произведен, мановением руки смешиваешь костяшки, и вот уже ничего не осталось… ни голов…

Флорис уже не слушал этих страшных рассуждений. Он с ужасом взирал на головы только что казненных преступников, выставленные в нескольких шагах от них на возвышениях и уложенные в корзины из ивовых прутьев. Выражение острой боли застыло на бледных мертвых лицах. Казалось, что их выступившие из орбит глаза с упреком взирают на проносимые мимо паланкины. Ясмина была бледна, ее била дрожь.

К шее, являвшей собой отвратительную смесь окровавленных нервов и сухожилий, были приложены бумажки с написанными на них приговорами. Флорис прочел одну: «Правосудие покарало вора».

Отец дю Бокаж покачал головой и прошептал:

— Дорогие дети мои, не давайте принцессе смотреть туда.

Десятка два жутких полуголых существ, полуслепых, покрытых коростой, прокаженных со всех ног бежали к корзинам и хватали их.

Флорис хотел остановить этих людей.

— Оставь, Фо-и, это их право, — произнес Шонг.


В самом деле, это, видимо, был обычай, ибо ни палач, ни прохожие не пытались помешать им.

— Что… что они собираются делать? — пролепетал Флорис, видя, как несчастные калеки жадно хватают свою страшную добычу и столь же быстро бегут в сторону «моста нищих».

— Но они же собираются засолить эти головы и съесть, — сладко ответил Шонг, очень удивленный подобной чувствительностью.

Флорис откинулся на подушке; к горлу его поднималась тошнота.

— В Китае, дети мои, есть великое добро и отвратительное зло, поэтому эту страну невозможно забыть, — произнес отец дю Бокаж, пытаясь привлечь внимание молодых людей к Ши-Шиб-Мен (Круговой улице), куда они только что свернули. Тысячи алых дощечек, покрытых позолоченными надписями, болтались на шестах над многочисленными лавочками. Здесь кишела веселая толпа; никто, казалось, даже не подозревал об ужасах, творящихся на соседней улице. Ясмина потухшим взором смотрела на торговцев, зазывавших прохожих, жадно вцеплявшихся в носилки и не дававших носильщикам-кули двигаться дальше, дабы всучить знатным господам свой товар.