К тому же на всем пути, по обеим сторонам, вплоть до Тайберн-корнер шли строительные работы. Карета, раскачиваясь, гремела по дороге, приближаясь к Лондону. Держась за кожаный поручень, Флер смотрела в окно. Рядом с ней не было компаньонки, поэтому девушка вела нескончаемый внутренний монолог. В полях, где совсем недавно паслись коровы, мужчины обносили колышками участки, прокладывали на покрытой зеленым дерном земле жирные бурые борозды. Там, где прежде на аккуратных грядках возделывали бобы и выращивали капусту для рынка, теперь стояли рядами одинаковые, как солдатики, не достроенные до конца домики.

Повсюду шумом и суетой давал о себе знать неумолимый прогресс. Все менялось. Всего коснулся ветер перемен. За штольнями в Кенгсингтоне, где добывался гравий, на ипподроме исчезла беговая дорожка, — о ней напоминали лишь выстроившиеся в форме полумесяца трибуны. На месте Грэндстэнда возвышалась новая церковь, выстроенная в фантастически прекрасном новом готическом стиле. Скоро, — подумала она, — все деревушки, расположенные на северной стороне заставы Аксбридж, — Нолтон-хилл, Бейсуотер. Уэстбурн-грин, Пэддингтон, — сольются, превратятся в одно бесконечное нагромождение больших оштукатуренных зданий, и тогда уже не скажешь, где кончается Лондон, а где начинается сельская ширь.

Само собой разумеется, все эти перемены — к лучшему, они доказывали, что Англия снова вступила в полосу процветания. Флер было всего двадцать четыре года, слишком юный возраст, чтобы помнить Французские войны, высасывавшие все соки из страны в течение двадцати долгих лет. Но она росла, испытывая на себе их пагубные последствия, — в условиях жесточайшей депрессии тридцатых и сороковых годов девятнадцатого века.

Некоторые из ее ранних детских воспоминаний были связаны с бродягами, — нищие, в карманах которых не было ни пенса, постоянно стучали к ним в дверь и просили милостыню. Многие из них — отставные солдаты, ветераны войны в Испании (1808–1814). Они по-крестьянски обматывали ноги тряпьем. Были и те, кому удалось выжить в битве при Ватерлоо, с бросавшимися в глаза свидетельствами проявленного мужества, — с ужасными шрамами на теле, с оторванными пальцами, руками, ослепшие. Их вид пугал мать, и, когда они подходили к парадному крыльцу и просили работу, как все честные люди, несчастных неизменно прогоняли прочь. Таков был ее приказ. Когда же они, словно побитые собаки, подползали к задней двери, то слуги рангом пониже, то ли из опасения, то ли из жалости, незаметно выносили им свертки с едой и узлы одежды, надеясь, что домоправительница не хватится пропажи.

Флер их тоже боялась, но она не могла безразлично к ним относиться или бежать от них прочь. Как-то раз она спряталась за кустом в саду, чтобы получше разглядеть старика, который, ковыляя, шел от черного хода, засунув в карманы своей поношенной серой армейской шинели краюху хлеба и несколько луковиц. У него было изможденное лицо, потемневшее с одной стороны от ожога порохом, и седенькая маленькая бородка. Одну ногу он, видно, потерял в сражении, но, несмотря на увечье, уверенно передвигался, опираясь на костыль. Вероятно, Флер плохо спряталась, так как, проходя мимо куста, старик остановился и, вопросительно оглядев ее с ног до головы, улыбнулся:

— Выходите, чего прятаться, мисс, — сказал он, — выходите, я вас не обижу.

Флер с опаской вышла из укрытия, готовая задать стрекача при первых признаках опасности. Но солдат только смотрел на нее и улыбался. Она никогда не видела такого худого человека. Кости носа и скул просвечивались под тонкой кожей, и она от этого, казалось, блестела. У него были ввалившиеся щеки и глаза. Природный инстинкт подсказывал ей, что он умирает от голода. Теперь Флер с большим удовольствием отметила, что перед ней стоял не старик, этому человеку было не больше тридцати-сорока лет.

— Боже мой, какая ты красивая! Как приятно посмотреть на такую пригожую девушку! — произнес он. — У меня, у самого когда-то была маленькая дочка, только темноволосая, а ты вот белокурая.

Флер очень хотелось спросить его, — этот вопрос вертелся у нее на языке, — что с ней случилось, но по его глазам она поняла, что несчастная девочка умерла. Какая-то неведомая сила притягивала ее к нему, и у нее появилось желание сделать для него что-то доброе, подарить что-нибудь. Сунув руку в карман фартука, Флер вытащила белый носовой платочек. Она, конечно, понимала, что это никакой не подарок, но все же неуверенно подала его незнакомцу, не зная, примет ли он ее дар.

Опершись понадежнее на костыль, он протянул костлявую руку, — которая казалась слишком большой для его высохшего запястья. Он взял у Флер платочек и долго-долго его рассматривал, Когда человек поднял на нее глаза, Флер к своему ужасу увидала, что он плачет.

— Когда-то я был конюхом, — произнес он. Слезы медленно катились по его впалым щекам, казалось, что и они вот-вот иссякнут. Незнакомец неловко теребил платочек, этот клочок белой ткани, тряс головой, закусив губы. Потом медленно заковылял прочь. Флер долго глядела ему вслед, пока он не скрылся из виду, потом забралась под куст и села там на траву. Обняв колени, она раскачивалась взад и вперед.

Только через много лет ей стало понятно, почему он так сказал:

«Когда-то я был конюхом». Когда она росла, одинокая девочка в большом доме, у нее со слугами установились непривычно для таких семей дружеские отношения. Она многое узнала от них об их жизни и работе. Оказывается, что из всех слуг в доме те, которые ухаживали за лошадьми, принадлежали к избранным. Грум, помощник конюха, и сам конюх очень гордились своим положением.

Тот солдат хотел сказать ей, что он не всегда был таким. Но что мог делать с лошадьми человек без одной ноги, с костылем? Только просить на хлеб. Увечье навсегда лишило его профессии, и ему больше нечем было гордиться. Каждый год Флер вспоминала покалеченного конюха, не переставая удивляться этому, и ее все время грызла тревога. Ей казалось, что, подарив ему свой платочек, она обидела незнакомца. Флер опасалась, как бы этот человек не подумал, что она его пожалела и начала презирать за проявляемую им слабость.

Ведь он заплакал только после того, как взял ее платок, в этом она не сомневалась. Он ловко ковылял на своем костыле, весьма довольный добычей, но после встречи с ней его благодушное настроение пропало. Солдат оставил ее с тяжким грузом на сердце, и Флер знала: ей никогда не избавиться от тревожного чувства, что она только усилила его страдания. «Когда-то я был конюхом». Теперь эта фраза, словно шип, торчала у нее в голове. Она колола ее при каждом неловком движении.

Да, все это было так давно. Шрамы войны зарубцевались, времена изменились. Денежная система стабилизировалась, бизнес пошел в гору, появились первые железные дороги. Когда-то пустовавшие цеха и целые фабрики снова вернулись к активной жизни, дымовые трубы направляли черные шлейфы, как и прежде, в небо, и теперь, в 1850 году, Англия процветала. Ее промышленность развивалась гигантскими шагами, а торговля расширялась.

Люди со всей страны наводнили Лондон, этот самый крупный индустриальный центр в мире, и им нужно было где-то жить. Флер с удовольствием наблюдала за их муравьиной деятельностью, которая всякий раз, когда она совершала эту поездку, все, прежде знакомое, изменяла до неузнаваемости. Возникал новый тип строителя, подобный мистеру Кубитту, который иногда приезжал к ним в Гроув-парк пообедать с отцом. Теперь он больше не занимался индивидуальным строительством. Нынче эти «новые люди» занимали большие суммы денег, скупали крупные участки земли и на них возводили одну за другой улицы с домами. Уплатив долги, они начинали получать весомую прибыль, сдавая эти дома внаем. Ловко придумано! Флер хотела только одного — чтобы новая система строительства оставляла место фантазии. Наступит время, — размышляла она, — когда, бродя вот по этим улицам, будешь теряться в догадках, где же находишься.

Но в 1850 году Англия, особенно Лондон, будоражила воображение многих. Флер очень хотелось навестить тетушку Венеру и дядю Фредерика, послушать свежие сплетни и посмотреть на новые лица. Нельзя сказать, чтобы она скучала у себя дома в Чизвике, — занятий у нее было достаточно, но ведь каждому хочется время от времени перемен. К тому же она иногда чувствовала себя одинокой, когда надолго уезжал отец, а Ричард был в Итоне, где ему оставалось провести последний год. Там он обзавелся хорошими друзьями, часто играл в крикет и учился противостоять воздействию горячительных напитков, как истинный джентльмен. Это был красивый, всеми любимый мальчик и, как язвительно замечала тетушка Венера, «другими способностями не блистал». А они ему очень пригодились бы, так как в скором времени он должен был стать наследником всего отцовского состояния.

Карета подъехала к Тайберн-корнер, показавшемуся Флер тоже незнакомым. Оттуда наконец-то убрали виселицу. Теперь на ее месте поднимется мраморная колонна Нэша, которую собирались перенести с площади напротив Букингемского дворца. Миновав строительные леса, они оказались на узкой, как туннель, Оксфорд-стрит. Она, как всегда, была запружена экипажами, и им пришлось остановиться. Внутри кареты было душно и жарко. Флер осторожно опустила окно. Ударивший ей в нос неистребимый конский запах — неотъемлемая принадлежность Лондона — сегодня был густо сдобрен едкой свиной вонью. Впереди них кто-то гнал стадо свиней, из-за чего образовалась пробка. Они все дружно визжали, словно их хотели пустить под нож прямо здесь, на центральной улице.

Нужно как-то упорядочить прогон домашних животных по тесным улочкам и переулкам Лондона, в которых бурлит деловая жизнь, — подумала Флер. Можно для этих целей использовать ранние утренние часы, когда лондонские улицы пустынны. Трудно пробираться через скопище экипажей, стараясь при этом не врезаться в стадо овец, свиней или гусей, не говоря уже о кучах навоза, для уборки которого иногда трудно найти желающих. Однажды на перекрестке две телеги так сцепились, что перекрыли почти все движение в Лондоне. Пришлось владельцам карет прямо на месте разбирать их на части и уносить в таком виде с места происшествия. Она улыбнулась, представив себе эту уличную сценку.

Но на облучке сейчас сидел опытный кучер и со своего возвышения сразу же оценил обстановку: простоять здесь можно до следующего всемирного потопа. Когда какой-то решительно настроенный возница проталкивал свой двухместный экипаж, выезжая из Норт-Одли-стрит, неожиданно образовалось что-то похожее на щель. Бакли тут же, с ужасным треском хлестнув своих лошадей кнутом, направил их прямиком через улицу под самым носом хозяина телеги, двух извозчичьих экипажей и переполненного омнибуса.

Лошади омнибуса вскинули резко головы, возница замысловато выругался в адрес Бакли, а один из пассажиров даже запустил в него апельсиновой кожурой. Бакли, дитя своего города, за словом в карман не полез, и с большим удовольствием обругал коллегу. Им все же удалось прорваться на Норт-Одли-стрит, и через несколько минут они подъехали к дому ее тетушки на Гановер-сквер.

Взбегая на крыльцо, Флер остановилась и посмотрела с наигранной суровостью на кучера.

— Бакли, никогда бы не подумала, что ты знаешь такие слова. Я просто шокирована!

— Вам не следовало, мисс Флора, открывать окно, вы ведь в Лондоне, не забывайте. Провалиться мне на этом самом месте, если вы не слышали этих слов при посещении богадельни для бедняков.

Они с Бакли были старыми друзьями. Обменявшись улыбками в знак полного взаимопонимания, они остались при своем мнении. Подобрав юбки, Флер побежала вверх по ступенькам.


— Дорогая Флер, — вздохнула тетушка Венера, — все в Лондоне с ума посходили — только и разговоров, что о Всемирной выставке! — Это была худая, прямая как палка, пожилая дама с седыми волосами, уложенными по моде ее молодости. Она до сих пор с удивительной грациозностью носила шаль, как и мадам Рекамье, но оставалась по-прежнему суровой, непреклонной и угловатой. — К тому времени, когда эта выставка откроется, в чем я очень сомневаюсь, она уже всем осточертеет.

— Вне всякого сомнения, — с серьезным видом поддакнула тетушка Эрси, пухленькое, низкорослое создание с робкими, близорукими глазами, отчего становилась похожей на спящую птичку. — Нашей дорогой королеве ужасно этого хочется. Ты же знаешь, если нашему дорогому принцу что-нибудь втемяшится…

— Твой отец наверняка тебе рассказывал об этом, — бесцеремонно перебила ее тетушка Венера. Она всегда считала Эрси дурочкой, большой любительницей поболтать, и никогда не обращала на нее внимания, если только та не втягивала ее в спор. Внешне сестры мало походили друг на друга, но обе отличались замкнутостью, хотя их эгоизм проявлялся по-разному.