— А чего обижаться? Ему виднее.

— Знаешь, Танюшка, после того, как ты ушла от Миши, я подспудно жду от тебя самых непредсказуемых действий. Эта хулиганская челка… Сама придумала?

— Нет, парикмахерша мне модный журнал дала, я в нем и выбрала.

Они выпили за смелость, и Маша откинулась в кресле.

— Будь я психологом, я бы твою жизнь до сегодняшнего дня разбила на три… нет, на четыре периода. Первый, понятно, побольше: рождение — взросление. Потом — становление женщины, любимой и счастливой. Третий — летаргический сон…

— Погоди, а мой развод с Мишкой ни к какому периоду не относится?

— Относится. Это просто конец второго периода.

— Минуточку, что же получается, мой брак с Каретниковым ты считаешь летаргическим сном?

— Назови как-то по-другому. Пусть это будет прозябание в образе добропорядочной матроны.

— Хорошего же ты обо мне мнения!

— Не обижайся, Танюша, я же шучу. Но и ты тоже высказалась: мнение! Ты как бы мой первый ребенок. Я тебя знаю и принимаю такой, какая ты есть, и при этом мне очень хочется, чтобы ты не совершала таких ошибок, которые испортят твою жизнь. Жить импульсами в восемнадцать лет — это нормально. Но когда тебе за тридцать, нужно включать и разум…

В тишине дома как-то по-особому резко прозвучал телефонный звонок.

— Извини, это, наверное, Валентин.

Оказалось, это кто-то из Машиных пациентов, кому она стала медленно и подробно объяснять курс лечения.

Таня задумчиво вертела в пальцах тонкую ножку рюмки, привычно ныряя в глубину своего прошлого.

Когда Михаила пригласили на работу в элитный клуб «Ахилл», семья Карпенко отметила это торжественно. Ему предложили сразу такой оклад, который он не имел, суммируя заработок всех своих трех работ, мотаясь по городу с утра до вечера.

Собственно, Таня много раз говорила, что они могли бы обойтись и меньшим. Тем более что, как мастер ремонтной фирмы «Геркон», она и сама теперь неплохо получала. Но Мишка отговаривался тем, что «жигуленок» — его вторая машина, которую они тоже купили подержанной, — совсем на ладан дышит, а без машины он как без рук. В смысле, как без ног.

С одним только Таня не могла согласиться. Мишка отказывался жить в той половине коттеджа, которая принадлежала Тане. Они пускали туда квартирантов, а деньги откладывали на покупку трехкомнатной квартиры.

— Ну почему ты не хочешь жить в моем доме, почему?! — сердилась Таня.

— Нам, казакам, жить у приймах нэ любо, — отшучивался он.

— Нэ любо! — передразнивала Таня. — Какой ты казак! Не примазывайся к чужой славе.

— Дед был казак, отец был казак, — загибал пальцы Мишка. — Один я подкачал, на кацапке женился. Да еще с польскими корнями!

— Я — кацапка? — подбоченивалась Таня и с воинственным кличем бросалась на мужа; они начинали бороться, и если рядом не оказывалось Александры, понятно, чем это заканчивалось.

Итак, семья Карпенко стала жить не то чтобы какой-то новой жизнью, но гораздо более обеспеченной.

Кроме очень неплохого твердого оклада, Михаил мог зарабатывать как индивидуальный тренер. То есть если кто-то из посещающих клуб и увлекающихся восточными единоборствами или русским рукопашным боем не хотел заниматься в группе вместе со всеми, он мог выбрать Карпенко в качестве личного тренера с отдельной почасовой оплатой. Пятьдесят процентов из этого заработка Мишка отдавал клубу, а остальные вручал Татьяне со словами: «Это шабашка, дорогая, можешь купить себе внеплановые туфельки, или колечко, или тряпочку модную…»

Это были не такие большие деньги, как те, что вручил ей второй муж, но отчего-то Мишкины деньги радовали ее куда больше. Таня покупала обычно «тряпочки» не только себе, но и любимому мужу: рубашки в тон его голубым глазам, шерстяные свитера. Да мало ли!

Ленька приобретал себе одежду сам.

Странно, что, оглядываясь все чаще на свою прошлую жизнь, Таня находила в ней уйму приятных мелочей, которых была лишена в нынешней жизни. Жаль, что она раньше этого не понимала. Не замечала. Принимала как должное. Что имеем, не храним, потерявши — плачем!

Ей больше не хотелось обвинять во всем Мишку. Если верный конь поранил ногу, раз споткнулся, а потом опять… Прав был поэт: «Не вини коня, вини дорогу, и коня не торопись менять…» Он не подумал, она не простила, а в общем — потеряли оба.

Но если встать на другую точку зрения, можно оправдать любую подлость… Это уже Таня начинала себя подкручивать. Тяжело было брать всю вину на себя, тем более что сама она никакой подлости Мишке не сделала.

Нет, эта тема для нее и до сих пор слишком больна, чтобы вот так спокойно о ней рассуждать. Кто виноват…

Будь проклят элитный клуб «Ахилл». Он улучшил благосостояние семьи Карпенко, а взамен разрушил ее…

Таня сразу поняла: что-то случилось. Причем настолько серьезное, что теперь вся их с Мишкой жизнь переменится. Но что она вообще прахом пойдет, она и не подозревала.

Как зверь, хищник чувствует опасность, так и она, взглянув на поникшего мужа, поняла: приплыли!

Мишка в тот вечер пришел поздно, но она, как обычно, ждала его. И ужин стоял на плите, грелся на медленном огне.

Таня бросилась ему навстречу поцеловать, как обычно, и уловила запах перегара. Это был первый тревожный знак: он никогда прежде не пил на работе.

— Тебя, случайно, с работы не уволили? — спросила она в шутку.

— С чего ты взяла? — ответил он, отстраняясь и не глядя ей в глаза.

Когда это такое было? У них даже по такому случаю поговорка существовала. Если один другого подозревал в розыгрыше или невинном обмане, то грозно приговаривал: «Дывысь мени в очи!»

А теперь эта шутка просто застыла у Тани на языке: мужа будто подменили. Ушел на работу добрый, любящий глава семьи, вернулся чужой, не похожий на себя человек. Другой, может, сумел бы притвориться. Не выдавать себя вот так, с головой. Но Мишка этого не умел.

Он был слишком растерян и оглушен собственным падением и не знал, как это теперь он возьмет и посмотрит Тане в глаза…

Ленька на его месте соврал бы и даже глазом не моргнул. Про таких говорят: врет на голубом глазу. И возможно, Таня никогда бы ни о чем не узнала. Взять, к примеру, его интерес к Маше. Как он смотрит на нее и слюни пускает. Но попробуй о том лишь намекнуть, в момент отопрется. Да еще возмутится, что жена смеет его подозревать. Такого святого…

Не слишком ли часто Таня стала вот так, без предупреждения, мысленно нырять в прошлое, напрочь забывая в это время о собеседнике. В конце концов, это просто неприлично.

Между тем Маша переговорила по телефону и вернулась к сестре.

— Мишку вспоминаешь? — улыбаясь, спросила она. Таня вздрогнула:

— Ты чего, и мысли мои читать можешь?

— К сожалению, не могу.

— Думаешь, ты могла бы прочитать что-то интересное?

— Кто знает, может, успела бы кое-что предупредить… Ну что ты сразу взъерошилась? Думай на здоровье о ком хочешь! Такая ты сегодня красивая, но напряженная. Будто не в салон сходила, а военную подготовку прошла.

— Это от раздражения. Меня злит, что без ведома Леньки я не могу и к парикмахеру сходить.

— За что боролись… — пожала плечами Маша. — Сразу не пресекла — теперь терпи.

— А я не хочу! — упрямо сказала Таня.

Но Маша не обратила на ее слова внимания, потому что в этот момент и у нее глаза затуманились.

— Между прочим, я буквально вчера вспоминала, как нас с тобой и с нашими детьми Мишка повез однажды в горы, а тут начался дождь.

В тот день они выехали из дома рано. Погода ожидалась солнечной, теплой. На дворе стоял август. В синем небе ни облачка.

Ехали они в горы. Не в те, что высоченные, со снеговыми шапками, а горы, поросшие лесом, вполне проходимые, вернее, исхоженные сотнями туристских кроссовок.

Они по узкой грунтовой дороге выехали на поляну с высокой шелковистой травой, где Мишка сразу стал сооружать костер — они везли с собой мясо, — а Саша с Колей бегали по поляне взапуски.

Михаил сделал отличный шашлык, после которого они лежали, объевшиеся, на покрывале; даже дети притомились, приткнулись к боку единственного среди них мужчины.

И тут налетел ветер, и на небе стали появляться тучи.

— Рвем когти! — скомандовал Мишка, нарушая их идиллию. — Надо успеть съехать вниз, иначе мы можем застрять. Почвы здесь глинистые, в момент размоет!

Он оказался прав. Не успели они отъехать и ста метров от поляны, на которой отдыхали, как начался почти тропический ливень, просто сплошная пелена воды.

Машина с трудом преодолевала плывущую под колесами дорогу, пока не забуксовала на одном месте.

Мишка сдавал назад, рвался вперед, пытался рывком выскочить из ямы, но тяжелый «мерседес» увязал все глубже.

— Однако придется толкать, — сказала Маша.

— Можно было бы переждать, пока кончится дождь, — рассуждал вслух Мишка, — но знать бы, когда он кончится.

Небо и вправду было обложным, серо-черным, особенно низкое в горах.

Сестры переглянулись и вылезли наружу. И мгновенно промокли до нитки.

— А вы сидите! — прикрикнула Маша на сына и племянницу, которые потянулись следом за ними.

Мишка тоже выскочил и за неимением лучшего бросил под колеса какой-то полузасохший куст.

С первого же рывка Машу с Таней облило грязью, а потом Маша поскользнулась и с размаху упала в глинистую жижу.

Она споро поднялась и опять стала толкать вместе с Таней тяжелую машину.

И вытолкали!

Потом посмотрели друг на друга и расхохотались. На них не было не то что сухого, чистого места.

— Садитесь! — кричал им в приоткрытую дверцу Мишка, а они все не могли насмеяться.

— Куда ж мы в таком виде? — развела руки в стороны Маша.

— Тогда идите следом, я метров двести проеду до дороги — там скалистый грунт! — крикнул он сестрам. И они шли следом за машиной, все еще смеясь.

Оказалось, поблизости от дороги течет ручей — горный, холоднющий, и они, сняв платья, вымылись в нем, стуча зубами от холода.

— Воспаление легких мы с тобой намоем, — сказала Маша.

Но никто из них после этой поездки даже не чихнул. Ну вот, мало того что Таня все о Мишке вспоминала, теперь они это делают вместе с Машей.

— Я после этой нашей поездки впервые задумалась, почему люди после вот таких испытаний — дождь, ледяной ручей — не заболевают, а в квартире на небольшом сквозняке могут получить простуду…

Интересно, а Маша вот так же вспоминает о своем бывшем муже? Кто знает, вдруг и она жалеет о том, что когда-то развелась с ним.

— Скажи, а ты Павла давно не видела? — спросила у нее Таня.

— Видела с месяц назад, — качнула головой Маша. — Я его первая заметила, но он мне так обрадовался! Я даже не ожидала.

— А может…

— Ничего не может. Хотя Павлик сразу со слезой в голосе стал вспоминать, как мы с ним любили друг друга и какой он был дурак, что не уговорил меня в свое время не подавать на развод. И что я одна на свете такая, бессребреница, княгиня Мышкина, а остальные бабы все стервы продажные…

— Не поняла, почему княгиня Мышкина? В смысле, серая?

— Идиот женского рода, в этом смысле.

— Сомнительный комплимент.

— И не говори. Я уже не рада была, что его окликнула. Стал рассусоливать: может, мы встретимся или он ко мне зайдет поговорить, то да се… Насчет последнего — в смысле, того и сего — я сказала, что скорее лягу в постель с дядей Витей. Павлик жутко обиделся.

Дядя Витя на их улице был притчей во языцех. Говорили, он в прошлом морской офицер, но сейчас в нем от офицера ничего не осталось. То есть ни осанки, ни представительности, ни достоинства.

Он пил каждый день, допивался до белой горячки и гонялся за женой с топором, как в старые добрые времена, когда еще отчаянно ревновал ее ко всем.

Правда, теперь он не столько гонялся, сколько ковылял, жена тоже уже бегала не намного быстрее его, так что ссоры между супругами Беловыми обычно потешали всю улицу. И за все время только дважды в беготню супругов вмешивались другие люди: когда прыткость дяди Вити стала вдруг опасной для его запыхавшейся жены. В свое время этим пришлось заниматься однажды и мужу Маши…

Таня представила, как ее красивая и опрятная сестрица легла бы с пьяницей-соседом в постель, и засмеялась. Но тут же осеклась: Маша еще подумает, что это у нее истерика на нервной почве.

— Прости, не удержалась, — сказала она, — представила тебя рядом с дядей Витей… И что бы сказал тогда о тебе мой любимый супруг.

— Сказал бы, что твоя сестра скурвилась, и запретил бы нам видеться.

— Слушай, почему он всегда думает о людях худшее? Вот, например, о моей подруге Соне он говорил, будто она лесбиянка, потому что вечно со мной целуется. И под этим предлогом потихоньку выдавил ее из нашего дома.

— А про нас со Светкой ничего не говорил?

— Вроде ничего. Даже странно. Он пеной исходит, когда к тебе гости-мужчины приходят, но чтобы хоть раз сказать о тебе худое слово… нет, не припомню. Наверное, ты единственная женщина в городе, к которой он хорошо относится. Интересно, он уважает тебя как мою сестру или как личность?