— Понимаю, — медленно проговорила Маша. — Что ж, я собиралась с тобой поговорить, но как ты правильно заметила, все выбирала время, подбирала слова, чтобы рассказ мой был помягче, поделикатнее… А раз ты дала мне зеленый свет…

— Дала! — кивнула Таня, какой-то частью сознания ужаснувшись принятому решению; ей казалось, что теперь Маша скажет ей нечто, после чего мир рухнет.

— Знаешь, пойдем лучше в гостиную, — предложила Маша. — Во время жесткой беседы хорошо сидеть на чем-нибудь мягком.

— Но ты же сама любишь все проблемы решать на кухне.

— Я тоже вдруг взглянула на нас с тобой со стороны. Сидим на этих табуретках, как куры на насесте.

Таня подумала, что на самом деле Маша не хочет, чтобы яркая кухонная лампа высвечивала ее лицо, когда она станет говорить ей что-то неприятное. Иначе она бы не стала оттягивать так называемый момент истины.

В гостиной Маша полезла в сервант, достала небольшую плоскую бутылочку с зеленым ликером и налила его в две крошечные рюмочки. Опять! Опять Маша начинает разговор со спиртного. Нет, недаром Таня беспокоилась. В этом есть что-то подозрительное. «Или чересчур важное для Маши, так что ей даже трудно справиться со своим волнением!» — предположил ее внутренний голос.

— Для храбрости, — словно в ответ на ее мысль криво усмехнулась Маша. — Ну ладно, тяни не тяни, а ответ держать придется. В общем, слушай. Помнишь, год назад мой шеф попросил меня приехать в деревню, где он с семьей отдыхал, чтобы я посмотрела его племянника — сына сестры. У мальчика вдруг начались припадки — что-то похожее на эпилепсию, а местные врачи не могли определить, отчего вдруг это происходит со здоровым по всем параметрам ребенком…

— Помню. Ты так подробно рассказываешь, как будто у меня прогрессирующий склероз. Тогда ты еще размышляла, на чем поехать: на автобусе или на электричке, а я попросила Леньку тебя отвезти. До этой самой деревне было, помнится, километров сто.

— Сто двадцать, — для чего-то уточнила Маша.

— Это имеет какое-то значение?

— Нет, конечно. Потом я поняла, что шеф решил мною похвастаться перед местными врачами. С одним из них он когда-то учился в школе. Коллеги заспорили так, что едва не подрались, для разрешения спора потребовалась третья сторона. Я его не подвела, но не в этом дело.

— А в чем? — спросила Таня.

— После своеобразного медицинского консилиума, когда мой диагноз подтвердился, состоялось наше российское застолье. Никто даже слушать не хотел, что мой водитель — Каретников — торопится. Говорили даже, что, если он так торопится, пусть едет один, а меня уж как-нибудь довезут, такое медицинское светило. Леня сказал, чтобы я не дергалась, мол, дела его подождут, ну и я усугубила. Как следует. Обратно мы поехали, уже когда стемнело.

— Помню, вы вернулись за полночь.

Маша замолчала.

— Ну и что, что с вами случилось? — заторопила ее Таня.

— Случилось, — эхом повторила Маша. — Я отдалась твоему мужу.

Она с трудом выговорила это и выдохнула, как будто выпустила из себя скопившийся внутри и не находящий выхода воздух. Но это был смрадный воздух. И теперь уже Таня задохнулась.

— Ты? Ты тоже предала меня?!

— Тоже? — с вызовом выговорила Маша. — Ты имеешь в виду несчастного Михаила, которого просто взяла и приговорила? Без суда и следствия. Кто ты такая, чтобы даже не судить — как раз на суд ты себе времени не отводишь, — а карать других? Почему ты даже не дала мне возможность оправдаться, попросить у тебя прощения? Человек без недостатков? Та, которой не в чем себя упрекнуть. Тогда дай мне автограф, потому что прежде я ошибочно полагала, что подобных людей на свете нет!

Какой-то частью сознания Таня понимала, что Маша допускает такой тон и даже нападает на нее всего лишь от волнения. Ее мозг срабатывает на самозащиту, но рассуждать и оправдывать сестру она больше не могла, потому что какая-то первобытная ярость бросилась ей в голову. И здесь уже ни о каком трезвом рассудке не могло быть и речи.

— Так ты хотела попросить у меня прощения? И поэтому ты поишь меня своим поганым ликером из таких вот миленьких рюмочек?

Она с яростью метнула ни в чем не повинный хрустальный сосудик в стену, и на ней расплылось мокрое пятно.

— У тебя моющиеся обои, — сквозь зубы процедила Таня, — так что прощения за испорченный интерьер я не прошу!

Она увидела испуганные глаза Маши, но поняла, что это испуг не сестры, а врача, который неправильно рассчитал дозу лекарства для своего пациента. Что она ждет от Тани: обморока, истерики?.. Она встала и пошла прочь.

— Таня, — прозвучал за спиной слабый возглас сестры, но она не обернулась.

Кто-то внутри ее тщетно вопил: «Что ты делаешь, опомнись!» Но она не остановилась, не одумалась. Чего тогда было приставать к Маше: расскажи да расскажи. И еще позволять себе красивые жесты вроде того, что она заранее сестру прощает. В таком случае надо быть готовой ко всему…

К счастью, Шурка не видела, как она вбежала в дом, как и ее перекошенного лица: Маша! И Маша тоже!

«Тоже» было понятно ей, а другим она бы не стала объяснять. «Тоже» — значит Тане на роду написано быть предаваемой самыми близкими ей людьми.

Сначала любимый муж, а теперь сестра…

Причем Таня не думала, что ей изменил Ленька. Если честно, она этому и не удивилась. Тем более стало ясно, что он на Машу смотрит недаром, вспоминает минуты сладостные… Ишь, она говорит как пишет!.. Она, значит, выпила лишнего, а так бы, по-трезвому, — ни-ни!

Вот, отвлеклась…

Ах да, ее не покоробила супружеская неверность и второго мужа, а поступок сестры не то чтобы поверг в изумление… опять странная книжная фраза. Определенно, сегодня у Татьяны склонность к литературным штампам прорезалась, раньше вроде за собой не замечала.

Но не будем обращать внимания… Значит, говоря обычным языком, произошло то, чего Таня не ожидала, и от этого в ее душе светлый образ сестры померк. «Маша, святая, чистая, страстотерпица… Не останавливайся, продолжай про страстотерпицу… и где только это слово откопала!… оказалась обычной… Эй, не очень-то словами разбрасывайся! Выбирай выражения. Обидели ее…» Выходит, Таня так и считала, что страстотерпицей сестра будет всю оставшуюся жизнь? Ей как бы на роду написано. А Тане — быть высшей судией. Поскольку она — святая Татьяна. Интересно, есть такая святая?

— Подлость, какая подлость! — повторяла, расхаживая по своей спальне — здесь никто ее не застанет врасплох, — Таня, но уже без прежней убежденности.

Интересно, что сказал бы Валентин? Как применил бы к этому случаю свою формулу неверности? Ленька как Ленька. Наверное, он бы своего не упустил, будь на месте Маши какая-нибудь Катя или та же Света… Но Маша.

Надо попробовать отстраниться и посмотреть на этот случай со стороны. Итак, Маша выпила. Значит, при некоторых обстоятельствах в числитель добавляется еще одно слагаемое — алкоголь… Слишком примитивно. Лучше так: обстоятельства, при которых сопротивляемость человека ослаблена тем или иным состоянием организма. Включая состояние алкогольного опьянения. Господа, это же глава из диссертации!

Кстати, насчет опьянения. Если уж на то пошло, и сама Таня может припомнить некое событие, в котором она играла главную роль, кстати, тоже после некоторой дозы спиртного. Сколько тому событию лет? Кажется, три года.

Вот про что говорят: у каждого есть свой скелет в шкафу. И у Тани такой есть. Правда, небольшой, даже совсем маленький скелетик, но тем не менее…

Таня с Ленькой были на дне рождения одного из его знакомых, молодого красивого мужчины, видного — что ростом, что фигурой, что лицом.

Она сразу почувствовала его взгляд. Тогда Таня не выглядела так модно, как теперь, но все же приоделась для похода в гости. Подняла наверх свои пепельные волосы, нанесла тени, подкрасила тушью ресницы. Ленька поворчат насчет того, кому она хочет понравиться, но остался доволен. В эту компанию они шли первый раз, и он согласился на некоторые послабления.

Платье на ней — вот что странно — было еще из купленных Мишкой. Он привез ей из Екатеринбурга, куда возил ребят на соревнование. Нарядное, бархатное, цвета спелой вишни. Оно Тане очень шло, но за все время, что платье у нее было, она надела его всего раза четыре. Для обычных дружеских вечеринок этот наряд смотрелся чересчур шикарно.

Словом, Таня выглядела очень неплохо, чувствовала себя прекрасно, и взгляды именинника, которые она на себе ловила, не смущали ее, а, скорее, возбуждали.

Ленька танцевал с хозяйкой, красивой, но невероятно худой женщиной, про которых сам Каретников и говорил обычно категорически: «Доска!»

Но тут что-то он о своих пристрастиях позабыл и вовсю тискал хозяйку за костлявую спину, снова и снова приглашая танцевать. Странно, что при всей наглядности его приставаний, никто, в том числе и муж хозяйки, не обращали на это никакого внимания.

На дворе стоял сентябрь, было тепло, и Таня подошла к танцующему мужу:

— Леня, я выйду, по саду пройдусь?

— Иди, — благосклонно кивнул он.

Праздник они отмечали в частном доме в двух уровнях со старым густым садом и дорожками, выложенными цветной плиткой. Тане и вправду хотелось посмотреть на сад и подышать свежим воздухом. Все гости нещадно курили, и Таня, как некурящая, едва ли не задыхалась в этом смоге.

Таня и не заметила, как следом за ней тихо скользнул именинник. Кажется, его звали Сашей.

Она успела дойти только до первого дерева, как он настиг ее, схватил за плечи и развернул к себе.

Кажется, она собиралась открыть рот и что-то ему сказать, но он приник к ее губам так стремительно, что она задохнулась.

Это был гипноз. Или еще какая-то форма нематериального воздействия, но она стала целоваться с этим Сашей как ненормальная. Потом он стал целовать ее шею и поднял почти до талии ее платье с разрезом. Скользнул под него нетерпеливой рукой, освободил от бюстгальтера ее грудь…

И в это время в густой траве под деревом что-то зашуршало — скорее всего пробежала кошка, — и Таня отпрянула от мужчины, приходя в себя.

Он еще продолжал тянуть ее к себе, но наваждение кончилось. Она поправила лифчик, одернула платье и пошла обратно к дому. Молча, словно ничего и не было. Саша в обалдении остался стоять под деревом.

Если бы не этот шорох… Таня отдалась бы ему прямо под этим деревом. Странно, она вспомнила об этом случае только сейчас, а до того… Она просто сунула это событие на самое дно ящика воспоминаний и не доставала бы, наверное, никогда, если бы не стала рассуждать все о той же природе неверности. Выходит, и сама Таня не такая уж святая. И она подвержена слабостям, так что вряд ли имеет право быть беспощадно суровой к единожды оступившимся людям…

«Да, непонятно, куда вам теперь, Татьяна Всеволодовна, идти — то ли в психологи, то ли в математики. И до конца жизни работать над формулой неверности, исходя из своего печального личного опыта».

Но что странно, теперь, придя в себя, она ощущала уже не гнев. И не отчаяние, как в тот миг, когда услышала о неверности Мишки. И даже не досаду. Ей было стыдно.

Ну да! Видела бы ее Маша, смогла бы прочитать ее мысли. Перед собой она могла и не притворяться разгневанной! Она от себя такого и не ожидала: в ней пробудилась ревность собственника. И вот ведь что вообще ни в какие ворота не лезет: она, и прежде подозревавшая мужа Леню в неверности, не слишком страдала, представляя в его объятиях других женщин… А вот Машу представлять никак не хотела.

Опять встала перед глазами дурацкая формула. Значит, в ней надо учитывать не только, кто тебе изменяет, но и с кем?

Начнем сначала. Что такое неверность? Это значит, что твой близкий человек совершает половой акт не с тобой, а с другим человеком. Втайне от тебя. Неверность моральная в этой формуле не рассматривается.

Совершенно некстати ей пришла в голову мысль: а групповой секс? Там имеет место неверность?…

Нет, это аномалия. Но вот недавно она слышала передачу, в которой муж рассказывал, как отдавал жену друзьям. И при сем не только сам присутствовал, но и уверял, что жену очень любит…

Черт, в какие дебри завели ее размышления! Нарочно, что ли, отвлекается на общие моменты, чтобы не думать о разрыве с Машей?

С утра пораньше она помчалась в больницу к Леньке. Ей хотелось заглянуть ему в глаза и спросить:

— Признайся, ты любишь Машу?

Но поскольку в это время в отделении были медицинские процедуры и обход врачей, Таню просто туда не пустили.

— Женщина, сейчас не до вас. Ждите десяти часов.

В общем, пока она ждала, вопросы задавать расхотелось. То есть не все, а только те, что касаются Маши.

Ленька лежал грустный — у него уже не щетина была, а борода, это при том, что прежде он брился даже два раза в день. И оказалось, что в этой его бороде полно седины, хотя и на голове ее хватало. Тане стало так жаль его, что на глаза навернулись слезы. Но и себя было жаль не меньше.