— Я бывал здесь во время своего первого приезда в город, но мало что помню — ну, разве что Зее-Дюк и кабаре ”Уде Зийде”. В восемнадцать лет аппетит сильнее брезгливости.

Вдоль берега двигалась баржа. Я посмотрел вниз и убедился, что боковые стенки канала отвесны и выложены кирпичом.

— Упав в воду, оттуда не так-то легко выбраться. Даже перил нет.

Мартин спросил:

— Он любил выпить?

— Нет.

Мы завернули за угол. В лицо тотчас хлынули потоки света от второразрядного кафе с полосатым навесом; они освещали булыжную мостовую и темный причал. Мартин остановился спросить дорогу. Прохожий, респектабельный бюргер, объяснил и, немного смущенный, заторопился прочь.

— Если бы он шел с женой, — сказал Мартин, — скорее всего, ответил бы, что не имеет понятия.

— De Walletjes… Как это переводится?

— Что-то вроде ”Стен”, или ”Барьеров”. Это не официальное название — им пользуются местные жители. Не знаю, с чем это связано… если вообще имеет смысл.

— Вы чем-то расстроены?

— Нет, — он с минуту помолчал. — Просто… Для меня прийти сюда — все равно что вернуться в давно прошедшую молодость. Мог ли я представить в девятнадцать лет, что спустя двадцать один год снова окажусь здесь — после всех утрат и разочарований? Возможно, корни зрелости таятся в юном возрасте и каждый смолоду носит в себе зародыш старости — как письмо в не распечатанном до поры конверте.

Мы очутились в старейшей части города, изобиловавшей узкими каналами и причалами, где высились подъемные краны; от каналов разбегались кривые аллеи, по бокам которых ютились неказистые домики с остроконечными крышами, какие были типичны для Лондона перед Великим Пожаром. На углу собралась небольшая компания — парни держали клетки с голубями и о чем-то оживленно спорили.

— Мы почти пришли, — возвестил Мартин.

Через пару минут мы свернули к более широкому каналу с причалами по обеим сторонам. Вдоль канала шли ряды высоких старинных домов, также с остроконечными крышами. Многие окна были освещены; некоторые оставались незанавешенными, на других были задернуты истрепавшиеся красные шторы. Откуда-то доносились звуки мандолины.

— Ну вот, — тихо сказал Мартин. — Но мы немного рано. Видно, здешний бизнес переживает не лучшие времена.

С улицы можно было видеть, что творится в комнатах первого этажа. Это были большей частью комбинированные спальни-гостиные с лампой под абажуром, дешевыми зеркалами и кушетками. Возле каждого окна сидела женщина. Здесь были женщины всех возрастов и по-разному одетые — в зависимости от представления о том, что любят мужчины. Некоторые расчесывали волосы, делая вид, будто не замечают вас; другие демонстративно поправляли подвязки или делали зазывные жесты. Одна или две кричали вслед — попеременно на голландском, английском и немецком языках.

В темной воде канала отражались огни. На первом этаже одного дома играла мандолина. Я сделал шаг назад и задрал голову, чтобы посмотреть, что творится выше, но кто-то прошмыгнул прямо у меня перед носом и исчез за дверью. Мандолина смолкла. Задернули штору.

— Возможно, имелись в виду нравственные барьеры? — предположил Мартин. — Среднему голландскому бюргеру приходится преодолевать их множество, чтобы решиться покинуть свой чистенький дом и впервые наведаться сюда.

— Не думаю, — ответил я, — что средний голландский бюргер посещает злачные места чаще, чем средний женатый мужчина из района Хайгейт — заведения на Фрит-стрит.

— Может быть, вы и правы. Вот эта девушка недурна — для тех, кто еще не пресытился. Или вон та толстушка: пусти ее в море, первая же волна опрокинет ее на корму.

— Золенстраат, 12,— вспомнил я. — Куда, Бетс говорил, нужно идти?

— Кажется, это дальше. Смотрите, вот это место, похоже на Харли-стрит.

На мосту я спросил дорогу у молодого человека в морском бушлате. К этому времени я уже привык к тому, что здесь сносно говорят по-английски. Однако этот оказался исключением. Ему потребовалась целая минута, если не больше, чтобы понять, что нам нужно. Он показал пальцем и вразвалку пошагал дальше.

Мы перешли на другую сторону канала. На стене углового дома с ярко освещенными окнами я прочитал выполненную черной краской по кирпичу надпись: ”Золенстраат”.

Гермина Маас где-то совсем рядом. Если это тот самый угол, с которого она видела Гревила — если она и впрямь его видела, — значит, мы находимся на том месте, где он нашел свою смерть. В отблесках света из окон домов по обе стороны канала серебрилась вода. Подобные районы можно встретить к востоку от Суэца. Возможно, этот квартал обязан своим происхождением давним торговым связям Голландии с восточными странами. Но Гревил — как он-то мог оказаться здесь?

Я услышал за спиной голоса: это Мартин расспрашивал какую-то женщину. Потом он подошел ко мне.

— Кажется, это вон та смуглянка на втором этаже.

Волнение помешало мне говорить. Мартин прислонился к парапету и терпеливо ждал.

Наконец я вновь обрел дар речи.

— Теперь, когда я имею представление о месте происшествия, эта история кажется мне еще более лишенной смысла.

Коксон повернулся ко мне.

— Как бы хорошо вы ни знали человека, иногда бывает нелегко понять его мотивы. Если ваш брат явился сюда не с очевидной целью, значит, в его душе рухнули какие-то нравственные барьеры. Так часто бывает.

— Для меня это слишком сложная метафора. Так или иначе, если принять за аксиому, что брат пришел сюда не с ”очевидной” целью, каковы могли быть иные причины?

— Понятия не имею. Я просто размышляю. Строю предположения. Вы говорите, он был цельной натурой? Мог пойти на риск, если того требовали ситуация либо интересы дела? Помните у Горация: ”Hic murus aheneus esto; nil conscire sibi, nulla pallescere culpa”[7]? Кто знает, что может случиться с человеком в таком месте, под покровом ночи?

Я бросил быстрый взгляд на его затененное лицо и подумал: уж не приписывает ли он Гревилу собственные слабости?

Он продолжал:

— Мы можем сколько угодно теоретизировать, строя замки на песке. Возможно, вашего брата привело сюда элементарное любопытство и он просто поскользнулся и упал — безо всяких задних мыслей? — Мартин выбросил сигару; она зашипела, соприкоснувшись с поверхностью воды. — Значит, на втором этаже. Идемте.

— Я предпочел бы отправиться один.

— Не советую. Вдвоем безопаснее.

— Я все же попытаюсь. Иногда бывает удобнее одному.

— Она может неверно истолковать цель вашего прихода.

— По-моему, это, скорее, преимущество. Вы не обидитесь, если я вас ненадолго оставлю?

— Господи, конечно же, нет. Я просто хотел помочь. Но, если вам кажется — так удобнее, я подожду на мосту. Как говорится, постою на карауле.

— Вот-вот, — согласился я. — Постойте на карауле.

Глава IV

Это оказалась темноволосая девушка с прядями крашеных белых волос (знак принадлежности к определенной профессии) и большими сережками в виде обручей, позвякивавших при ходьбе. Для своего рода занятий она была довольно недурна и уж во всяком случае, не так бесцеремонна, как ее товарки. На ней были потрепанное, пурпурного цвета кимоно, чулки не в тон и комнатные туфли с потускневшими блестками.

Завидев меня, она встала, потянулась, так что невозможно было не обратить внимания на ее высокий рост, сказала что-то по-голландски и собралась было опустить жалюзи.

Я спросил:

— Вы говорите по-английски?

— О’кей. Конечно. Я хорошо говорю по-английски. Входи, малыш. Рада с тобой познакомиться, — она приветствовала меня немного утомленно, как хозяйка бала припозднившихся гостей.

— Вы — Гермина Маас?

— Естественно, — она вдруг встрепенулась и вгляделась повнимательнее. — Меня кто-то рекомендовал?

— Нет.

Девушка опустила и защелкнула жалюзи и вновь повернулась ко мне.

— Повесь пальто. Крючок за дверью. Угостишь сигаретой?

Комната показалась мне слегка приукрашенной тюремной камерой — с коричневыми цветочками на обоях, розовой драпировкой из искусственного шелка вокруг кровати и подвешенным зеркалом с отбитым уголком, в котором отражались пружины, торчащие из недр обитой красным плюшем кушетки. На ночной тумбочке красовались дешевые безделушки — словно трофеи воображаемой охоты. На блюдечке — около дюжины окурков со следами губной помады; рядом три пустые бутылки из-под пльзенского пива. Перед зеркалом скалил огненную пасть электрокамин, а на стене висел календарь с картинкой: девочка катается на коньках — и надписью: ”Счастливого Рождества!” Кто-то пририсовал девочке усы.

Я дал ей прикурить. Огонь от зажигалки еще больше подчеркнул густо насурьмленные брови и ресницы. Я представился:

— Меня зовут Филип Тернер.

— О’кей. Очень красивое имя. А теперь… — она осеклась и подняла голову. — Тернер.

— Да. Это мой брат утонул в вашем канале.

С нее мигом слетела напускная беспечность — так же молниеносно, как погасла зажигалка.

— С этим покончено. Все. Идите в полицию. Может быть, там вам что-нибудь скажут. А я ни при чем.

— Я и не собирался задавать вопросы. Просто хотел поблагодарить.

— О чем вы говорите?

Я сел на кушетку в том месте, где она казалась устойчивее.

— Вы сделали все, чтобы его спасти, не правда ли? Не всякий поступил бы так — особенно с вашей профессией. Вы же понимаете, что значит иметь дело с полицией.

— Ха! Вот именно, что не понимала! В противном случае…

— Уверен — вы поступили бы точно так же.

Она прищурилась и сквозь клубы дыма настороженно наблюдала за мной.

— Главное, все это уже позади. Его все равно не удалось спасти.

— В то время я был в Америке и не мог присутствовать на дознании. Только на прошлой неделе прилетел в Лондон. Вот почему я с опозданием выражаю вам свою признательность.

Она немного поерзала, жадно затянулась и ничего не сказала.

Я вынул из бумажника банкноту в сто гульденов.

— Соблаговолите принять этот знак благодарности.

Я положил деньги на стол. Девушка не отрывала от них глаз, словно боялась, что сотенная вот-вот испарится. Наконец она подняла на меня глаза и спросила:

— Что еще вы хотите услышать?

— Ничего.

— Тогда почему вы даете мне деньги?

— Я уже сказал.

— Но за что? Или вы хотите меня на всю ночь?

— Я зашел только повидаться с вами. Возможно, при других обстоятельствах… вы понимаете…

— Ах, так, — она с безразличным видом пожала плечами. — Мы здесь редко видим красивых молодых людей.

— Мой брат был довольно красив. Как по-вашему?

— Я не видела его вблизи. Он стоял вон там, на мосту. Кажется, он был постарше вас, да? Более худощавый. Не такой крепыш.

— Он сюда не заходил?

— Нет.

— Нам не удалось выйти на его спутников.

Девушка сбросила пепел с сигареты на пол и затоптала комнатной туфлей.

— Каких спутников?

— Мужчину и женщину.

— Я не видела никакой женщины.

— Может, она не пошла с ними до конца. Но мужчина — точно.

Она вся напряглась.

— Слушайте, мистер, я рассказала полиции все, что знала. Ясно? Они девять часов мучили меня вопросами: и так, и этак — и все потому, что я пыталась спасти человеку жизнь. Вы не знаете здешних полицейских. Во время войны они многое переняли от немцев. Я уже жалею, что стала свидетельницей этого происшествия. И что не держала рот на замке. Я вам сочувствую, но помочь не могу.

— Я не собираюсь обращаться в полицию, — заверил я. — А если и обращусь, то лишь в крайнем случае. Мне хочется самому разобраться — своими методами.

— Вот как?

— Ну, а теперь, после того, как я побеседовал с вами, мне бы хотелось потолковать с человеком, который в ту ночь был вместе с моим братом. Тем самым — с бородкой клинышком.

Девушка очень расстроилась.

— Я думала, вы зашли просто так. Дали ни за что сотню гульденов.

— Так оно и есть. Не говорите ничего такого, чего не хочется.

С минуту она молча курила. Потом откинула рукав кимоно и почесала локоть.

— Если вы думаете, что я боюсь только полиции, вы очень ошибаетесь.

Кругом было тихо. Весь дом как будто вымер. Девушка продолжала:

— Я не из стареньких… то есть, я здесь недавно. Каких-нибудь два-три месяца. Позднее, когда это будет безопасно, вернусь обратно в Утрехт. Но пока приходится оставаться здесь. И чем надежнее я буду держать язык за зубами, тем больше шансов, что я благополучно вернусь обратно.