— Боюсь, мистер Нортон, что, несмотря на все старания, мне не удается уследить за ходом вашей мысли. Не будете ли вы так добры объяснить, что вам, собственно, нужно?

— Просто я хочу узнать вас поближе. Что в этом особенного?

— В самом желании — ничего. Но ваши методы…

— Что в них такого?

Немного помолчав, Леони спросила:

— Что бы вам хотелось узнать?

В этот момент рядом послышался голос коротышки-гида:

— … мощи Святого Андрея, апостола рыбаков… А эти мраморные колонны доставлены сюда из самого Пестума.

— Это гораздо интереснее того, что я могу рассказать, — заметила Леони. — Посмотрите на эти мозаики. Вы видели мозаики в Равенне? Я побывала там три года назад. Скучный, пыльный городишко, совсем не похожий на Флоренцию. Флоренция — самый веселый город в Италии. Мне бы хотелось в нем жить. А вам?

— Можно, я буду называть вас просто Леони?

— Я думала, это подразумевается само собой. Меня все так зовут.

— Вы считаете меня агрессивным?

— А это не так?

— Так, — признал я.

— Но, может быть, это ваша обычная манера и вы просто не замечаете? Как называются эти два возвышения? Амвоны?

— Амвоны, — тотчас поддакнул не отстававший от нас коротышка. — Они очень древние и располагаются по обеим сторонам алтаря. С тех пор, как этот собор был возведен в 1203 году…

— Возможно, это вас удивит, — сказал я Леони, — но я еще никогда так не вел себя ни с одной женщиной.

Она помолчала.

— Пожалуй, нам пора. Чарльз сказал, что они не собираются задерживаться.

По другую сторону холма снова надрывно зазвонил церковный колокол; к нему присоединился другой, третий…

— В свое время, — продолжал маленький человечек, — Амальфи был настоящей морской республикой — как Генуя. В девятом, десятом веках здесь было успешно отражено нападение сарацинов. Потом, в 1073 году, наводнение смыло большую часть города с лица земли. Позднее здесь произошло еще несколько наводнений. Поэтому собор…

Я по-прежнему обращался к Леони:

— Счастливый человек Сандберг — владеет такой роскошной яхтой.

— Да, конечно.

— Вы с ним старые друзья?

— Нет.

Я не спускал глаз с ее лица.

— Вы собираетесь долго пробыть в Италии?

— Еще не решила. А вы?

— Это будет зависеть от того, как пойдут дела.

— На острове?

— Не совсем.

Леони замешкалась и спросила:

— Портрет Шарлотты Вебер — одно из таких дел?

— Это еще не решено.

— Мне сказали, что вы обожаете писать портреты женщин со следами жизненного опыта на лице — не то что пресные, ничего не выражающие лица вроде моего.

Мы дошли до выхода из собора.

— Обратите внимание на монастырь! — в отчаянии выкрикнул наш добровольный гид. — Готические арки тринадцатого столетия. За мизерную плату…

Я дал ему двести лир и сказал Леони:

— У вашего приятеля да Косса все задатки суфлера, если не сплетника. И что только Джейн Порринджер в нем нашла?

Мы снова были на улице. После перерыва на обед городок ожил. Леони обвела его взглядом больших зеленоватых глаз.

— Что мы находим в тех, кого любим? Это невозможно объяснить.

— Вы абсолютно правы.

— Все это такие банальности… Вы женаты?

— Нет.

— И никогда не были?

— Никогда. — Что-то побудило меня добавить. — Один раз я был помолвлен, но из этого ничего не вышло. Так что мой послужной список короче вашего.

Она заморгала, словно стряхивая с себя далекие и не слишком приятные воспоминания.

— Да… мой послужной список… Досье… Как, по-вашему, это более подходящее слово? — она вновь пристально посмотрела на меня. — Что же у вас случилось?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Такое случается сплошь и рядом. Единственное отличие — что это случилось не с кем-нибудь, а с тобой.

— Да. Это единственное отличие…

Мы подошли к лестнице. Навстречу поднимались двое молодых итальянцев — они так и уставились на Леони. Высоко над нашими головами щебетали птицы. Колокольный звон прекратился.

— Нас, наверное, заждались, — и Леони так быстро побежала вниз, что мне было трудно за ней угнаться. Сколько я ни старался, она опередила меня на несколько ступенек. Внизу она остановилась и лукаво посмотрела на меня. Это была ее первая обращенная ко мне улыбка. Но все равно в глубине ее глаз затаилась глубокая печаль, и я понял, что она несчастлива.

* * *

Мы вернулись на остров до наступления сумерек и причалили в бухте Марина Гранде. Я был совершенно сбит с толку. Ведь я поставил перед собой задачу как можно лучше узнать Леони Винтер и как будто продвинулся. Но правильно ли я взялся за дело?

Потому что, сколь ни были сильны во мне предубеждения против этой женщины, сегодняшний разговор не оставил от многих из них ни следа.

И вообще я был недоволен собой. Я думал: неужели Гревил испытал такую сильную, такую всепоглощающую страсть, что… До сих пор сгубившая его женщина была для меня абстракцией, тенью. Теперь она стала чем угодно, только не абстракцией.

После ужина я написал Коксону:


”Дорогой Мартин.

Спасибо за кое-какие предпринятые вами действия, благодаря которым я обнаружил местопребывание Леони из найденного у Гревила письма — и, кажется, Бекингема. Но прежде, чем решиться на следующие шаги, мне необходимо ваше подтверждение, что это действительно он. Не могли бы вы вылететь или выехать сюда поездом на этой неделе? Я был бы весьма признателен. Прилагаю чек на дорожные расходы. Этой суммы должно хватить и на обмен денег.

С уважением, Филип”.

Глава X

На обратном пути Шарлотта Вебер как бы между прочим упомянула об обещанных мною эскизах к ее портрету, так что мне ничего не оставалось, как испросить разрешения зайти к ней завтра утром. Разговор велся в присутствии Сандберга. Да Косса тоже крутился рядом, и, хотя я не вполне представлял себе его роль во всей этой истории, мне было ясно, что, скорее всего, он будет мешать мне исполнять мою собственную роль. Сандберг казался мне львом, а да Косса — шакалом, а они, как известно, гораздо злее и коварнее.

Я уповал на то, что еще не совсем разучился рисовать, и был полон решимости либо создать что-то путное, либо умереть. Это просто поразительно — сколько побочных чувств, мыслей и поступков вызвало к жизни мое первоначальное стремление добиться истины в случае гибели брата; какое влияние это расследование оказало на мою личную жизнь, даже интимную жизнь моего сердца.

После завтрака я вновь занялся расшифровкой записей Гревила. Стенографические значки были подчас неразборчивы, кроме того, в тексте стали появляться собственные сокращения Гревила, так что эта работа заняла довольно много времени. Но в конце концов мне попалось интересное место.

”Говорят, Пангкалу никак не становится лучше. Мне очень не хватает его трудолюбия, добросовестного отношения к работе, всех лучших качеств прилежного азиата. Бекингем ни в коей мере не способен его заменить, хотя его помощь при землеройных работах довольно ценна. А эти работы в значительной мере осложнены тем, что слой древних захоронений здесь расположен ниже уровня моря и подвержен затоплениям.

Я еще не встречал таких людей, как Бекингем, — он то же самое говорит обо мне. Я привык считать, что он только напускает на себя так называемую новую мораль, но теперь мне начинает казаться, что он наполовину искренен. Он утверждает: то, что мы называем преступлением, носит такой же естественный характер, как рождение, размножение и смерть. И что в ближайшем просвещенном будущем оно перестанет подвергаться запрету, а, наоборот, будет признано неотъемлемой частью человеческого поведения. Честность, вещает он, будет рассматриваться как нечто, не существующее в действительности, а лишь изобретенное с целью затормозить активную человеческую деятельность и стремление к прогрессу. Искренность будет признана уместной лишь в случае полной невозможности скрыть факты, а порядочность станет синонимом глупости.

Я пытаюсь убедить его в том, что он блуждает в нравственных джунглях: подобные аргументы так же современны, как Ур и Ниневия. Любой диктатор, от Синахериба до Гитлера, брал их на вооружение, так что он не только не идет впереди своего времени, а, наоборот, безнадежно отстал от него.

В сущности, это очень одаренный человек, и безмерно жаль, что мне не удается найти достаточно убедительные — в его глазах — доводы. Жизненно необходимо развенчать его взгляды, потому что они несут угрозу человечеству, порождая ренегатов и тиранов. Подобные убеждения, хотя и в замедленной форме, но с такой же неизбежностью влекут за собой распад человеческой личности, как взрыв ядерной бомбы — гибель нашей физической оболочки.

В то же время у Бекингема масса достоинств. Мы постоянно ведем плодотворнейшие дискуссии. Ни с кем я так долго и подробно не обсуждал, к примеру, новую, отвергаемую мной теорию, относящую происхождение человека к первому межледниковому периоду.

Острый ум Джека — превосходно наточенная рапира. Он не археолог в строгом смысле слова, зато берется за все с поразительным энтузиазмом и ясностью ума, способными в течение короткого промежутка времени творить чудеса. ”Короткий промежуток времени” здесь, к моему большому сожалению, ключевое понятие. С его способностями он мог бы достичь многого, а не достиг, в сущности, ничего. Такой мозг заслуживает более бережного обращения. На каком-то жизненном повороте он сошел с рельсов, и если бы отыскать тот поворот… Увы — чтобы поправить дело, необходимо сначала доказать ему, что он неправ…”

* * *

— Вам бы сейчас поплавать, понырять, — мягко упрекала меня мадам Вебер, играя концами обвившегося вокруг шеи шарфа. — Разве можно убивать время на старуху? Куй железо, пока горячо, и все такое прочее. В прошлом апреле здесь была гроза — трое суток подряд. Все это время я читала ”Войну и мир”. Я как будто присутствовала на грандиозной феерии, музыку к которой сочинил лично Господь Бог.

— Я только недавно из Калифорнии, так что уж потерплю как-нибудь один-два дня без солнца.

— Калифорния? Обожаю тамошние пляжи! Правда, сама я там не была, но у меня там есть один знакомый, он регулярно присылает открытки. Что вы там делали?

Я рассказывал и одновременно старательно наносил на бумагу первые штрихи. Дело было не столько в вызове, даже неприязни со стороны некоторых ее друзей, сколько в личности самой Шарлотты Вебер, скрытой за большими красноватыми глазами, одутловатым, густо напудренным лицом и большим бесформенным ртом. Я сам только диву давался — как важна вдруг стала для меня работа над ее портретом.

Я обратился к ней с просьбой:

— Вы обещали рассказать мне о Леони Винтер. Вы давно ее знаете?

— Ах, душка Леони! Да. Мы познакомились сразу после войны, в Канне. Жизнь только-только начинала входить в нормальное русло. Помню, тогда шла кампания по выявлению коллаборационистов. Все жутко перемешалось — как белье в прачечной. И все же это было лучше, чем год назад, когда вы заезжали навестить вашего старого друга Рауля и находили его повесившимся на люстре. Это ужасно. Для меня всегда было невыносимо видеть моих друзей в беде — даже если они слишком много о себе воображали.

— Итак, вы познакомились с Леони…

— Она выступала за Великобританию на каких-то соревнованиях по плаванию. Кажется, ей тогда было семнадцать или восемнадцать лет. Этакий прекрасный блондинистый местиф женского пола, только что вышедший из щенячьего возраста. Я жду не дождусь, когда Тиффани и Бергдорф станут взрослыми… Вы когда-нибудь слышали о Леони Хардвик? Я видела ее один или два раза и пригласила — даже настаивала на том, чтобы она погостила у меня, но она то ли была слишком занята, то ли не захотела. В молодости жизнь так сложна!

Я внимательно изучал линию ее носа. Только бы не переусердствовать.

— Может, у нее были проблемы с многочисленными мужьями?

— Мужьями? — мадам Вебер повернула голову и смазала линию носа. — Нет, дорогой мой, это у меня была уйма мужей. Я бы сказала, сверх всякой меры. Нужно предостерегать девушек, пока они молоды: это может войти в привычку. Но у Леони пока что был только один муж.

— А мне она сказала, что несколько.

— Должно быть, вы ее чем-то спровоцировали. В таких случаях она не лезет за словом в карман. Полезный недостаток. Надеюсь, вы ей не поверили?