В тот первый вечер они до глубокой ночи — мне было слышно с того места, где я спал, — беседовали об останках древних ископаемых, которые Бекингем будто бы обнаружил в русле Уртини, в тридцати милях от тринильских раскопок. Откровенно говоря, мне это показалось маловероятным, зато доктор Тернер пожелал убедиться лично, тем более что наши находки последнего времени носили малозначительный характер. Поэтому было решено перенести лагерь туда. Перед самым отъездом на нас напали разбойники — к моему глубокому прискорбию, мои соплеменники. Они позарились на провизию и на оба наших джипа. Вмешательство доктора Тернера только осложнило дело; я уже начал бояться, что его возьмут в плен ради выкупа. Зато мистер Бекингем проявил поразительную находчивость и беспощадность к преступникам. Он тотчас уложил обоих вожаков на месте, а остальные члены шайки бросились врассыпную.

На следующий день мы перебрались туда. Слова мистера Бекингема подтвердились. Правда, я до сих пор придерживаюсь того мнения, что найденное там относится к более позднему периоду, но доктор Тернер думал иначе. И тут я заболеваю. Меня в бессознательном состоянии доставляют в больницу.

Так вот — что я могу сообщить о Бекингеме? Судя по чистейшему выговору, он англичанин, хотя должен заметить, что он в совершенстве владеет еще несколькими языками. В разговоре с доктором Тернером он часто приводил неизвестные мне имена и географические названия. Видите ли, мне двадцать восемь лет; с пятнадцати до девятнадцати я принимал участие в партизанской борьбе против японцев, а в двадцать два — против голландского гнета. Отсюда — пробелы в моем образовании.

Я не могу говорить о тех неделях, когда ваш уважаемый брат и этот человек работали вместе в мое отсутствие, однако постараюсь со всем возможным тщанием описать его внешность.

Мне всегда бывает трудно определить возраст европейца, особенно в тех случаях, когда человек носит бороду. Однако, полагаю, ему в районе сорока или немного меньше. Он довольно высок — приблизительно метр семьдесят пять; сухощав — килограммов семьдесят — восемьдесят; у него темные, почти черные прямые волосы; резко очерченное продолговатое лицо; глубоко посаженные глаза при ярком освещении кажутся карими, а в тени — черными, словно маслины. Он красив, но очень редко улыбается. Носит небольшую бородку клинышком. Руки довольно волосаты; на левой руке две родинки: примерно в девяти и одиннадцати сантиметрах от запястья. Зубы — свои, немного пожелтели от никотина; на обоих глазных зубах коронки, а один зуб — перед левым глазным — отсутствует. Из-за недостаточно гладкой кожи и особенностей строения лица, когда на него падает свет сбоку, возникают причудливые тени. Когда Бекингем улыбается, его лицо утрачивает свою обычную угрюмость и как бы освещается изнутри, на нем появляется теплая, дружелюбная улыбка. Он как будто втирается в доверие, и доктор Тернер не избежал общей участи — не без ущерба для себя самого. Я поневоле задаюсь вопросом: неужели наводимые вами и голландской полицией справки свидетельствуют о причастности этого человека к несчастью с вашим братом? У Бекингема мелодичный голос: помнится, он исполнял незнакомые для меня песни. Доктор Тернер назвал их немецкими балладами. Когда Бекингем поет — и не только, — волосы падают ему на лицо, и он поправляет их двумя растопыренными пальцами правой руки.

К сожалению, это все, что я могу сообщить. Надеюсь, вы меня извините, так как я еще не совсем здоров; болезнь могла отразиться на моей памяти.

Позвольте еще раз засвидетельствовать вам мое глубочайшее почтение и выразить соболезнования по поводу безвременной кончины вашего брата.

Искренне ваш, Гани Пангкал.

P.S. У меня нет абсолютной уверенности, отсутствует ли у Бекингема правый или левый из малых коренных зубов”.


Я сложил письмо и положил обратно в доставленный авиапочтой конверт. Убрал в задний карман брюк и застегнул кнопку, а брюки, аккуратно сложив, поместил перед собой, вместе с рубашкой. Джейн решила, что ее спина уже достаточно поджарилась, и повернулась лицом к солнцу. Да Косса бросал в море камешки. Хлоп, хлоп, хлоп…

У самого берега показалась чья-то голова. Это Леони, пока я читал письмо, переплыла на нашу сторону бухточки, намного опередив Мартина. Она подошла ко мне и встряхнула волосами.

— Я не видела, как вы пришли. Давно?

— Минут десять назад, — ответил я.

— Что-то случилось?

— Случилось? Ничего.

— Вы побледнели.

— Просто задремал и увидел плохой сон. Вот и все.

Она улыбнулась и села чуть поодаль, в тени скалы. Я заметил у нее на запястье золотой браслет, который она не снимала.

— Какой же сон?

— Мне снилось, будто добро — это зло, а зло — добро, и никто не в состоянии отличить одно от другого.

— Не верю.

— И правильно делаете. В снах не бывает таких тяжелых противоречий. Это удел реальной жизни.

Леони посмотрела в ту сторону, откуда из-за бугра показалась черноволосая голова. Потом нагнулась и застегнула ремешки на туфельках. На щиколотке виднелось пятнышко то ли смолы, то ли дегтя.

Я сказал:

— Кажется, мы сегодня приглашены к ужину?

— Разве? — она снова взглянула на подходившего Мартина. — Да, кажется…

Когда он приблизился, она, как бы защищаясь, встала и прислонилась к скале.

Мартин в плавках сильно отличался от Мартина в одежде. Продолговатое, с тонкими чертами, лицо, глубоко посаженные глаза и нездоровый цвет кожи создавали обманчивое впечатление хрупкости. Теперь от него не осталось и следа. У него оказалось сильное, мускулистое тело — такое же хрупкое, как оснащенный всем необходимым броненосный крейсер. В его облике присутствовало что-то напряженное, нервное, но это нисколько не меняло общей картины.

— При таком сильном течении нужно очень энергично барахтаться, чтобы не пойти ко дну, — сказал Мартин. — В воде вы дадите мне сто очков вперед, миссис Винтер, — он сел на валун; с него стекали крупные капли. С минуту он настороженно разглядывал нас обоих. — Странно, что я никогда не чувствовал себя в воде в своей стихии. В случае крайней нужды я, пожалуй, мог бы проплыть полмили, но это уже предел. А вы, Филип, не хотите искупаться?

— Сейчас. Леони, со шлюпкой ничего не случится? Я чувствую себя ответственным.

— Не беспокойтесь. Чарльз уже вернулся и послал туда слугу. Я пойду переоденусь.

И она направилась туда, где лежали Джейн и да Косса. Мартин следил за ней.

— Итак, Чарльз вернулся. Это Сандберг?

— Точно, — подтвердил я, глядя, как он привычным движением двух пальцев убирает прядь со лба. Да. Все, что благодаря ревнивому чувству запечатлела память Пангкала, было на месте, вплоть до родинок на руке. Первоначальная догадка, полуосознанная тень подозрения, от которой я дважды отмахнулся, в конечном счете оказалась правильной.

Глава XV

Когда существуешь бок о бок со смертью, как мадам Вебер в последние пятнадцать лет, испытываешь естественную потребность в обществе других людей. Вот почему она наводняла свои владения гостями — сколько могла вместить вилла. В этот вечер собралось двенадцать человек, в том числе Чарльз Сандберг. Я познакомил с ним Мартина и незаметно наблюдал за обоими — правда, еще вчера я смотрел бы на них совсем другими глазами.

Ко мне подошел Сандберг.

— Надеюсь, вам понравился Голубой грот, мистер Нортон?

Я поднял на него глаза, ожидая встретить сарказм и недружелюбие. Ничего подобного.

— Спасибо. Он произвел на меня огромное впечатление. И надежно укрывает от дождя. С вашей шлюпкой все в порядке?

— Да. Не стесняйтесь, пожалуйста, если она вам еще понадобится.

Я поблагодарил, гадая, чему обязан столь неожиданной метаморфозой. Что — случайное совпадение или ирония судьбы — заставило Сандберга именно сейчас переменить свое отношение?

— Вам бы следовало взглянуть на яхту Сандберга, — обратился я к Мартину. — Должно быть, море — любимая женщина для вас обоих.

Сандберг снисходительно улыбнулся, по привычке кривя рот.

— К счастью, наша возлюбленная обитает не за семью замками, так что ревность исключается.

— Не совсем, — заметил Мартин. — Я завидую всякому, у кого хватает денег и свободного времени, чтобы в полной мере насладиться ее благосклонностью. Море — как проститутка, предпочитающая толстосумов.

Перед тем как идти ужинать, я поймал взгляд Мартина — он опустил большой палец. Это был условленный знак. Я все гадал: что-то он скажет?

Весь день после прочтения того письма я ощущал странный привкус во рту — то ли меди, то ли крови. Меня захлестывали волны ярости, темнело в глазах. После обеда я получил еще одно письмо — от инспектора Толена, — но до сих пор не нашел в себе сил прочитать его и решить, что делать. Все, что я сейчас мог, это наблюдать и ждать.

Мы отдали дань обильной еде и возлияниям. Под конец разговор перекинулся на мелкое воровство, которое, по словам мадам Вебер, было совершенно не свойственно местным жителям.

— Как все естественные пороки, — с пошловатой улыбкой добавила она. — В свое время Тиберий оставил нам в наследство склонность к извращениям; этот дух и поныне не выветрился окончательно.

— Не понимаю, — подхватил да Косса, — как можно в наши дни говорить об извращениях? Разве психиатрия не доказала, что наше поведение обусловлено одними и теми же подавленными инстинктами?

Неплохая затравка для застольной беседы, но, как я и предполагал, никто в этой компании не спешил за нее ухватиться. Сандбергу, а затем Уайту удалось выдавить из себя несколько слов. Впрочем, постепенно Уайт разошелся. До тех пор он вел себя тише воды, ниже травы: очевидно, давало себя знать вчерашнее похмелье.

— Как вам известно, я противник этой теории. Я зарабатываю на жизнь в суде, а там довольно часто приходится слышать, как психоаналитики на все лады толкуют поведение преступника. Это исключительно вредно.

— Почему?

— Потому что присутствующий тут же подсудимый — ах он, бедняжка! — слышит, что злодейство произошло не по его вине — эта вина возлагается на мать или отца, которые сделали то-то и не сделали того-то, когда он был в трехлетием возрасте. Судьи редко клюют на такие вещи, но все равно это вредно со всех точек зрения, ибо вместо того, чтобы поставить его на место, преступника возносят на некую высоту. Он остается при убеждении, что он не злодей, а жертва, не понятая обществом.

Мартин подал негромкий голос:

— Я всегда верил, что на сто процентов являюсь объектом психоанализа.

Сандберг не поддержал его шутливый тон, а с горечью произнес:

— Снятие комплекса вины и есть основная цель психоанализа, а также причина его бешеной популярности. Кто-то сказал, что, если бы Бога не было, его следовало бы выдумать. Двадцатый век вместо Бога подставил Фрейда.

— Но, дорогой Чарльз, — вмешалась мадам Вебер, — что же в этом плохого? Главное, от чего страдали наши предки, и есть комплекс вины. Он постоянно портил им кровь. Укорачивал жизни. Во всяком случае, с моей матерью было именно так: над ней всю жизнь довлело понятие греха. Я буду до последних минут жизни возносить хвалу Зигмунду за то, что он содрал с нас власяницу — за весьма умеренную плату.

Уайт покосился на Сандберга.

— Я и не знал, Чарльз, что ты тоже противник Фрейда. В Штатах я часто кажусь себе вопиющим в пустыне.

— Это относится и ко многим другим странам. Очень удобная философия — даже удобнее религии.

— Я лично, — возразила Джейн Порринджер, — никогда не считала ее удобной.

— Ну что вы, дорогая. Ведь нам вдалбливают в голову, что все наши поступки определены подсознанием, а за него никто не отвечает. Нам говорят: стоит постичь скрытые пружины конфликта — и дело в шляпе. Больше ничего не требуется, никаких усилий. Сегодня это магистральная линия. Совсем никаких хлопот, — Сандберг обежал глазами собравшихся за столом; при этом мне показалось, будто в его обращенном на меня взоре зажглись лукавые огоньки. — Ну, конечно! Они утверждают, что мы не должны бороться с тем, что заложено в подкорке, потому что это насилие над личностью. Нам предписывается сидеть сложа руки, пока психоаналитик обнаруживает вышеупомянутые пружины. Давая выход естественным импульсам — любого свойства, — мы, оказывается, предотвращаем эскалацию конфликта. Позволяя нашим детям возиться в грязи, устраивать бедлам в доме и вступать в половые отношения в раннем возрасте, закладываем фундамент для их ответственного поведения в будущем.