— Мартин не с вами? — спросил он ворчливо.

— Нет. Я ненадолго. Как раз вчера вечером, сэр, мы говорили о вас. Кажется, вы были другом его дедушки?

— И очень близким, — Кайл прислонил трость к скамье и решительно надвинул кепи на монументальный лоб. — Мы с Каллардом двадцать пять лет были соседями и друзьями. Сомневаюсь, что вам довелось выслушать из уст Мартина длинную историю о замечательных временах его юности, проведенной в Гейтвиде. Я не встречал его с тех самых пор, как Калларда настигла смерть. Нынешний граф не желает иметь с ним дела.

— Почему?

Кайл помешкал, что-то жуя.

— Ну, просто таково его отношение, и, разумеется, он имеет на это право.

Из гавани в Сорренто отчалила яхта, паруса сверкали белизной в ярких солнечных лучах. Я спросил:

— Мартин — сын младшего сына?

— Почти. Его отец был побочным сыном. У Калларда была связь с какой-то актрисой, в результате на свет появился Фред Коксон. Он умер молодым, но Каллард привязался к Мартину и очень его баловал — сверх всякой меры.

Я счел необходимым пояснить:

— Мы лишь недавно познакомились.

Кайл явно не спешил клевать на наживку. Он казался не в духе; то, что он жевал, тоже вряд ли доставляло ему большое удовольствие. Пароход плыл дальше.

Я предпринял еще одну попытку:

— С ним довольно интересно.

— С кем?

— Мартином.

— О, да, уверяю вас!

— То, что бармены называют — первосортный букет!

— Не сомневаюсь в этом, — Кайл перестал жевать. — Только иногда людям, употребляющим сей коктейль, приходится за это расплачиваться, причем тогда, когда они этого меньше всего ожидают.

— Мне трудно судить — я недостаточно хорошо его знаю.

— И тем не менее он ваш друг, мистер Нортон.

Кайл оказался крепким орешком. Я три или четыре минуты колебался, а затем сказал:

— Он предан своей матери.

— Вы меня удивляете. Я никогда ее не видел.

— Мартина воспитывал лорд Каллард?

— Он платил за образование. Мартин часто приезжал на каникулы, и они вдвоем охотились и лазали по горам. Мартин был горд, как молодой орел, и так же красив. Не очень-то ладил с остальными членами семьи. Они недолюбливали его как фаворита. Он и был фаворитом. Да, — Кайл поднял воротник куртки и повернулся спиной к ветру. — Держался так, словно он — главный наследник Калларда. Тот часто жаловался мне на его своеволие, а я отвечал: ты сам его балуешь, так чего можно ожидать?

Я ждал продолжения, но Кайл возобновил жевание. Я не выдержал:

— Со смертью Калларда все переменилось?

— Абсолютно все.

— Мартин не предъявлял претензий к другим членам семьи?

— Какие у него могли быть претензии?

Подошел разносчик сигарет и сладостей, но старик нетерпеливым взмахом отослал его прочь. С минуту он что-то бормотал про себя. Постепенно его речь сделалась разборчивее.

— … удар. Только что Каллард был бодрым, крепким стариком шестидесяти с лишком лет — и вдруг стал беспомощен, как поваленное дерево, живой труп, — он раздраженно, словно в поисках виновного, посмотрел на маячившей вдали Везувий. — Это явилось шоком для Мартина Коксона. Он был уверен, что его будущее обеспечено, но последнее завещание Калларда оказалось пятнадцатилетней давности. Мартину только и досталось, что пара тысяч фунтов. И все — ступай своим путем. У него всегда было чисто аристократическое отношение к деньгам, у Мартина, — по его понятиям, они существовали лишь для того, чтобы удовлетворять его нужды, и их должно было хватать, чтобы он мог иметь все самое лучшее. А тут вдруг пришлось затянуть ремешок потуже.

— До сих пор все рассказанное вами скорее вызывает сочувствие, — осторожно заметил я. — Мне по-прежнему не ясно, за что вы его не любите.

— Я не говорил, что не люблю его, — огрызнулся Кайл. — Вы вкладываете мне в рот свои слова.

— Может быть — но не свои мысли в вашу голову.

Кайл с подозрением уставился на меня.

— Сдается мне, друг мой, что вы сами его не шибко жалуете.

— Допустим, так оно и есть.

— Ага! По какой же причине?

— Это пока на уровне интуиции. Ваше отношение наверняка носит более определенный и обоснованный характер.

— Как знать. Но я действительно не люблю Мартина Коксона — за бесовской шарм, вот за что. Сам-то я никогда не подпадал под его влияние, зато видел, как это делали другие. Таяли, словно сосульки под солнечными лучами. Возьмите его деда — битый-перебитый старый вояка, но этот сопляк вертел им, как хотел. Потом его кузина, Мери Фальконер, и ее тетушка, леди Мод Фальконер, и еще по меньшей мере две девушки… И не только они.

— Мартин был женат?

— Да, в тридцатые годы. Но она с ним развелась. Забыл ее имя: оно упоминалось в газетах. Я думаю, ему было плевать на всех, кто его любил. Он просто пользовался их расположением и принимал приносимые ими жертвы. Можете передать ему, если вы любитель сплетен, — старик Кайл хлопнул меня по руке. — Да, несомненно, он не лишен обаяния, но дерево судят по плодам, а он приносил горькие плоды. Просто брал от людей все, что они могли дать — всю жизнь, всю любовь, молодой человек! — и можно сосчитать по пальцам, кому от этого стало лучше, — если такие вообще были! Большинству встреча с ним приносила одни неприятности — и немалые! В его душе всегда существовали темные закоулки, некий цинизм — даже в юности. Да вы и сами слышали его речи. Он привык разрушать, осквернять все, что в жизни есть прекрасного.

Я кивнул, но не нашелся, что сказать. Кайл сердито засопел. Я не стал вызывать его на дальнейшую откровенность. Старик в нескольких словах обрисовал начало жизни Мартина; возможно, мне суждено дописать окончание.

Я дал Толену телеграмму, так что в Шипхоле меня ждал автомобиль. Наша встреча состоялась в восемь часов вечера. К моему удивлению, он опять привел с собой Ван Ренкума.

— Хорошо, что вы приехали, — сказал Толен. — Мне не хотелось оставлять что-либо недосказанным. По всей видимости, в данный момент мы можем развеять все ваши сомнения. Мистер Ван Ренкум от имени министерства иностранных дел даст вам все необходимые объяснения. Он прекрасно говорит по-английски, к тому же эта история — по части его ведомства. Поэтому мы решили, что так будет лучше.

— Вам с водой, мистер Тернер? — осведомился Ван Ренкум, предлагая нам напитки. — Многие англичане предпочитают разбавленное виски, но я не запомнил…

— Благодарю вас, мне все равно.

— Прежде всего мы хотели бы извиниться за наше поведение во время прошлой встречи. Тогда мы не имели права… Как получше выразиться? — Еще не вся рыба попалась в сеть, так что вытягивать ее было преждевременно, кое-кто мог уйти. Теперь все изменилось. Нам достался хороший улов.

— Рад это слышать. Благодарю вас.

Он передал второй бокал Толену.

— Пожалуй, начну. Боюсь, мистер Тернер, что мне придется сообщить вам самое худшее — с вашей точки зрения. У нас есть доказательства того, что Гермина Маас говорила правду.

— Вы имеете в виду?

— Да.

Я перевел взгляд на Толена. Он отставил свой бокал и откусил кончик сигары.

— Значит, мой брат все-таки… сам прыгнул в воду?

— Да, мистер Тернер. Я знаю, вы с самого начала сопротивлялись этой версии, но, к сожалению, это правда.

— Какие же доказательства?

В разговор вновь вступил Ван Ренкум.

— Мы все время надеялись, что Гермина Маас не была единственным очевидцем того, что произошло в тот вечер на мосту. Помните, мы говорили вам, что ищем? Это оказалось нелегким делом. Люди, которые наведываются в ”Барьеры”, предпочитают это не афишировать. Мы пообещали вознаграждение. В конце концов откликнулся один человек, проводивший время в доме напротив, — Ван Ренкум взял с письменного стола Толена лист бумаги с машинописным текстом. — Вот его показания, можете прочесть. На обороте — английский перевод. Кстати, этот человек немного говорит по-английски, так что, если пожелаете, можно будет завтра устроить вам встречу. Мы очень хотим, чтобы у вас не осталось и тени сомнения.

Я взял листок и взглянул на голландский вариант. Внизу стояла корявая подпись очевидца. Черные буквы по краям отливали красным: видимо, лента была небрежно заправлена в машинку. Ван Ренкум сказал:

— Вкратце его показания сводятся к следующему: он видел, как ваш брат беседовал с кем-то на мосту. Потом они расстались. Ваш брат минуту-другую стоял, провожая своего недавнего собеседника взглядом, а затем вдруг вспрыгнул на парапет и бросился вниз. Свидетель абсолютно уверен, что в то время на мосту больше никого не было.

Не зная языка, я все же разобрал отдельные места: ”Вечером тринадцатого марта…; подняв жалюзи…; не звал на помощь…”

Ван Ренкум повторил:

— Перевод на обороте, мистер Тернер.

Я отдал ему листок, встал и вытащил сигарету. Один из них дал мне прикурить.

— Вы сказали — была обещана награда?

Толен проводил ладонью в воздухе, разгоняя дым.

— Вам нужно обязательно повидаться со свидетелем, его фамилия Ааренс, чтобы самому во всем убедиться. Он пользуется репутацией честного человека и, давая показания, поставил под удар свою семейную жизнь. Вряд ли он соблазнился бы несколькими гульденами.

— Нам предстоит еще многое объяснить вам, мистер Тернер, — сказал Ван Ренкум. — Присядьте, пожалуйста.

— Выходит, Гревил…

Снаружи доносились настойчивые велосипедные звонки. Должно быть, на улице образовалась пробка.

— Мы больше не считаем, — произнес Ван Ренкум, — что он покончил с собой из-за несчастной любви. В сущности, это объяснение всегда представлялось более чем сомнительным.

— Тогда почему он это сделал? Почему?

— Имейте терпение. Сядьте, выпейте, и мы вам все расскажем.

Я сел.

Меня мутило.

— Я готов.

— До войны, — начал Ван Ренкум, — импорт опиума в наши восточные колонии был монополией правительства. Естественно, во время войны поставки из Персии прекратились, зато японцы ввозили неограниченные количества, сделав это частью своей политики. Вряд ли вам нужно объяснять, что населением, употребляющим наркотики, значительно легче управлять. Поэтому сразу после войны в распоряжении нового правительства Индонезии оказалось примерно двадцать пять тонн опиума. Его продажа была ограничена и взята под контроль. Однако во время конфликта с нашим правительством индонезийцы испытывали недостаток средств для закупок оружия и решили продать на международном рынке часть запасов опиума. Вы, должно быть, помните разгоревшийся в связи с этим скандал?

— Нет.

— Неважно. Итак, в хаосе того времени кучка второразрядных чиновников похитила некоторое количество опиума, и его судьба до недавнего времени осталась неизвестной. В марте этого года наши агенты на Яве доложили, что готовится акция по переправке солидной партии этого товара в Голландию. Мы приняли все меры для перехвата. Из дальнейших донесений стало известно, что наркотик будет доставлен в Амстердам специальным рейсом компании КЛМ, так что едва самолет совершил посадку в Шипхоле, как он весь, включая багаж пассажиров, подвергся тщательному досмотру — за исключением нескольких ящиков с археологическими экспонатами, принадлежащих доктору Тернеру, чья репутация была выше всяких подозрений.

— И совершенно справедливо, — ввернул Толен.

— Так или иначе, четыре ящика из пяти были доставлены прямиком в Рийкс-музей, где их содержимое подверглось проверке. С пятым, оставшимся в распоряжении доктора Тернера, возникло затруднение, — Ван Ренкум хмуро опустил глаза на одну из своих манжет и стал поправлять запонку. — Прежде чем предпринять следующий шаг, мы связались с Батавией и получили подтверждение, что, согласно имеющейся у них информации, вышеуказанная партия наркотика покинула пределы страны. Поэтому инспектор Толен, вместе с еще одним офицером в штатском, едет в отель, где остановился доктор Тернер и, объяснив ситуацию, просит его разрешения на осмотр пятого ящика. Доктор Тернер отказывает в таком разрешении.

— Отказывает?!

— Да. Он возмущен подобным подозрением. Считает наши действия оскорбительными. Его заверяют, что против него не выдвигается никаких обвинений, нам просто необходимо убедиться и тем самым очистить совесть и выполнить профессиональный долг.

— Я пытаюсь довести до его сознания, — подхватил Толен, — что это наша обязанность — положить конец преступной контрабанде наркотиков. Но он не желает мириться с подобными методами. Я продолжаю настаивать: закон Нидерландов дает мне право на проведение обыска. Он скрепя сердце подчиняется, мы открываем ящик и обнаруживаем несколько килограммов опиума.