Я судорожно поднес к губам бокал с неразбавленным виски. Какая уж там вода!

Толен продолжал:

— Работа в полиции чрезвычайно сложна, мистер Тернер. В число обязательных качеств наших сотрудников входит умение мгновенно сориентироваться в обстановке и принять верное решение. Я видел доктора Тернера впервые в жизни, весь его облик соответствовал репутации. Кто бы мог подумать? Но в нашей работе этот вопрос — ”Кто бы мог подумать?” — звучит, к сожалению, очень часто. Приходится полагаться на факты и улики, а они налицо. Мы находим опиум. Доктор Тернер становится чернее тучи и утверждает, что понятия не имеет, как наркотик оказался среди его багажа. Произошла ошибка, которую он не в силах объяснить. Я прошу его написать официальное заявление. Он заявляет, что сделает это только после того, как свяжется с послом Великобритании. Я соглашаюсь и звоню Ван Ренкуму, а также нашим сотрудникам, чтобы изъяли опиум. После чего я совершаю прискорбную ошибку — оставляю доктора Тернера одного.

Ван Ренкум оставил в покое свои запонки.

— Если бы мы обращались с доктором Тернером как с обычным преступником, он сейчас был бы жив. Но мы растерялись. С его послужным списком и связями… Пожалуй, лучше дать ему время на размышление. Может быть, он сознается и даст поистине бесценную информацию. Или предпримет шаги, которые выведут на сообщников. Поэтому мы оставили в отеле своего наблюдателя и отправили двоих офицеров снять показания с помощника доктора Тернера, вместе с ним прилетевшего с Явы. К сожалению, его не оказалось на месте. Он так и не вернулся в отель и не сделал попытки вернуть свой багаж. По какой-то роковой случайности доктору Тернеру удалось проскользнуть незамеченным мимо детектива, оставленного следить за ним, а на следующее утро было уже поздно.

— Другими словами, — сказал я, — он попытался искупить вину, совершив самоубийство?

Лицо Ван Ренкума сморщилось от внутренней боли.

— Если бы мы придерживались такого мнения, то не стали бы скрывать факты ни от его жены, ни от вас. Но мы предпочли воздержаться от скороспелых выводов.

Я почувствовал возбуждение: алкоголь начал действовать.

— Нам не сделало бы чести, если бы мы скоропалительно обвинили выдающегося ученого в грязном уголовном деянии, не располагая неопровержимыми доказательствами. Информация, полученная от эмиссара, посланного нами на Яву, и дальнейший ход событий направили наши мысли по другому руслу.

— Бекингем?

— Да. Мы раскрыли на Яве источник опиума и проследили всю преступную цепочку. На прошлой неделе мы наконец-то вытащили сеть и взяли их всех, включая местного вожака, которого давно и особенно упорно искали. Да вы, кажется, встречали этого человека — его фамилия Джоденбри.

— Джоденбри, — повторил я. — Значит, он арестован?

— Да. В следующем месяце он предстанет перед судом, и у нас нет сомнений относительно того, каким будет приговор. Возможно, доктор Тернер знал о преступной акции и оказывал пособничество — об этом как будто говорят его сопротивление обыску и тот факт, что он отправился в ”Барьеры”, где, как вы знаете, окопался Джоденбри. Но мы больше склоняемся к той версии, что его просто использовали — без его ведома.

Я погасил сигарету. С конца сигары Толена свисал длинный хвост пепла.

Я задал вопрос:

— В таком случае, что заставляет вас думать, будто он покончил с собой?

— На это его могла толкнуть не вина, но уверенность в том, что ему не удастся доказать свою непричастность. Очутившись в невероятной, совершенно немыслимой ситуации, перед лицом грозящей ему огласки, задержания, бесчестья, он сделал то, что показалось единственным выходом из положения.

Долгое молчание. Я отодвинул свой стул, но не нашел в себе сил подняться. На улице прогромыхал трамвай.

— Но ведь добровольным уходом из жизни, — сказал я, — Гревил лишь подтвердил — в глазах закона — свою виновность. И, несмотря на это, вы продолжаете испытывать сомнения… даже допускаете, что он тут ни при чем?

— Да — потому что теперь нам известны все обстоятельства.

— Как же ему самому не пришло в голову?

Ван Ренкум тихо ответил:

— Легко быть провидцем задним числом. Легко рассуждать: я бы поступил по-другому. Но когда на тебя в одночасье сваливаются подобные вещи… Откуда ему было знать, что мы до всего докопаемся? И потом, думая о предстоящем суде, он не мог не отдавать себе отчета, что в лучшем случае его оправдают не за невиновностью, а за недостаточностью улик. А такая формулировка навсегда бросает тень на репутацию.

Толен с большим опозданием поднес сигару к пепельнице: пепел успел обрушиться на ковер. Он смотрел на меня, словно врач на беспокойного пациента.

— Понимаю, каково вам приходится. Но я считал своим долгом сказать вам правду.

— Гревил звонил в Британское посольство?

— Нет.

— А Бекингем? Он попался в сеть?

— Нет, — ответил Ван Ренкум. — Он единственный ускользнул. Мы передали Британским властям всю необходимую информацию — возможно, им удастся напасть на его след.

— А вы, мистер Тернер? — вступил в разговор Толен. — В чем-нибудь преуспели?

Я ответил вопросом на вопрос:

— Сможете ли вы — на основании имеющихся у вас фактов — добиться ордера на арест, если он отыщется в другой стране?

— Да — если не останется сомнений в его тождестве. Это-то и представляет наибольшие трудности.

Глава XVII

На следующий день не было ни одного рейса в Неаполь. Пришлось взять билет на самолет, отбывающий в Рим в 3.15 дня. Это дало мне возможность увидеться с Ааренсом. Откровенно говоря, я уже не так стремился скорее вернуться в Италию.

В тот вечер в Амстердаме я допоздна пил кофе в небольшом кафе. Город отмечал какую-то годовщину: улицы были в праздничном убранстве, и на них толклось больше, чем обычно, народу. Глядя на добропорядочные, респектабельные лица горожан, я только диву давался, как в этом деловом, красивом, с легким налетом провинциальности городе может существовать такая клоака, как ”Барьеры”. Сейчас в это было трудно поверить.

Не могу сказать, что уже окончательно переварил все факты и выводы. Мне как будто впрыснули смертельный яд одновременно с анестезирующим веществом — в таких случаях мозг не в состоянии локализовать боль и быстро принять меры.

Я несколько раз подступался к проблеме, но только убеждался в своей неспособности объективно мыслить. После закрытия кафе в полночь я долго — часа два — бродил по городу, а затем вернулся в отель с ломотой в костях и сухостью в горле от бесчисленных сигарет. У себя в номере я бросился на кровать и стал дожидаться рассвета.

Около шести я встал и отправился на поиски умывальной комнаты. Их явная недостаточность в здешних гостиницах никак не вяжется с замечательной царящей в городе чистотой. После того, как мне удалось наконец умыться и побриться, я включил настольную лампу и взялся за расшифровку последних страничек дневника Гревила. Как и следовало ожидать, они были в основном посвящены Бекингему.

”Вернулся после двухдневной охоты в горах. Бекингем убедил меня, что там изумительно чистый воздух. На ночь мы разбили бивуак на опушке леса. Закатную тишь не нарушает даже хор насекомых. Я бы назвал это благоговейной тишиной. На обратном пути нам попались несколько экземпляров местного шелкопряда. Джек Бекингем по-прежнему поражает меня обширностью познаний — хотя и разрозненных — и склонностью к каламбурам. Уговаривал потратить несколько дней на экспедицию в Боробудур. Я бы с удовольствием, но мы и так слишком задержались. Если приеду сюда в будущем году, предложу Джеку составить мне компанию.

Он тоже возвращается в Англию. Я обещал замолвить словечко, чтобы осенью его включили в состав экспедиции в район Евфрата. С его талантами это лучше, чем если бы он снова окунулся в свои прежние занятия. Мне будет не хватать его. Он постоянно держит ваш ум в напряжении, бросает вызов, побуждает к действию. В подобных экспедициях Бекингем просто незаменим. Он привносит азарт и дух одержимости”.

Вот и все. Однако сам факт, что в своих сугубо деловых записях Гревил уделил Мартину Коксону столько места, весьма знаменателен. Особенно если знать Гревила, чьи целеустремленность и преданность своему делу давно стали притчей во языцех.

В одиннадцать я уже был у Ааренса. Он не поведал ничего нового, но, если у меня и оставались сомнения, этот визит развеял их окончательно. На обратном пути я купил несколько журналов в дорогу, но только зря потратил деньги, потому что и в небе продолжалось то же самое, что на земле. Я постоянно вдалбливал себе: Мартин Коксон не убивал Гревила, никто не убивал, он сам лишил себя жизни. Сам! Постепенно мне удалось в это поверить. Все остальное неважно.

Полет над Альпами всякий раз приводит на память операцию ”Луна”. Я жадно вглядывался в Монблан, чей гордый пик возвышался над вершинами пониже рангом; покрытые снегом, они казались жемчужным ожерельем на шее Италии… или веревкой палача. Потом блеснула опалово-голубая гладь Средиземного моря; мелькнула Эльба, а за ней — суровые, утыканные деревьями и также в снежных шапках горы Корсики.

Записи Гревила, относящиеся к Бекингему, я держал отдельно и теперь решил перечитать их: может быть, в свете свежих фактов они откроют мне нечто новое. Однако единственным местом, которое приобрело иное, более углубленное и более зловещее звучание, явилось следующее:

”Если бы это действительно было так, человек оказался бы во власти той полнейшей безысходности, о которой пишет Уильям Джеймс; вселенная сомкнулась бы вокруг него, превращая его в сгусток страха — без мыслей, без чувств, без малейшей надежды впереди”.

Гревил написал эти строки вскоре после своей болезни. Кто сейчас может с уверенностью сказать, сколь серьезны были осложнения после малярии и каково было их разрушительное действие на его физическое и психическое состояние?

Никто, кроме Мартина Коксона.

И все-таки многое в этой истории было скрыто во мраке. Возможно, нам так и не суждено узнать все до конца. Факт оставался фактом: Гревил добровольно расстался с жизнью.

В Риме мне лучше спалось: наверное, потому, что я совсем выдохся. У меня было такое чувство, как будто в мире не осталось ничего, достойного мыслительных усилий. Ничего такого, что бы не было поругано, бесполезно и не прогнило бы насквозь. Все, решительно все вызывало во мне лишь бессильную злобу.

На другой день я сел в поезд до Неаполя, а затем успел на послеобеденный катер до Капри. К счастью, на этот раз вокруг не оказалось никого из знакомых: было бы невыносимо с кем-то разговаривать. Завидев приближающийся берег острова, я почувствовал, что мне не хочется возвращаться. Возможно, это станет возвращением к чему-то такому во мне самом, о чем я и не подозревал. Встретиться с Мартином в таком состоянии было чрезвычайно опасным делом.

* * *

В отеле его не оказалось. Мне сказали, капитан Коксон ушел рано утром и до сих пор не возвращался. Я сидел на балконе, пил вино и пытался читать привезенные с собой журналы. На лужайке перед отелем какая-то толстая тетка в безвкусном цветастом платье пыталась взгромоздиться на осла. Погонщик с загорелым лицом и шапкой рыжих кудрей, еле сдерживая смех, пытался ей помочь. Она проявляла упорство; и так же серьезен был маленький человечек в кепочке и очках, который держал морду бедного животного. У женщины были полные, в складках, руки; кожа на лице и на шее покраснела и шелушилась. Отвратное зрелище! Интересно, откуда приехали эти люди? Из Англии? Или из Америки? И где сейчас Мартин? Что мне сказать ему?

Мне было непонятно, почему он позволил связать себя с Бекингемом. Впрочем, возможно, у него не было выбора. Полиции удалось установить факт его участия в незаконных операциях на побережье Палестины в то самое время, когда там орудовал Бекингем. Вот он и придумал эту легенду, чтобы дистанцироваться от него и направить полицейских по ложному следу.

Женщина взобралась наконец на осла, и тот, пошатываясь, побрел по лужайке. Я слышал, как она кричала по-немецки:

— Карл, смотри! Я держусь! Как весело кататься!

Я решил отправиться на виллу ”Атрани”.

К тому времени, как я добрался до виллы, солнце село и на небе показались первые звезды — далекие и чужие.

Я застал только Шарлотту Вебер и Чарльза Сандберга. Кажется, я прервал интимный разговор, однако мадам Вебер радостно воскликнула:

— Мой дорогой мальчик, вы сдержали слово! Люди вечно говорят: ”Дорогая, я скоро вернусь” — а потом вы встречаете их только в следующем десятилетии. Как там в Англии?