Я шагнул навстречу. Он замахнулся щипцами для свечей. Я помедлил и сделал следующий шаг. Он неожиданно, презрительным жестом отбросил стальные щипцы прочь — те лязгнули о каменный пол. Мартин развернулся и побрел ко второй лестнице, ведущей из подземелья.

Я догнал его; мы сцепились и оба рухнули на пол. Резкий удар его колена дал мне понять, что он способен пустить в ход запрещенные приемы. Но было уже поздно. Я вцепился ему в горло, а его пальцы слишком ослабели, чтобы разжать мертвую хватку моих рук. Он чуть заметно усмехнулся и прекратил сопротивление.

Я все еще сжимал его горло, но вдруг почувствовал, что мои силы на исходе. Чтобы придать пальцам дополнительную силу, требовалось указание мозга, а он отказывался давать его. Меня парализовал не отказ Мартина от борьбы, а что-то во мне самом.

И я отпустил его, стыдясь своих рук, едва не совершивших преступление, и с барабанным боем сердца в ушах.

— Нет, — сказал я, с трудом разлепляя губы. — Ты должен жить.

Меня начало трясти. Я прислонился к стене, силясь унять дрожь и полностью овладеть собой. Мартин остался лежать на ступеньках.

Все плыло у меня перед глазами. Я чуть ли не на четвереньках выбрался из подземелья — все равно что из преисподней. Наверху кто-то обратился ко мне с вопросом.

— Не беспокойтесь, — стуча зубами, произнес я. — Я не убил его.

Она схоронила лицо в ладонях.

— Ох, слава Богу!

— Да. Все кончено.

— Вы ранены, Филип? Позвольте мне…

— Я в полном порядке. — Мне и в самом деле полегчало. Вот только церковь почему-то качалась из стороны в сторону.

Я посмотрел на Леони и вдруг понял: сражаясь с тем, что вызывало во мне ненависть, я убивал и то, что любил.

— Филип, дорогой, я хотела…

— Идите к нему, — сказал я. — Кажется, он нуждается в посторонней помощи. А вы… как раз тот человек, который сможет его утешить. Не так ли?

Она медленно подняла на меня глаза.

— Да, Филип. Я тот самый человек. Видите ли… он мой муж.

Глава XXII

Не помню, как я спустился к морю, — за исключением одного эпизода. Кажется, я тотчас расстался с Леони и вышел из церкви. Она что-то кричала вслед, но я не слушал.

Помню свой шок от встречи с солнцем. Жара спала, но яркий свет сам по себе показался мне в эту минуту кощунством. И ласточки все так же беспечно планировали над куполом, кружа и щебеча, вычерчивая в небе замысловатые письмена, которых никому не прочесть. Что-то текло у меня по лицу — наверное, пот. Я пересек вновь опустевшую площадь и покинул деревню. Тогда что-то капнуло мне на руку, и это оказалось кровью.

Я зажал рану, нанесенную костяшками его пальцев, носовым платком. Должно быть, местные жители все еще находились на кладбище, потому что я никого не встретил. Я шел не останавливаясь и, кажется, впервые в жизни понял, что такое ”дойти до ручки”. Это было похоже на состояние крайнего опьянения: каждая минута грозила мне падением, но я каким-то чудом держался на ногах; они сами влекли меня вперед.

Эпизод, который я хорошо запомнил, свелся к следующему. Преодолев немалое расстояние, я очутился на крутом повороте, где утес резко обрывался в пропасть, примерно сто футов глубиной. Там, внизу, белело множество крупных камней, показавшихся мне отшлифованными морем и высушенными солнцем черепами. Я сделал первую остановку и, облокотившись на парапет, глубоко задумался.

Ну вот, сказал я себе. Хуже этого момента у тебя еще не было. Ты потерял решительно все — Гревила, Леони, все, чем дорожил в жизни. Потерпел сокрушительное поражение на всех флангах. Даже утратил человеческий облик. Вот она, бездна, замечательная возможность расстаться с опостылевшей жизнью. Вот он, выход.

Я все стоял, и смотрел, и думал. Искушение взять и в одно мгновение разрубить все узлы было очень велико. Но для этого было мало одного решения, требовался неосознанный порыв, импульс — а его-то и недоставало. Можно было хоть целые сутки стоять над пропастью — безо всякого толку. Вот так. Я оказался не способен даже увенчать свой жизненный путь достойным финалом.

Так я стоял с кислой миной и продолжал беседовать с собой. Возможно, в тебе больше, чем ты предполагал, от Арнольда, а не от Гревила. Может быть, поэтому ты и не состоялся как художник. Должно быть, желание жить — удел тех, кто не хватает с неба звезд, а пошл, зауряден и стоит обеими ногами на земле.

Я продолжил свой путь.

Очевидно, на то, чтобы добраться до шоссе, у меня ушел добрый час. В конце концов мне повезло: мимо как раз шел автобус до Сорренто; я проголосовал, и явно ошарашенный моим видом водитель притормозил. Кондуктор помог мне забраться в салон; кто-то уступил место. На все расспросы я качал головой и только пару раз произнес: ”Accidente, accidente”[14]. Кто-то предложил купить мне билет, но я нашел в кармане смятую купюру в тысячу лир и оплатил проезд до Сорренто. А там можно будет взять напрокат лодку.

Не знаю, сколько миль до Сорренто, но это явно один из самых фантастических маршрутов в Европе. Здесь в сублимированной форме проявился гений итальянских дорожных строителей. На всем протяжении шоссе оно ни разу не удалилось от края пропасти в тысячу футов глубиной больше чем на шесть футов, а большинство поворотов так круты, что автобусу приходилось снижать скорость чуть ли не до нуля, чтобы не сорваться. Время от времени дорога ныряла вниз — к какой-нибудь рыбачьей деревеньке, а затем снова взмывала вверх.

Почти сразу меня начало мутить; этому способствовали сильная качка и скачущая за окном панорама воды и неба. Очевидно, сказалось и то, что за весь день я почти ничего не ел, кроме булочки и чашки кофе на завтрак. Меня несколько раз подмывало остановить автобус, но я удержался. Не прошло и десяти минут, как кондуктор принес из кабины водителя аптечку и настоял на том, чтобы прижечь рану и залепить пластырем.

Что и говорить, второе покушение на жизнь Мартина было верхом идиотизма. Достаточно было морального наказания. Внезапный порыв довести дело до конца был рожден потребностью раз и навсегда покончить кое с какими вещами, которые он олицетворял; однако порыв этот был с самого начала обречен на неудачу.

Я старался не думать о Леони и ее роковом замужестве, но тщетно. Ее история теперь представлялась мне совершенно в ином свете. Их поведение оказалось более оправданным, мое же — лишенным всякого смысла. Не то чтобы я считал брак святыней, но мне стало очевидно: несмотря ни на что, она все-таки любила его.

Не помню, в котором часу мы приехали в Сорренто. Солнце еще не село, и скалы желтели, как сливочное масло. Автобус остановился почти у самого причала. Я неверной походкой прошел по каменному пирсу, ощущая слабость и головокружение. К счастью, тошнота была не настолько сильной, чтобы вызвать рвоту.

Возле берега болталось несколько лодок; их владельцы мирно переговаривались между собой. Однако мое внимание привлекла стоявшая на приколе яхта; на ней суетились трое мужчин в плавках, еще двое натягивали паруса. По-моему, я уже видел эту яхту во время нашей с Мартином морской прогулки, поэтому я подошел и окликнул ее пассажиров.

Они оказались молодыми американскими парнями. Когда я сослался на несчастный случай, они охотно согласились взять меня с собой. Как раз через десяток минут яхта должна была отплыть на Капри.

* * *

Я сочинил для них удобоваримую версию. Один американец дал мне пару плиток шоколада. Мы как-то преодолели водное пространство, и с наступлением сумерек я уже сидел в гондоле фуникулера, соединявшего порт с городом Капри.

Я безучастно смотрел вниз, на мерцавшую огнями гавань — Неаполь в миниатюре. Вот-вот должен был открыться курортный сезон, и в каждой приморской таверне на полную мощность включили магнитофон. Рядом со мной о чем-то болтали две пожилые женщины с многочисленными пакетами. В соседней гондоле яростно спорили из-за пойманной рыбы двое французских туристов.

Мне вспомнились слова Леони о Мартине и Гревиле, сказанные ею в церкви. Тогда я не обратил на них внимания, но теперь они вспыхнули в мозгу как продолжение спора. Она сказала, что Мартин с Гревилом существовали в разных мирах, на разных нравственных уровнях — кажется, так. И еще: только бурная реакция Гревила заставила взглянуть на бесчестный поступок Мартина сквозь увеличительное стекло, лишила вещи меры и пропорции, представила Мартина более значительным, чем он был на самом деле. Правильно ли я понял? Вульгарное уголовное деяние возвысилось чуть ли не до преступления века. Нарвись Мартин на заурядного обывателя, обман доверия (впрочем, в этом случае он вряд ли мог состояться) имел бы ничтожные последствия. По-видимому, трагедия была обусловлена столкновением двух жизненных позиций. С тех самых пор, как Мартин счастливо избежал разоблачения и ареста, он оказался вынужденным барахтаться в слишком глубоких для себя водах.

Не стань они друзьями, ничего бы не случилось. Значит, нельзя сбрасывать со счетов ни одного из них. Гревил был выдающейся личностью, но и Мартин тоже. Такова горькая истина.

За сегодняшний день я узнал о Мартине больше, чем мог предположить. Теперь он казался мне зверем, который стряхнул с себя смерть Гревила, как колючку, но яд успел проникнуть в кровь и начал подтачивать его уверенность в себе. Это объясняло некоторые из его сегодняшних поступков. Камни, которые метили, да так и не попали в меня. Стальные щипцы для свечей, презрительно брошенные на пол. И ведь дрался честно, вот что странно. Да, он сражался по правилам.

На центральной площади было полно народу. До меня доносился гомон голосов. Катера выплескивали на берег все новые группы туристов. Столпотворение людей соответствовало столпотворению моих мыслей. Перед отелем трое носильщиков терпеливо ждали, пока толпа немного схлынет. Кто-то изумленно уставился на мое лицо. Наконец нам удалось протиснуться в ведущий в отель крытый переход на уровне третьего этажа.

Когда я попросил свой ключ, на меня обрушился шквал сочувственных возгласов и вопросов. Мне предлагали помощь, но я самостоятельно поднялся к себе в номер и поспешил к зеркалу. Да уж!

По моей просьбе мальчик-коридорный принес чай с пирожными и не преминул поинтересоваться, вернется ли к ужину капитан Коксон. Интересно, подумал я, сколько раз он вот так же бросал свои пожитки в отелях? А впрочем, какая разница! Слава Богу, я, кажется, избавился от разъедающей душу ненависти!

Я полежал с полчаса в теплой ванне, надеясь, что в ней растворится хотя бы часть моей горечи. И действительно, напряжение, не отпускавшее меня с тех самых пор, когда я получил в Сан-Франциско телеграмму о смерти Гревила, начало понемногу проходить.

Зазвонил телефон.

Я подождал, рассчитывая, что он потрещит и успокоится, однако звонивший оказался упорным типом. Пришлось выскакивать из ванны и, обернувшись полотенцем, бежать в спальню.

— Алло?

— Алло? — я немного подождал. Голос был мужской, но линия вдруг словно вымерла. Наверное, телефонистка перепутала клеммы. Но через несколько секунд раздался тот же голос:

— Филип Тернер?

— Да.

— Филип, это Чарльз Сандберг. Рад вашему возвращению.

— Э… Спасибо, но…

— Вы не забыли, что Шарлотта пригласила нас к ужину?

— Разве? Нет, что-то не припомню.

— Ну, не беда. До восьми тридцати еще много времени. Вы, конечно, придете?

К этому времени я успел сочинить более или менее правдоподобную историю, но теперь, когда дошло до дела, она показалась мне дурацкой.

— К сожалению, не могу. Но мне нужно кое-что вам сказать, Чарльз. Насчет вашей шлюпки.

— Вот и хорошо. Значит, через полчаса мы вас ждем.

— Я лишь хотел сказать, что ваша шлюпка затонула. Я постараюсь возместить вам ее стоимость в долларах, хотя, конечно, это не избавит вас от лишних хлопот. Мне, право, очень жаль.

Пауза.

— Мне тоже жаль. Но, я думаю, мы договоримся.

Что-то в его голосе…

— Вы уже знали?

— Не будем сейчас это обсуждать.

— Я загляну завтра рано утром.

— Завтра вы меня не застанете.

Я уставился в пол, чувствуя: что-то изменилось к лучшему. То ли чай, то ли тепло тому причиной, но я начал вновь обретать почву под ногами. Усталость по-прежнему давала себя знать, но, может быть, и впрямь будет лучше сегодня закончить все дела и успеть завтра на утренний катер?

— Я заскочу немного позже.

— Шарлотта особенно настаивала, чтобы вы пришли к ужину. Будет Лэнгдон Уильямс, так что сами понимаете — особый случай.