— Да-да, я знаю. Мы сохраняем внешний лоск. Но так не может продолжаться вечно. Для многих все уже кончилось — например, для стариков, доживающих свой век — без прислуги — в огромных особняках. На их глазах зарастают сады и гниют половицы. А ведь есть еще и другие, которые не могут позволить себе даже этого: они проводят остаток жизни в меблированных комнатах или крошечных коттеджах, которые им каким-то чудом удается уберечь от разрушения. Я не против разумного перераспределения общественного богатства. Но я против бессмысленного разрушения собственности и всего, что ей сопутствует, потому что, как только замок покидают хозяева, замок умирает. Только круглый идиот станет рубить сук, на котором сидит.

Я закурил.

— Раньше я думал, что у меня есть ответ на этот вопрос. А теперь — не знаю. Я по-прежнему считаю, что ваши трудности несравнимы с лишениями большинства людей. Но, возможно, во мне говорят лишь невежество и предрассудки. Я не испытываю злорадства и отнюдь не желаю вам обнищания.

Мне показалось, будто Трейси не слушает. Он устроился поглубже в кресле и сосредоточенно уставился на свой бокал. В нем словно что-то погасло.

— В Викторианскую эпоху, — медленно проговорил он, — были в ходу мелодрамы, где в основу сюжета была положена смерть кормильца, означавшая крах семьи в целом. Нечто подобное происходит и сейчас, только в других социальных слоях. Смерть владельца ведет к гибели дома.

Я не ответил, да он в этом и не нуждался.

— Кто сказал — уж не Бэкон ли — ”Обложенный непомерной данью не может быть достойным гражданином Империи”? Все, что мне дорого — в широком смысле, — рассыпалось в прах. Все идет с молотка: дома, картины, мебель, книги… И хорошо еще, если это уплывает в Америку; есть надежда, что ценности сохранятся; это всего лишь экспорт, приносящий доллары. Страшнее то, что распыляется капитал. Кому будут продавать свои картины завтрашние художники? Для кого станут проектировать архитекторы? Мы — свидетели того же процесса, что имел место в Италии вслед за Ренессансом.

Мы немного помолчали. Трейси налил мне еще портвейна.

— ”Пой, певчий дрозд: весна настала! Пой — скоро лето!”… В этом кресле сиживал мой отец — из-под стола торчала искусственная нога. Он был сущий дьявол, но я любил его. У нас ни в чем не было согласия, а под конец он и вовсе сыграл со мной злую шутку, и тем не менее… Я не сентиментален, но во мне высоко развито чувство рода — гораздо сильнее, чем я позволяю о том догадаться — даже матери, потому что мне претят театральные жесты, которые она связывает с этим понятием. Глупо становиться в очередь за рыбой в рыцарских доспехах.

* * *

Я провел ночь в одной из четырех спален для гостей, чьи двери выходили на нависшую над холлом галерею. Это была большая комната с довольно низким потолком, кроватью на четырех столбиках и двумя решетчатыми окнами, выходящими на лужайку. Когда я проснулся, Эллиот уже подстриг газон. В раму билась пчела; прямо под окном разросся старый ирландский тис, в его кроне весело щебетала парочка скворцов.

Трейси не спустился к завтраку, зато миссис Мортон меня опередила. Она вряд ли легла раньше трех ночи, но была бодра, любезна и, как всегда, полна достоинства. Я невольно подумал: невозможно представить, чтобы моя мать так держалась, — или это нищета разъедает душу? Постоянная борьба за соблюдение элементарных приличий — и поражение за поражением. Тряпка да мешковина вместо ковра; вместо скатерти — клеенка; голые ступеньки… А во дворе — зола да булыжник…

— Сколько человек соберется к обеду? — спросила миссис Мортон.

— Одиннадцать, — ответила Сара. — Виктор, конечно, и Клайв Фишер с приятельницей… Миссис Атрим с сестрой обещали помочь с приготовлениями.

— Вы не знакомы с другим моим сыном, мистер Бранвелл? Конечно, Трейси более башковит, зато Виктор преуспел… это не очень-то справедливо, но ведь так обычно и бывает. Трейси болен. Виктор лучше приспособлен к жизни. Я уверена, вы подружитесь.

Поразительная объективность! Вот чего не хватало моей матери! Жить для нее означало постоянно находиться на виду. Она закрывала глаза на все, что противоречило ее взглядам, но могло бы помочь выкарабкаться. Или я сам необъективен?

— Вы ездите верхом? — спросила Сара.

— Раза два пробовал. А что?

— Я подумала: может, вам было бы интересно осмотреть окрестности?

— С вами и Трейси?

— Или только со мной. Не думаю, что он…. Мы обычно берем лошадей в деревне. Там есть послушные. Бедняги — их всю жизнь только и делают, что стегают.

Я постарался ответить как можно небрежнее:

— С большим удовольствием.

Глава VII

Прошло не менее часа, прежде чем мы смогли пуститься в путь. Я нервничал: боялся, что Трейси в любую минуту может передумать и составить нам компанию.

Эллиот разыскал для меня старые бриджи Виктора. Они неплохо сидели, разве что были свободны в поясе. Я чувствовал себя ряженым, а когда увидел лошадей, каждая показалась мне величиной с колокольню, с ходулями вместо ног. Очевидно, у нас с Сарой разные представления о верховых лошадях.

Конюший придержал для Сары гнедую лошадку, а затем с деревянным лицом подождал, пока я взбирался на свою — серой масти. Вдруг показался Эллиот и отвлек конюшего. Лошадь встрепенулась и чуть не задавила бедного малого, но я вовремя ухватил поводья и, уронив ”Прошу прощения!”, последовал за Сарой к воротам.

Мы свернули налево и медленно двинулись по неширокой тропе вдоль восточной границы усадьбы. Сара вырвалась вперед, но, проехав несколько ярдов, натянула поводья и позволила мне догнать себя. Мы двинулись рядом.

— Вы в порядке? — смеясь, спросила она.

— Чувствую себя, как деревенский увалень в пантомиме.

— Не хватает только злого серого волка.

— Трикси не подойдет? Только не провоцируйте ее: если она залает, мой чертов жеребец может взбеситься.

— Ну что вы, он совсем ручной. Вы слишком натягиваете поводья. Старайтесь крепче сжимать лошадь коленями. Когда подъедем к ферме, я вам покажу — если позволите.

Мы проехали с четверть мили по тропе, а когда усадьба осталась позади, двинулись по пшеничному полю и наконец добрались до фермы, о которой она говорила. Здесь был низенький домик у пруда. Сара поздоровалась с багроволицым детиной лет пятидесяти с гаком — тот нес по двору ведро.

— Это наша семейная ферма, — объяснила она. — Ее вот уже полтора столетия арендуют Спунеры. Всего у нас было восемь ферм и часть деревни. Пришлось почти все продать — еще до того, как недвижимость повысилась в цене.

В отдалении зазвонили церковные колокола. На редкость мирная сцена, подумал я. Однако ближайший час не принес мне покоя.

Казалось, Сара получала удовольствие, давая мне уроки, и не видела в моих неудачах ничего зазорного. Мой жеребец оказался самым коварным дьяволом, какого только можно себе представить. Он был одержим стремлением делать все по-своему — и ни в коем случае не по-моему. Впрочем, это не имело значения. Никогда я не испытывал ничего подобного! Это было удивительное чувство освобождения от всех обид. В такие минуты понимаешь, как покорежена твоя душа; напряжение спадает; ты обретаешь новый опыт, новую раскованность и отдаешь себе отчет в том, что это и есть счастье!

Наконец мы повернули домой. Наши лошади мирно шли бок о бок, и вдруг Сара спросила:

— Ничего, если я пущу Светлячка галопом — хотя бы до того леска? Он это обожает. Я вас там подожду.

Я заверил ее: какие могут быть возражения? — и долго смотрел вслед. Сара скакала на лошади по полям; ветер развевал блузку и волосы, а сзади трусила верная Трикси. Естественно, мой серый тотчас возжаждал последовать их примеру. Какое-то время я сдерживал его, а затем подумал: с какой стати? Вперед!

Мои волосы не настолько длинны, чтобы развеваться на ветру, иначе они, конечно, не преминули бы покрасоваться подобным образом. Свободные бриджи Виктора Мортона вдруг съежились и стали стеснять движения. Я, наверное, раз двадцать на протяжении одной минуты рисковал упасть и разбиться; земля громыхала внизу, словно кто-то выдергивал из-под лошадиных копыт дорожку из жести. Деревья опасно приблизились; на рубашке появились пятна грязи и пены: лошадь была вся в мыле. Я натянул поводья; голова этого дьявола взвилась в небо. Мы описали вокруг Сары полукруг и нырнули в чащу леса.

Потом Сара отыскала меня в зарослях наперстянки. Она, точно молния, соскочила с лошади и нагнулась надо мной.

— Оливер, с вами все в порядке?

Я усердно отдирал от плеча рубашки приставший лишайник.

— Эта лошадь с самого начала замыслила неладное.

Какое-то время мы пристально смотрели друг на друга. Потом я откинулся на спину и захохотал. Сроду мне не было так весело!

— Вы не ушиблись? — Сара тоже захлебывалась смехом.

Я сел и ощупал себя в разных местах.

— Где-то что-то болит. Но серьезных повреждений не обнаружено. Давайте поищем этого бандита.

Мой серый мирно пасся на дальней опушке небольшой рощи. Он бдительно скосил глаза, но Сара все-таки схватила его, а я пока держал под уздцы ее гнедую. Мы стреножили их обоих и расположились на траве — перекурить и отдохнуть. Рядом, положив морду на лапы, устроилась Трикси.

С холма были хорошо видны Ловис-Мейнор и большая часть сада. В полумиле на восток виднелась деревенька с небольшой церковью и собравшимися в кучу домишками, а дальше шла утыканная телеграфными столбами дорога на Тонбридж.

Я осторожно, чтобы не задеть ушибленные места, переменил положение.

— Это ваш лес?

— Да. А пониже — вам не виден ручей, но он там есть, просто зарос кустарником, когда-то стояла мельница. Ее-то и изобразил Бонингтон. Там до сих пор сохранились колесо и каменная кладка. В этом лесу полтора месяца назад было полно колокольчиков. Раньше я каждый год ходила собирать букеты.

— Раньше?

— Да. В этом году стояла ужасная погода. И вообще… привычки появляются и исчезают без всякой видимой причины.

Сара сидела, прислонившись к поваленному дереву: верхняя пуговка шелковой кремовой блузки расстегнута, волосы растрепались, а щеки раскраснелись от быстрой езды. В эти минуты она показалась мне не такой неприступной, как прежде.

Меня как будто что-то толкнуло:

— Сара, вы счастливы?

Она метнула на меня загоревшийся взгляд — и отвела его. Выпрямилась и потерла пальцем сапожок.

— Я бы назвала это слишком крутой переменой темы.

— Радикальной, — подтвердил я.

— Что вы понимаете под счастьем? Постоянное, осознанное ощущение своего благополучия? Кто может этим похвастаться? Иногда я чувствую себя счастливой, иногда — нет. Наверное, у всех так. Во всяком случае, со мной так всю жизнь.

— Людям свойственно время от времени подводить итоги.

Она распрямила нахмуренные брови.

— Смотрите, крестьяне выходят из церкви… Итоги? — Сара затянулась и вдруг выбросила сигарету, словно ей не понравился вкус. — Прямо как проповедь! ”Приготовьтесь предстать перед Верховным Судией!” Ах, как торжественно!

— И вполне соответствует моменту.

— Оливер, мой бухгалтерский отчет имел бы весьма неряшливый вид. Я часто не знаю, что занести в дебет, а что — в кредит. Иной раз занесу, а потом вымарываю. Эта книга сплошь залита пролитым молоком — то бишь чернильными кляксами — и испещрена поправками, причем некоторые сделаны красными чернилами. Кошмар! Такой аккуратист, как вы, пришел бы в ужас.

Я дал своей сигарете погаснуть. Сара усмехнулась.

— Ну как, вы удовлетворены моим ответом?

— Сложный ответ.

— Сложный вопрос… Смотрите, вон парит ястреб. Должно быть, охотится за полевыми мышами.

— Как человек, некогда заподозренный в краже браслета…

Она улыбнулась, но промолчала.

— Во время войны вы были моим ангелом-хранителем. Ваш талисман принес мне удачу, — я замялся, но решил продолжать. — Это дает мне кое-какие права — вы не находите?

— На что?

— На некоторые вольности.

— До сих пор я не замечала ничего подобного. Или они еще впереди?

Я вперил взгляд в ее профиль.

— Ничего себе вопросик! Но иногда приходит в голову…

— Что?

Она сидела с прищуренными глазами: возможно, вглядываясь в уменьшенные расстоянием фигуры людей, выходящих из церкви.

— Некоторые люди живут с разочарованием в душе — как будто какая-то важная часть их существа остается невостребованной. Вот почему я задал тот вопрос.