Анна Михальская - Foxy. Год лисицы

– Я подумаю, – сказал Джим. – Ответ будет через двое суток.

Он прикинул: машина напрокат. До Лос-Анджелеса километров шестьсот, до Лас-Вегаса еще четыреста. Дороги тут хорошие, в одну сторону часов восемь. Сутки – на игру. Ну, пан или пропал!

Джим повернулся на каблуках и вышел не прощаясь.

Судьба его продолжала барражировать воды времени, как белая акула – воды Тихого океана под террасой Дома.

Через десять часов он был в Лас-Вегасе, среди призрачных огней и огоньков, под пологом тьмы игорной страсти.

Еще через восемь часов, осунувшийся, с колючей молодой щетиной, он использовал все основные возможности, от игральных автоматов – с них он начал – до рулетки и джек-пота. На самый конец Джим оставил то, во что он всегда верил, – карты. Судьба была благосклонна.

Итак, через восемнадцать часов деньги были. Пришел и взял.

Возьми, возьми еще! – не унимались они, но он не слушал. Запретил себе слушать. Он не был азартным игроком – просто очень опытным.

Десять часов спустя, на машине с шофером – нужно же было выспаться, в конце-то концов, – Джим подкатил к незаметному отелю на окраине Сан-Франциско.

Он принял душ, сел за столик в полутемном углу кафе-бара и стал думать. Теперь он мог это себе позволить.

Смутные чувства Джим старательно облекал в мысли. Рассматривал мысли порознь, словно ювелир драгоценные камни, складывал из них узоры, потом смешивал и снова перебирал, так и эдак поворачивая каждую в отдельности.

Этот дом был – не Дом. Он не хотел в нем жить. Вот что было главное.

Ему не понравился ни туман по утрам – туман, под покровом которого в прозрачной воде залива Дрейка сновали белые акулы, – ни скалы, ни галечные пляжи, ни секвойи, ни сам дом. Все это было чужое. Даже закаты. И если отдать за поместье деньги этой акуле – так почему-то он назвал про себя сестру женщины, – своим он не станет. А Джим хотел свой дом. Свой.

Он хотел в Москву.

И было еще одно чувство. Странное, незнакомое, оно долго не поддавалось опознанию, словно труп, вытаявший по весне из-под снега где-нибудь на обочине Кольцевой. Но Джим думал. Старался.

Ему было жалко женщину.

Какова магия сильного чувства! Сила ее надежды, радость исполненного желания… Ну, ничего. Пока живем тут недельку-другую, сделаю вид, будто я пришел навеки поселиться, с деньгами-то, и думаю о том, что надо бы теперь мне подарить тебе этот дом… Потом я повезу тебя в Москву, а тем временем все спущу на тормозах, верну тебя домой, и вы с мужем поделитесь друг с другом чудесными историями: каждый – своей. У твоего интеллигентного похотливого слабака наверняка найдется что порассказать. Дело наверняка было, и оно наверняка уже в прошлом, – в этом Джим не сомневался, зная мужские возможности своих московских ровесников, физические и душевные. А теперь как не рассказать да не покаяться! Да, вот такой уровень откровенности. Американский? А что? Полезное с приятным. Отблеск пережитого так укрепляет брак! Огонь нужно поддерживать… Сильные чувства, когда от них остаются такие маленькие безопасные теплые угольки, – хорошее топливо. Как бензин, когда нужно сжечь старые вещи. Разница только в том, что брак от этого тихого дозированного пламени не сгорает – не то что вспыхнувшее барахло. Нет, словно Феникс из пепла, восстает… А мой Дом меня все еще ждет – в городе, где я родился. В Москве.

Мимо прошла девушка, чуть задев его внезапно качнувшимся бедром, и Джим явственно ощутил, что пока восстает нечто иное. Значит, все как надо. Все путем!

* * *

В предрассветных сумерках уже не только трава, но и тропы скованы холодом. Все серебрится от инея, и туман не спешит рассеиваться.

Я выхожу после сна, полного запахами горячей поры, далекими звуками звенящего лисьего взлая, взглядами узких янтарно-зеленых глаз, близким дыханием… Что – сон, что – явь? Проснувшись, не сразу поймешь.

Но что тут понимать? Горячее, живое – всегда сон… Холодное, пустое – это явь. Жизнь. Моя жизнь. Теперь так.

После охоты я сажусь у норы. Жду. Смотрю, как проносятся мимо грохочущие гончие моих одиноких дум – всегда по своим блестящим тропам, не сворачивая, в вечной погоне – за кем? За чем? Ни разу не видела, как что-то поймали эти скрежещущие и воющие охотники. Где их добыча?

Может быть, увижу со своего высокого камня? Я легко вспрыгиваю на бетонную опору и смотрю. Видно далеко, но поезд уже скрылся за лесом.

Восходит солнце. Я смотрю, как поднимается из-за оврага, над соснами, красный круг, как малиновое пламя загорается алым, потом зеленым и золотым и, добела накалившись, взмывает вверх, в небо, словно голубь из голубятни.

А я все жду.

Пусто. В черных елях у насыпи перекликаются сойки – новый выводок, яркие, молодые, глупые. В березовой роще среди белых стволов мелькают черно-белые сороки, такие же молодые и глупые, как сойки. Увидев меня, стрекочут – бессмысленные трещотки… В ушах звенит непрестанный синичий писк. Скучно…

Высоко надо мной пролетает, переговариваясь, пара воронов. Двое, их двое…

Никогда, – говорят вороны друг другу.

А я все равно жду. Жду и сама знаю: никогда.

Хоть бы собака, чтоб испугаться, бежать, прятаться, путать след, нестись так, чтоб колотилось сердце, а хвост вился позади гордым флагом, чтобы лететь со всех ног, чтобы забыть, забыть…

Только не ждать.

Да хоть бы – охотник.

Как я жду его, охотника. Вспышка, гром – и наконец покой. Скорей бы.

Как я устала ждать.

Это была моя вторая ночь с любимой за двадцать лет.

А по сути первая – ведь двадцать лет назад, в ту ночь, которую Лиза проплакала у меня на груди, то затихая, то вновь сотрясаясь от рыданий, я еще не знал, что это плачет моя любимая. И единственная – та, что была, есть и пребудет. Нет, ничего этого я и подумать не мог. Молод был, и вся жизнь была впереди, и мнилось, что с настоящей моей любовью я разделен навсегда – океаном и «железным занавесом», но кто знает, все может быть, а вдруг…

Мне только странно было тогда, что я никак не могу успокоить эту непостижимую рыжую женщину, и страшно – вот как, наверное, жены и матери оплакивают своих убитых. Я лежал на спине, смотрел в потолок старого дома, ветер беспокойно гремел листами железной крыши, а она распласталась у меня на груди, раскинув руки, словно птица – легкая, теплая, безутешная… Она оплакивала убитую мной любовь, а я терпеливо ждал, когда же все это кончится. И хвалил себя за то, что остался на всю ночь, чтобы помочь ей вынести мой удар. И гордился своим благородством. Наконец, под утро, когда она затихла, забылась, я ушел, тихо притворив за собой дверь. Я сделал для нее все, что мог, – так мне казалось.

Закрыл дверь за своей живой жизнью, шагнул в едва проснувшийся мир, не зная, что и жив-то буду, только пока согревает мою грудь живая вода ее слез. Затворил за собой ту дверь – и пролежал на земле в беспамятстве целых двадцать лет – будто мертвой водой сбрызнули, а живой не хватило.

И вот, двадцать лет спустя, пришла наша благая ночь, и вся она была – любовь, и моя исстрадавшаяся жертва, моя добыча, моя награда, моя рыжая лисица, щедрая и бесхитростная, снова плакала у меня на груди – тихо и счастливо. Ее слезы текли и согревали мне сердце, и я наконец ожил. И проснулся.

В окно светило бледное утро первого дня предзимья.

Мы смотрели вместе в окно, мы пили вино из одного стакана, а потом, как и полагается в начале каждого дня ХХI века, открыли почту.

Я получил несколько писем. Последнее я открыл с содроганием – оно было от Аликс. Тема – «Квартира».

Аликс писала по-английски. Наверное, чтобы быть точной. Далее, чтобы избежать неясностей, следовал русский текст.

«Я остаюсь на родине навсегда, – читал я, не веря глазам, – настал черед моей американской судьбы. Я обеспечу Лолу и возьму на себя все заботы о ней до ее совершеннолетия. Квартира в этом безобразном доме, где ты читаешь это письмо и где я провела с тобой почти восемнадцать несчастных лет, отныне твоя. Я устрою так, что бракоразводный процесс не потребует твоего приезда. Надеюсь, что и ты предпримешь аналогичные действия. Прошу тебя как можно скорее узнать необходимые детали официального оформления моих намерений в России и сообщить их мне. Прости. Александра».

Это была свобода.

* * *

Когда я в последний раз вошла в «Зону К», чтобы собрать вещи, в квартире никого не было. Я вошла в темноту коридора и, не раздеваясь, долго смотрела в зеркало. Оттуда глядело на меня незнакомое лицо. Такое я видела впервые. Ржавые пятнышки времени на оборотной стороне стекла, словно веснушки, россыпью покрывали часть правой щеки – или левой? Все остальное было новое. Но я не стала всматриваться: не хотелось оставаться дольше, чем нужно.

Скоро зима, и понадобятся теплые вещи. Черные сапоги… Вот они. Дубленка, несколько свитеров, пара юбок, джинсы – вот и все, что у меня было. Все это не заполнило экспедиционного рюкзака и до половины. Полевая одежда хранилась на базе в Звенигороде, оборудование – на кафедре, но что-то оставалось и на даче. Придется все-таки еще раз съездить.

Так, компьютер, несколько милых мелочей – фарфоровая лисичка, старинная японская вазочка – на ней тоже лиса, но хвостов у нее очень много. Еще какая-то ерунда. Елочные игрушки остаются Сашке и его девушке. Какое все-таки у нее странное имя – Донна… Вовсе и не имя, кажется.

Книги… Я в растерянности взглянула на полки. Нет, возьму только две. На первое время, то есть навсегда, вполне хватит.

Самоучитель итальянского языка. Он у меня еще со школьных времен. Из букинистического на Арбате – того, что был ближе к «Праге», напротив магазина «Искусство», где я рассматривала альбомы живописи.

«Божественная комедия». Старое издание, из того же источника, что самоучитель, – итальянский текст с комментариями. Пусть за всю жизнь я прочитала пока только начало «Ада». Пришла пора заняться «Раем», быть может?

Из полки выпала и, с шелестом раскрывшись, легла на пол еще одна книжка. Я подняла. «Лисьи чары» – сборник старинных китайских рассказов. Маленькая, изданная добротно и красиво, как это делали во времена дружбы с Китаем, еще до моего рождения. Я сунула ее в рюкзак.

Он ждал меня с такси у подъезда «Зоны». Потом я разбирала вещи, и он увидел мои книги. Удивился – не мог вспомнить, что в школе я сама учила итальянский. Еще бы – я никогда об этом не говорила. Это была моя тайна. Он-то знал его, этот язык искусства. Свой язык. Мы обедали в кухне, опять пили красное вино из одного стакана, и он попросил меня почитать ему по-итальянски. Путаясь и спотыкаясь, я прочла вслух всем известные строки – первую божественную терцину:

Nel mezzo del cammin di nostra vita

Mi retrovaj per una selva oscura

Che la diritta via era smaritta…[28] —

ну, и немного дальше. Совсем немного. И окончательно сбилась.

– Одна из десяти, – проговорил он то ли задумчиво, то ли насмешливо. – Помнишь?

– Почему «одна из десяти»? – Я растерялась. Это было действительно обидно.

– Ну, вспомни. Это ведь ты мне сказала «один из десяти» – в самом начале наших романтических свиданий на набережной. После особенного, совершенно сумасшедшего секса. Невообразимого. Глаза у тебя были еще безумные, мы лежали рядом, и вдруг ты повернула ко мне голову и посмотрела мне в лицо – совсем близко, и я услышал: «Один из десяти». И я тогда так… Ну, не то что обиделся, а просто… Ну… Мне горько как-то стало. Не любит она меня, – думал я. В постели у нас все отлично, но – не любит. Нет, не любит. И сам старался себя утешить – обмануть, значит. Внушал себе, что это все не любовь. Чтобы не страдать, понимаешь?

– И внушил. Обидно. Вот отчего все так случилось. Из-за одного слова. Из-за одного неправильного слова. Правильного – но не услышанного. Одно слово вместо другого – и вот вся судьба, вся жизнь… все, все не так! Какое несчастье!

– Ну, зато теперь – какое счастье, Лиза! Правда? Правда?

– Да, – сказала я. – Правда… Только знаешь… Сейчас я тебе расскажу одну историю, вот послушай. Ну, не историю – так, эпизод… Про эти слова – «одна из десяти».

В те несколько недель, когда я страдала одна, брошенная, лишенная любви и эсэмэсок, я все думала: что же случилось? Что же будет? И как мне быть? Может, все-таки написать первой? Может, я ошиблась и этот разрыв сама придумала? И он меня любит, а я должна верить в нашу любовь, пожертвовать глупыми предрассудками и не губить ее гордостью?

Я колебалась. И в один из этих ужасных, тяжелых дней – дней отчаяния и слез – я встретилась в кафе со своей однокурсницей и коллегой. Она пришла со своим любовником – умудренным летами и опытом, безнадежно женатым человеком. Оба души друг в друге не чаяли, и она уже пережила тот острый период, в котором, судя по всему, находилась тогда я, – период привыкания к невозможности полного счастья с любимым. Полное счастье понималось, естественно, как совместная жизнь.