Саммер повернулась на спину, чтобы не смотреть в окно на эту торжествующую поганую железяку, но теперь ее взгляд уперся в роскошные тяжелые розовые с жемчужно-серым шелковые портьеры над изголовьем, украшенным вышивкой. Даже если она опустит веки, то в глазах у нее непременно начнет рябить от этой комнаты. Саммер чувствовала себя галькой, затерявшейся среди тяжелого шелка, украшенных вышивкой подушек приглушенных элегантных розово-серых тонов и стульев art deco[21], стоящих на идеальном полу из красного дерева.

Она закрыла лицо локтем. В ее мозгу теснились картины – перед отъездом с острова она бросает в воду гирлянду ракушек, чтобы вернуться; жесткий и решительный отец выгоняет ее из рая; мать со смехом отказывается понять ее; рядом с ней все ее ученики. И черные глаза смотрят на нее сверху вниз, и смягчается очертание твердого скульптурного рта.

Глаза Саммер распахнулись под ее рукой и ресницы защекотали кожу, когда она вспомнила этот рот. Ее собственные губы беспомощно расслабились от возникшего желания. Она резко потерла обеими руками лицо, чтобы взять себя в руки. О чем это она раздумывает?

Ей хотелось вернуться к жаре, морю и счастью. У нее не было никакого желания попасть в тенеты греческого бога и застрять здесь.

Это было разумным решением еще и потому, что он, вероятно, предъявит ей иск за сексуальное домогательство. Наверное, все же хорошо, что он повернулся на каблуках и покинул ее, испепелив своим презрением. Тем более что у греческих богов была паршивая репутация из-за их любви к крепким объятиям. У любой женщины может возникнуть реальная проблема с мужчиной, который умеет обнимать, тем более если эта женщина застряла в элегантном отеле, расположенном в самом несчастливом месте на земле.

Она вылезла из кровати и пошла в ванную.

В душевой кабине, обрамленной на 180 градусов прозрачным стеклом, она чувствовала себя выставленной на обозрение как девственница, которую принесут в жертву Парижу, раскинувшемуся под ней. Кто только придумал такое? Даже если вы уверены, что никто не глядит на вас в подзорную трубу, неужели вы захотите принимать душ, когда Эйфелева башня смотрит на вас свысока?

Она посмотрела на башню с притворной сладкой улыбкой. А вот хрен тебе! У меня-то хоть вода теплая, а ты там стоишь при пяти градусах, насквозь промокнув под дождем.

Эйфелева башня по-прежнему сверкала огнями. Ей было плевать на мнение Саммер. Тем временем весь Париж в воображении Саммер сконденсировался в одного красивого обнаженного мужчину с черными волосами, глядящего на ее голое тело с некоторым высокомерием. Она почувствовала, как набухли соски.

Прекрасно.

Саммер повернулась спиной к Эйфелевой башне и воображаемому черноволосому красавцу, но при этом почувствовала, будто оба критически рассматривают ее голые мокрые ягодицы и, слегка поморщившись, решают: Pas mal[22].

Саммер никогда не считала себя эксгибиционисткой – прежде всего потому, что не очень-то была склонна к самосозерцанию. Однако желание поразило ее так сильно и быстро, что пришлось ухватиться рукой за душевую головку. Саммер была ошеломлена: ей захотелось, чтобы кое-кто прижал ее спиной к стене душевой кабинки, закрыл ее собой, как щитом, и преградил миру путь в ее сознание, даже если она с насмешкой показывает нос этому миру. Саммер хотелось, чтобы этот кто-то защитил ее и овладел ею.

У того, кто прижал ее к стене, золотая кожа и темные волосы, и это не должно пугать ее, поскольку у возлюбленного в ее фантазиях кожа всегда матовая, а волосы темные, как у великолепного полинезийского морского божества.

Но этот человек был незнакомцем. У него было лицо, выкованное в огне, и холодный презрительный взгляд. Саммер крепко зажмурилась, продолжая мечтать, мысленно заставляя его лицо потерять очертания, но это кованое лицо упорно сопротивлялось ее желанию.

Пусть так и останется незнакомцем. Так ведь? И что может быть плохого в сексе с незнакомцем для девушки, погруженной в фантазии о том, как она выставляет себя напоказ, пока принимает душ? Она может гарантировать, что не окажется первой женщиной, которая предается таким удовольствиям.

А самое хорошее в фантазиях – это то, что она может избавиться от него, как только захочет.


– Саммер! – Мать обвила руки вокруг нее, но тут же отпрянула назад, чтобы хорошенько взглянуть на дочь. Незнакомый аромат окутал Саммер. Однажды, еще ребенком, Саммер прокралась в ванную своей матери и перепробовала все ее духи, чтобы знать, чем будет пахнуть мать при следующей встрече – вдруг ей понадобится разыскать мать в темном лабиринте. Поэтому она хотела попрактиковаться. Но это не сработало. Саммер была слишком мала и не знала, что для каждой пробы надо брать новую салфетку. Поэтому брызгала духи на себя, и все закончилось тем, что пришлось распылять маленькие порции на каждый палец ноги – все другие части тела были уже использованы, а разные духи не должны соприкасаться. Мать до сих пор смеется, вспоминая какофонию запахов, когда рассказывает эту историю друзьям: «Как жаль, что я не смогла заснять эту картину! А потом у бедной крошки очень сильно болела голова».

Впрочем, нельзя утверждать, что Мэй Кори так и не поняла, почему дочь это сделала.

– Спа-салон, – мать коснулась уголков глаз Саммер, – и немедленно. Пусть с тебя соскребут весь песок, милая, и, возможно, понадобится больше, чем просто пилинг, если ты будешь продолжать в том же духе. – Она перепроверила уголки своих глаз и с облегчением улыбнулась. Много раз Саммер слышала, что они с матерью смотрелись как близняшки. Но сегодня их было легко различить – кожа Саммер очень смугла от солнца, выгоревшие волосы всклокочены, неровные ногти неухожены. – И что это на тебе? – Мать будто не могла поверить своим глазам, ведь на босой Саммер был голубой хлопчатобумажный сарафан с красными цветками гибискуса. – О, Саммер. – Мать в замешательстве наморщила брови. – Слава богу, отец наконец-то нашел способ вырвать тебя с этого острова.

– Я не хотела покидать остров, – отметила Саммер. – Там была я счастлива.

– Саммер. Ты же сама говорила мне, когда мы полетели туда, что у тебя там даже нет ни одного парня. Как же ты могла быть счастлива? Теперь, милая, давай пройдемся по магазинам и наверстаем упущенное за четыре года, купим что-нибудь для вечернего гала-представления. – Мэй взмахнула руками и провальсировала через комнату. – О, дорогая, я так счастлива видеть тебя снова в Париже. Нам будет весело!

– Maman[24]. – Американка по рождению, как и ее муж и дочь, Мэй Кори всегда просила, чтобы Саммер называла ее maman. Ей это казалось более изысканным. Саммер медленно вдохнула и выдохнула так, как тренировала себя сама, и решила попробовать то, чего не пробовала очень давно – быть честной с собственной матерью. – Ты же понимаешь, что я чувствую себя так, будто медленно умираю, когда нахожусь в Париже? Я его ненавижу.

Мать задержалась перед зеркалом и, поморщившись, с беспокойством взглянула на отражение дочери в зеркале. Потом засмеялась.

– О, Саммер, ну что мне с тобой делать? Ты слишком избалована. Как можно быть несчастной здесь? – Она взяла корзиночку с financiers и беззаботно вывернула ее содержимое в корзину для мусора. – Впрочем, тебе надо быть начеку! – Смеясь, она схватила Саммер за руку и потащила к двери, обняв за талию. – Со здешними поварами шутки плохи, они собьют тебя с пути, если им это позволить.


– Так ты нашел их в мусоре?

Фредерик вздрогнул, попытался отвести взгляд от пустой корзиночки, которую Люк держал в руках, и тихо ответил:

– Ты уже спрашивал.

– Все, – слишком спокойно произнес Люк. – Абсолютно все в мусоре.

Он послал Саммер маленькую корзиночку, наполненную солнечным сиянием, чтобы она открыла для себя… но что? Он не представлял, как выразить это словами, поэтому выбрал financiers. Немного золотистой выпечки, которая как бы говорила: «Я сожалею, что оставил вас в холоде, вот вам немного теплоты». Или: «Вот румяные, теплые пирожные. Они настоящие. Возможно ли, что ваша золотая теплая улыбка тоже настоящая?» Или: «Подумай обо мне. Я думаю о тебе. Хорош ли я на вкус?»

А все потому, что корзиночка с financiers гораздо изысканнее и убедительнее, чем все эти слова. И с ее помощью чертовски безопаснее выражать свои чувства.

Мусор. Поворачиваясь, он сделал резкое движение запястьем, и пустая корзиночка приземлилась точно на тележку для обслуживания номеров.

И немедленно выпрямился навстречу мужчине, который только что вошел через заднюю дверь. Одна рука Люка проскользнула в карман, другую же он протянул.

– Monsieur[25].

Его приемный отец, умевший контролировать себя до такой степени, которой даже Люк не сумел достичь, со сдержанным негодованием смотрел в корзину.

– Твои financiers кто-то бросил в мусор?

– У нас время от времени останавливаются анорексичные блондинки, – произнес Люк нарочито безразличным тоном. Хотя она такой вовсе не казалась, когда была у него на руках. Пожалуй, она была гибкой, стройной, податливой. Она была сильной и нежной, но вовсе не тощей и костлявой. Люк чувствовал ее усталость и еще что-то непонятное, когда она цеплялась за него и прижималась к нему так, будто он вытаскивал ее из глубин ада.

Бернар Дюран покачал головой с аккуратно подстриженными серо-коричневыми волосами.

– Она, должно быть, слишком испорчена, раз не ценит тебя. – Бернар бросил на своего приемного сына такой взгляд, который напомнил Люку, ради чего он живет. Под этим взглядом, в котором была видна с трудом сдерживаемая гордость, Люку хотелось лезть из кожи вон. – Не покажешь ли мне свою Victoire[26]? Вчера вечером я видел тебя по телевизору, но в кадр не попало самое важное. Как ты сделал этот десерт?

Люк сдержал прилив гордости, ограничившись небольшим изгибом губ.

– Сейчас покажу.

Он будет показывать десерт своему приемному отцу! Люку всегда нравилось показывать тому, кто и сам показывал, показывал и показывал – сначала буйному десятилетнему мальчику, потом двенадцатилетнему, потом пятнадцатилетнему подростку с взбесившимися гормонами, иногда заставляя тысячу раз в день переделывать, пока не получалось так, как должно было быть.

– Как скоро ты навестишь моих новых учеников? – спросил Бернар после того, как Люк продемонстрировал Victoire. – Покажешь им, чего они могут достичь при некоторой дисциплине и внимании. Им будет полезно встретиться с тобой и понять, что они могут измениться. К некоторым из них относились как к животным. Ну, ты понимаешь.

В сердце Люка возник протест. Ему захотелось возразить, что его биологический отец старался относиться к нему гораздо лучше, чем к животному, но подумал о тех кошках и собаках, которых некоторые таскали с собой в метро, чтобы выпросить больше денег на пропитание. Бернар намекнул, что отец Люка использовал сына так же, как и тех животных, но Люк не хотел этого слышать.

– Я был занят, – виновато сказал он. Нужно было полтора часа тащиться на машине на самый край огромного парижского banlieue[27], где жила приемная семья Люка. Или час на метро и RER[28], если бы ему удалось заставить себя выбрать этот способ передвижения. Хуже было то, что каждый раз, когда он помогал показать следующему поколению приемных братьев, кем они могут стать, пройдя через безжалостный контроль и строгую дисциплину, он чувствовал себя… странно. Неправильно. Как будто он должен был предложить им другой путь. Хотя какой еще путь может быть, кроме неослабевающего контроля и дисциплины? – А сегодня вечером у меня гала-представление. Тысяча человек хочет увидеть отель, отданный Саммер Кори. К нам прибудет дюжина съемочных групп, которые будут снимать клипы, чтобы оживить репортаж.

– Ты имеешь в виду, снимать тебя. – Бернар не улыбался, скрывая гордость, но Люк чувствовал, что его приемный отец очень доволен.

– Из-за новой владелицы здесь может получиться бедлам.

Та самая новая владелица, которая считала Люка посыльным. И собиралась заплатить ему, дав своей душе парить в воздухе тихо, как золотая снежинка, и найти покой в его руках.

Чтобы удержать в руках золотую снежинку, надо быть виртуозом. Но он знал все о том, как быть им. Просто нужен наивысший контроль.


Фотовспышки засверкали, когда отец обнял Саммер за плечи и объявил, что дарит ей отель. Саммер одарила всех и каждого широкой улыбкой. А что еще ей остается делать в такой ситуации? Иначе в СМИ будет полно ужасных фотографий, на которых у нее недовольное выражение, и ее будут называть испорченной девчонкой.

Опять.

Нет, теперь будут прекрасные фотографии, на которых отец в шикарном костюме стоит между женой и дочерью – между двух красавиц. Саммер все еще была испорченной девчонкой для всех, кто ее знал, но по крайней мере выглядела она счастливой. Между тем ее отец, как глава компании «Кори Холдингс», входящей в число сильных мира сего в области финансов, контролировал все, происходящее здесь. У Сэма Кори – седые волосы, его лицо – слишком угловатое, не обладающее красотой Люка-не-посыльного, но оно было властным и притягивало взгляды.