Нет, ей просто нужно пространство. Так отчаянно необходимо, что она готова выйти на холод в четыре утра. А ему так не хочется заставлять себя выходить в замороженный Париж, чтобы проводить Сару домой. Патрик тяжело вздохнул, собирая всю энергию, чтобы заставить себя вылезти из постели и, возможно, даже выйти с Сарой на улицу, не пытаясь уговаривать ее остаться. И если у него получится преодолеть свои нежелания…

Сара стремглав скользнула под одеяло и, дрожа всем телом, прижалась к Патрику. Ее влажные руки легли ему на грудь, и на него повеяло ароматом мыла. Он ощутил ее голые ноги под краем футболки и понял, что она всего лишь была в ванной.

И у нее не было ни малейшего желания уйти от него.

Все его мышцы сразу расслабились, и он испытал блаженство. Двигаясь тяжело, как во сне, он перекатился на бок и обнял Сару, чтобы ей стало тепло и прекратилась дрожь.

«Видишь, Сара? Вот еще кое-что хорошее в том, чтобы у нас было общее пространство – все мое тепло будет ждать тебя, когда ты ночью заберешься обратно в постель».

Его окатила волна наслаждения, когда Сара прижалась сильнее и поцеловала его грудь. Поцелуй пронзил его насквозь, и он почувствовал себя бабочкой, насаженной на булавку. «Сара, мне кажется, ты могла бы полюбить меня».

Внезапно ему стало трудно дышать. Он смотрел на ее уткнувшуюся в него голову, такую черную на фоне его кожи. На ее тело, казавшееся совсем маленьким, но на самом деле очень сильное. Искреннее. Взаправдашнее.

Что, если она уже любит его? Красота этого предположения не тускнела от повторения. Он испытывал боль, будто получил удар волшебным ножом, сделанным из звездного света.

Спокойная, сдержанная и сосредоточенная, она смотрела на него. Под взглядом ее черных глаз все его щиты и доспехи превращались в клочки легкой прозрачной ткани, и Сара могла видеть его насквозь и все равно любить его. Он же, в этих своих рваных лохмотьях, чувствовал себя ужасающе – не был способен скрывать надежду, которая хотела со взрывом вырваться из него и показать себя в чудесном танце.

Он отдавал ей тепло, смакуя удовлетворение от того, что ее дрожь успокаивалась, и сожалел о том, что настанет момент, когда жар его тела станет ненужным и Сара отодвинется, укроется в собственном пространстве. Ему хотелось остыть, чтобы удержать ее, ведь без нее так тоскливо. Она будет близко, на прохладных простынях, но ему нельзя будет дотянуться до нее, потому что всякий раз при прикосновении он передает ей слишком много тепла.

Она отодвинулась всего-то на несколько дюймов, а он уже тоскует – боится, что она отдалится еще больше.

И в этот момент любопытные кончики ее пальцев нежно и осторожно дотронулись до его плеча, едва касаясь, будто ей захотелось понять, как соединены части его тела.

Он ощущал шероховатость ее мозолей и ожогов от горячей карамели. Каждый раз ему хотелось поцелуями унять ее боль. Но раньше он не мог себе этого позволить, только поддразнивал ее или придвигал поближе к ней macaron, под предлогом, чтобы она продегустировала и высказала свое мнение. А иногда приходилось притворяться, что он занят решением некоторой проблемы – более срочной, чем боль обожженных пальцев практикантки.

Ее пальцы двинулись к его шее так легко, будто она была зачарована. Ясно – она не хочет будить его, а ему все еще трудно дышать. Булавки прокалывали его тело повсюду, и даже опыта целой жизни в сокрытии того, что он чувствует, едва хватало, чтобы притворяться крепко спящим.

Патрик знал, что она остановится, как только он заснет. В конце концов он сам всегда лениво и беззаботно добивался всего, что нужно, от людей, как бы легко и не принуждая их.

Это он умел. И сейчас будет лежать неподвижно и наслаждаться.

Ее руки тщательно исследовали его грудь, двинулись ниже и замерли в нерешительности, а потом ее указательный палец начал поигрывать с завитками волос. Патрик таял. Как же много времени она могла так провести! Ее пальцы осторожно двинулись направо, к самому краю его соска, и очертили один, два, три круга, задевая край более мягкой кожи. Его соски напряглись, он закусил губу изнутри – а ее пальцы вдруг стали робкими и отступили вниз, к ребрам, так и не коснувшись соска, черт побери! От такого огорчения даже стало больно…

Он еще сильнее прикусил губу. Нельзя было ни напрячь какую-нибудь мышцу, ни сжать кулаки, ни скрючить пальцы ног. Если он это сделает, Сара сразу же почувствует напряжение в его теле.

Пока же ее пальцы крались по его ребрам. Это было так щекотно, что его дыхание чуть-чуть зашипело между зубами, Сара подняла голову.

К тому времени его ресницы уже были опущены. Он тяжело вздохнул, а потом лег поудобнее – как человек, погружающийся в спокойный, глубокий сон.

На мгновение ему показалось, что она не поверила. Если позволяешь очень умной женщине узнать тебя хоть немного, возникают проблемы. Особенно когда женщина спокойна. Можно обманывать себя, что ее удалось провести, но внезапно она отпускает какое-нибудь замечание – и ты понимаешь, она видит тебя насквозь.

Ее ладонь легла на его ребра. Это было первое полное прикосновение, и его тело могло расслабиться – щекотки он не ощутил. Невозможно было скрыть вздох удовольствия, но Патрику удалось сделать его сонным, чтобы не отпугнуть Сару.

Она поглаживала его мышцы, и ему начало нравиться собственное тело. Нравилось, какими рельефными были кубики на животе, как четко они отображали самую суть интенсивной работы его тела. Ему нравились его жилистые предплечья, сила которых была натренирована частыми подъемами тяжестей. И когда ее пальцы замедлили движение на его запястьях и начали перемещаться по ним так медленно и тщательно, будто шли по следам самой замечательной тайны, его сердце замерло, и он уже не мог понять, что же именно ему нравится.

Она каким-то образом заставила его почувствовать, что в целом мире не найдется ни одной столь удивительной женщины.

Ни одной.

То есть ни одной, за исключением Сары.

Ее кончики пальцев неохотно, будто в долгом прощании, соскользнули с его рук и осторожно, крадучись, двинулись к его бедру, затем вниз, лаская его изгиб. Патрик изо всех сил удерживался, чтобы не вздрогнуть от щекотки, и получил свою награду: ладонь, ставшая жесткой на работе в кухнях, нежно скользнула и легла на его ягодицу.

Его мышцы напряглись в долгом, труднопреодолимом побуждении приподнять тело, но он справился с ним, стараясь дышать глубоко и ровно. «Просто во сне у меня такая реакция, и больше ничего». Интересно, Сара в состоянии понять, что с ним происходит? Она раньше прикасалась к спящим мужчинам? И тут его поразило – он не помнит, чтобы к нему прикасались женские руки, пока он спал. Его пронзило горячее возбуждение, в котором безрассудно смешались желание обладать женщиной с волнением, даже страхом, будто это был его первый раз.

Ее рука ласкала его левую ягодицу мягко, будто выясняя, как он сложен.

Патрик почувствовал себя так, будто шпионит за Сарой. Она исследовала его тело, пока он был погружен в воображаемый сон – значит, он обманщик. Будто пялится в ее окно через очки ночного видения с целью подловить ее голой.

Как жаль, что он счел хорошим жестом со своей стороны надеть пижамные штаны. Конечно, зимой они обычно были на нем, – в них было легче холодным утром встать с кровати, – но когда Сара лежит с ним в постели… Ну вот, спрашивается, зачем он решил, что если будет одет, то она будет чувствовать себя лучше?

«Сара, пожалуйста, разреши сказать тебе, как мне это нравится. Можно, я вздохну с наслаждением? Можно, я передам тебе так много власти надо мной, как ты захочешь?»

* * *

До чего же он смешной, думала Сара, глядя на его тяжело опущенные ресницы. На самом деле он ведь не спит? Разве он может спать?

Но почему он притворяется? Зачем?

Неужели ее ласки имеют для него столь большое значение, что ему приходится делать вид, будто он спит? Возможно ли, что он не протестует против ее прикосновений и не пытается ею командовать, потому что решил стать эмоционально бесстрашным?

Но если он может быть настолько храбрым, чтобы лежать тихо и спокойно, пряча свои чувства, то и она будет храбро выставлять напоказ свое отношение к нему, хотя знает, что он бодрствует и замечает все ее неправильные, несовершенные движения.

Она опять провела рукой по твердой, рельефной мускулатуре мужчины, который от рассвета до заката не переставал сгибать, сжимать, крутить – одним словом, трудиться, причем с таким спокойным удовольствием, будто интенсивная физическая работа была для него столь же легким делом, как дремота в гамаке.

«Ты такой красивый».

Тепло его кожи под ее рукой проникало в ее тело, погружалось в душу.

«Я просто не понимаю. Мне очень трудно делать все правильно. Как же может такой естественный, несомненно, идеальный мужчина хотеть меня? Как ему удается дать мне почувствовать, что я тоже идеальна?

Но и ему не очень-то легко быть идеальным, – должна была она напомнить себе еще раз. – Он работает тяжело, не жалея себя».

Он дышал ровно и глубоко. Его тело медленно двигалось под ее рукой. Возможно, он по-настоящему засыпал. Она немного улыбнулась, расслабилась и прижала ладонь к его животу, плоскому и твердому. Волосы на его груди пощекотали ей нос, и она поняла, что опять придвинулась вплотную к нему, соблазненная его ароматом. Ей становилось жарко – значит, скоро придется отодвинуться, вернуться в личное прохладное пространство. А потом ее снова приманит его аромат…

Неужели он действительно спит? Она прижалась лицом к его груди, глубоко вдохнув его благоухание, и вспомнила, как этот мужчина, одетый в элегантный черный костюм, стоял перед ней на коленях, предлагая сияющие ночные искры в маленькой коробочке.

И весь сверкающий Париж лежал под ними.

Она должна надеть их. Сара испытала угрызение совести из-за того, что бросила подарок Патрика в угол шкафчика в раздевалке ресторана. «Это же сережки. Я могу чередовать мои и его. Я даже могу сделать два прокола и носить их вместе, если буду так чертовски не уверена в себе».

Однако ей почему-то хочется носить только его сережки. «Позволь мне утонуть в твоем прекрасном золоте».

И сразу в ней отозвался некий срединный стержень, а может быть, и та стальная сердцевина, о которой говорил Патрик и которая выросла из крошечного железного семени в той маленькой Саре, которая хотела – должна была! – стать самой собой.

Она не могла оставаться для матери ни заменой несчастному погибшему братику, ни утешением за такую потерю – слишком велико горе, чтобы было возможно утешиться ею. И не могла всю жизнь служить подтверждением того, что мама сделала наилучший выбор, когда от безысходности решила родить Сару, чтобы та стала опорой семьи для получения американского гражданства. Она не могла быть всего лишь доказательством – пусть даже выдающимся – того, что Америке повезло принять их и что они обрели здесь дом взамен утраченного. И уж тем более было невозможно оставаться безупречным ребенком или идеальной девушкой, стремящейся понравиться отчиму, который наполнил их дом миром и нежным спокойствием.

А теперь та стальная сердцевина отказывалась растворяться в его золоте.

«Нет. Я – это я.

Я – это я.

Та, кем хочу быть.

Моя мечта – хорошая мечта. Не потому, что я преуспею в ней, и не потому, что она серьезная или может произвести на людей впечатление. Моя мечта – хорошая потому, что она моя.

О, если бы одновременно с моей мечтой у меня мог быть ты…

Мой прекрасный, голый принц»…

Она слегка коснулась губами его груди, застенчиво и искренне.

«Думаю, что я могла бы стать важной для тебя. И хоть ты кажешься таким идеальным и очаровательно непринужденным, что можешь получить любую женщину, какую захочешь, я знаю точно – если бы я убежала с бала в лохмотьях, ты бы поднял мою туфельку и разыскивал меня по всему миру, пока не нашел».

Проблема была в другом – сама-то она перестала бы прятаться от него и позволила бы ему надеть туфельку ей на ногу. Но он увидел бы ее в лохмотьях. И взял бы жизнь Сары в свои руки, примчав ее в свое королевство…

В свое неправдоподобное королевство. А ей хотелось иметь свое собственное, в которое она могла верить. В котором королевская власть будет всецело в ее руках.

Но от него исходит такой приятный аромат! И его тело, вполне возможно, самое прекрасное, к чему она когда-либо прикасалась. А ее руки прикасались к бесчисленным прекрасным вещам с тех пор, как она последовала за своей мечтой в Париж. Это были вещи хрупкие, ломкие, и с ними надо было обращаться до невозможности аккуратно, чтобы они получались точно такими, как надо. Тело же Патрика даже отдаленно не похоже на нечто легко бьющееся, но она касалась его так, будто оно было самой прекрасной, невозможной, великолепной скульптурой из карамели, и Сара могла сломать его.