Он сунул драгоценности в карман, поклонился и отвернулся от нее.

– Лорд Годолфин, если не ошибаюсь, – проговорил он, останавливаясь перед его светлостью. – Очень рад. Когда мы виделись в последний раз, я, помнится, одолжил у вас парик. Что поделаешь, я и на него поспорил со своим юнгой. Зато теперь можно ограничиться чем-нибудь менее существенным.

С этими словами он поднял шпагу и срезал орденскую ленту со звездой, висящую на груди Годолфина.

– Оружие, к сожалению, я тоже вынужден у вас забрать, – заявил он, и шпага Годолфина вместе с ножнами упала на пол. А француз отвесил поклон и повернулся к Филипу Рэшли. – Добрый вечер, сэр, – проговорил он. – Надеюсь, вы немного поостыли с прошлого раза. Благодарю вас за "Удачливый".

Чудесный корабль! Боюсь только, что теперь вам его не узнать: наши мастера оснастили его заново и покрасили в другой цвет. Вашу шпагу, сэр. И потрудитесь вывернуть карманы.

На лбу у Рэшли вздулись жилы. Он тяжело пропыхтел:

– Вам это даром не пройдет, черт возьми.

– Возможно, – ответил француз. – Ничто в этом мире не дается даром.

Но платить пока приходится вам.

И он пересыпал золотые монеты из кармана Рэшли в кошелек, висящий у него на поясе.

Затем он медленно двинулся вокруг стола, и каждый из гостей по очереди отдавал ему свое оружие, вручал деньги, снимал с пальцев перстни, вытаскивал из галстуков булавки. А француз, посвистывая, переходил от одного к другому и, наклоняясь время от времени к вазе с фруктами, отщипывал несколько виноградин. Один раз, когда толстяк из Бомина замешкался, стягивая перстни с заплывших жиром пальцев, он даже присел на край стола, уставленного серебром и фарфором, и налил себе вина из графина.

– У вас неплохой погреб, сэр Гарри, – промолвил он. – Однако, если бы вы дали этому вину полежать еще несколько лет, оно только выиграло бы. У меня в Бретани было с полдюжины таких бутылок, но я имел глупость выпить их раньше срока.

– Какого черта!.. – заплетающимся языком проговорил Гарри. – Да как вы…

– Не беспокойтесь, – улыбнулся француз, – я мог бы, конечно, взять у Уильяма ключ от погреба, но мне не хочется лишать вас удовольствия отведать это вино лет через пять.

Он почесал ухо и покосился на перстень, сиявший на руке сэра Гарри.

– Какой красивый камень, – заметил он.

Вместо ответа Гарри сдернул перстень с пальца и швырнул французу в лицо. Тот поймал его на лету и поднес к свету.

– Ни единого изъяна, – сказал он. – Большая редкость для изумруда.

Впрочем, отнимать его у вас было бы просто грешно. Вы и так отдали мне слишком много.

И он с поклоном вернул перстень супругу Доны.

– Ну а теперь, господа, – проговорил он, – у меня к вам последняя просьба. Возможно, кому-то она покажется неделикатной, но выбирать, как говорится, не приходится. Мне, видите ли, хотелось бы вернуться на корабль, но боюсь, что это не удастся, если я позволю вам созвать часовых и устроить за мной погоню. Поэтому, господа, извольте снять ваши штаны и передать их моим друзьям. А заодно и чулки с башмаками.

– Боже всемогущий! – простонал Юстик. – Неужели вам мало наших унижений!

– Сожалею, господа, – улыбнулся француз, – но таковы мои условия. Да вы не беспокойтесь, ночи сейчас теплые – как-никак середина лета. Не угодно ли пройти в гостиную, леди Сент-Колам? Думаю, что господа не захотят раздеваться при вас, хотя наедине каждый из них наверняка проделал бы это с огромным удовольствием.

Он распахнул перед ней дверь и, обернувшись, крикнул в зал:

– Даю вам пять минут, господа, и ни секундой больше. Пьер Блан, Жюль, Люк, Уильям, проследите, чтобы все было в порядке, пока мы с ее светлостью обсудим кое-какие важные вопросы.

Он вышел в гостиную и плотно прикрыл за собой дверь.

– Итак, леди Сент-Колам, гордая хозяйка Нэврона, – произнес он, – не хотите ли и вы последовать примеру ваших гостей?

И, отбросив шпагу на стул, он с улыбкой повернулся к ней. Она подошла к нему и положила руки на плечи.

– Откуда в тебе столько безрассудства? – спросила она. – Столько безудержной дерзости? Разве ты не знаешь, что окрестные леса черны от часовых?

– Знаю.

– И все-таки решился прийти?

– Чем рискованней предприятие, тем больше шансов на успех – я не раз в этом убеждался. К тому же я не целовал тебя целых двадцать четыре часа.

Он наклонился и сжал ее лицо в ладонях.

– О чем ты подумал, когда я не вернулась к завтраку? – спросила она.

– У меня не оставалось времени на раздумья, – ответил он. – Вскоре после рассвета Пьер Блан разбудил меня и сообщил, что "Ла Муэтт" села на мель и повредила днище. Мы спешно взялись за ремонт. Работа, сама понимаешь, была не из легких. А когда мы, голые по пояс, стояли в воде и задраивали пробоину, явился Уильям и принес известия от тебя.

– Но ведь тогда ты еще не мог знать о готовящемся нападении?

– Нет, но кое о чем уже я догадывался. Мои матросы обнаружили двух часовых: одного на берегу, чуть выше по течению, а второго – на холме с противоположной стороны. И хотя они стерегли только лес и реку, а к ручью не подбирались и корабль пока не нашли, я понял, что времени у нас остается в обрез.

– А потом снова пришел Уильям?

– Да, около шести. И сказал, что вечером в Нэвроне ожидаются гости.

Тогда-то я и придумал свой план. Уильям тоже должен был в нем участвовать, но, к несчастью, на обратном пути на него напал часовой и ранил его в руку.

Это чуть было не испортило нам все дело.

– Я все время думала о нем за ужином. Он лежал наверху совсем один, раненый, беспомощный…

– И все же он сумел выполнить мое поручение: открыл окно и впустил нас.

Остальных слуг мы связали спина к спине, как некогда матросов "Удачливого", и заперли в кладовой. Кстати, – добавил он, опуская руку в карман, – если хочешь, я верну тебе твои безделушки.

Она покачала головой:

– Нет, пусть они останутся у тебя.

Он протянул руку и погладил ее по волосам.

– Если ничего не случится, "Ла Муэтт" отплывет через два часа, – сказал он. – Ремонт мы так и не успели закончить, но до Франции корабль, надеюсь, продержится.

– А ветер? – спросила она.

– Ветер крепкий и довольно устойчивый. В Бретань мы должны прибыть не позже, чем через восемнадцать часов.

Она промолчала. Он снова погладил ее по волосам.

– На моем корабле не хватает юнги, – произнес он. – Нет ли у тебя на примете смышленого мальчишки, который согласился бы отправиться с нами?

Она подняла голову, но он уже отвернулся и потянулся за шпагой.

– Уильяма, к сожалению, мне придется взять с собой, – сказал он. – В Нэвроне ему больше делать нечего. Кончилась его служба. Надеюсь, ты им довольна?

– Да, очень, – ответила она.

– Если бы не сегодняшняя стычка с часовым в лесу, я оставил бы его здесь. Но теперь риск слишком велик. Как только его опознают – а произойдет это, конечно, очень скоро, – Юстик не задумываясь вздернет его на первом суку. Да ему и самому вряд ли захочется служить у твоего мужа.

Он обвел глазами комнату, на мгновение задержался на портрете Гарри, затем подошел к балконной двери и отдернул штору.

– Помнишь наш первый ужин? – спросил он. – И портрет, который я набросал, пока ты смотрела в огонь? Ты сильно рассердилась на меня тогда?

– Я не рассердилась, – сказала она. – Мне просто стало досадно, что ты так быстро меня раскусил.

– Знаешь, – проговорил он, – я давно хотел тебе сказать: из тебя никогда не выйдет настоящий рыболов. Ты слишком нетерпелива и вечно будешь запутывать бечеву.

В дверь постучали.

– Да? – крикнул он по-французски. – Господа уже разделись?

– Разделись, месье, – послышался из-за двери голос Уильяма.

– Ну вот и отлично. Скажи Пьеру Блану, чтобы связал им руки, отвел наверх и запер в спальнях. Часа на два мы их обезопасим, а больше нам и не нужно.

– Хорошо, месье.

– Да, Уильям…

– Слушаю, месье.

– Как твоя рука?

– Побаливает, месье, но я стараюсь не обращать внимания.

– Ты сможешь отвезти ее светлость на песчаную отмель в трех милях от Коуврэка?

– Конечно, месье.

– Хорошо. После этого оставайся там и жди меня.

– Понимаю, месье.

Дона с удивлением взглянула на него:

– Что ты задумал?

Он подошел к ней, сжимая в руке шпагу, – глаза его потемнели, улыбка сбежала с лица. Помолчав минуту, он спросил:

– Ты помнишь наш последний разговор у ручья?

– Да.

– Помнишь, как мы оба решили, что у женщин нет выхода? Что если женщина и может убежать от себя, то только на день или на час?

– Помню.

– Сегодня утром, когда Уильям принес известие о приезде твоего мужа, я понял, что сказка кончилась: ручей больше не сможет стать нашим убежищем.

"Ла Муэтт" должна искать себе другую стоянку. И хотя корабль по-прежнему волен плыть куда захочет, а команда его по-прежнему вольна распоряжаться собой, их капитан теперь навсегда привязан к этим местам.

– Почему? – спросила она.

– Потому что здесь живешь ты. Потому что мы оба не можем друг без друга. Я знал об этом с самого начала, еще когда приезжал сюда зимой. Я лежал в твоей кровати, закинув руки за голову, смотрел на твое холодное лицо на портрете и, улыбаясь, думал про себя: "Это она". Я ждал, просто ждал, ничего не предпринимая, твердо зная, что рано или поздно наше время обязательно придет.

– Вот как? – переспросила Дона.

– А разве ты не чувствовала то же самое, пируя в лондонских тавернах в окружении приятелей своего мужа? Разве, притворяясь беспечной, равнодушной, разочарованной, ты не знала, что где-то, неизвестно в каком краю, неизвестно в каком обличье, живет тот единственный нужный тебе человек, без которого твоя жизнь пуста и легковесна, как соломинка на ветру?

Она подошла поближе и прикрыла ему глаза ладонями.

– Да, – сказала она, – да, ты прав. Все, что происходило с тобой, происходило и со мной. Я узнаю каждое слово, каждый жест, каждое мимолетное движение души. Но сейчас слишком поздно. Мы бессильны что-либо изменить. Ты сам вчера это говорил.

– Я говорил это, когда мы были вместе, когда нам ничто не угрожало и до рассвета было еще далеко. В такие минуты человек не думает о будущем, он живет настоящим, и чем меньше у него надежд, чем опасней его положение, тем сильней радость бытия, тем пронзительней испытываемое им наслаждение. Любовь – это тоже бегство, Дона. Благодаря ей мужчина забывает не только о грядущих бедах, но и о себе самом.

– Я знаю, – сказала она. – Я чувствовала это всегда. Но женщины, к сожалению, устроены иначе.

– Да, – согласился он, – женщины устроены иначе.

Он достал из кармана браслет и надел ей на руку.

– Утром, – продолжал он, – когда рассвело и над ручьем поднялся туман, а ты по-прежнему не возвращалась, я вдруг испытал какое-то странное ощущение – не разочарование, нет, а, скорей, отрезвление. Я понял, что бегство для меня теперь так же невозможно, как и для тебя. Я стал узником, закованным в цепи и брошенным в глубокую темницу.

Она взяла его руку и прижалась к ней щекой.

– И ты пошел на корабль, – сказала она, – и работал весь день, не разгибая спины, работал и молчал, и на лице твоем застыло упрямое и серьезное выражение, которое я так хорошо знаю. А потом работа была окончена и настало время принимать решение. Что же ты решил тогда?

Он отвернулся и посмотрел в распахнутое окно.

– Что бы я ни решил, – медленно проговорил он, – ничего уже не изменится. Дона Сент-Колам останется Доной Сент-Колам, женой английского баронета и матерью двоих детей, а я – французским пиратом, разбойником и грабителем, злейшим врагом твоей страны. Так что, как видишь, Дона, решать нужно не мне, а тебе.

Он подошел к балконной двери и остановился, глядя на нее через плечо.

– Поэтому я и попросил Уильяма отвезти тебя на мыс в Коуврэке. Я хотел, чтобы ты могла подумать. Если нам удастся прорваться сквозь заслон часовых, быстро поднять паруса и вместе с отливом выйти в море, то в Коуврэк мы попадем на рассвете. Я подплыву на лодке к мысу, и ты скажешь мне свой ответ. Если же до полудня от нас не будет никаких вестей, значит, мои планы сорвались и Годолфин сможет наконец осуществить свое заветное желание – вздернуть ненавистного француза на самом высоком дереве своего парка.

Он улыбнулся и шагнул на террасу.

– Я помню каждую минуту, проведенную с тобой, Дона, – сказал он, – но одна дорога мне больше всего. Та, когда мы стояли вдвоем на палубе "Удачливого", а над головой у нас свистели пули. По лицу у тебя текла кровь, рубашка промокла насквозь, но ты смотрела на меня и улыбалась.

Он повернулся и исчез в темноте.

Прошла минута, другая, а она все смотрела ему вслед, сжимая руки перед собой. Наконец, очнувшись, словно после долгого сна, она обернулась и увидела, что комната пуста, француз ушел, оставив ей серьги и ожерелье. В открытую дверь пахнуло свежим ветром, свечи на стене замигали. Дона машинально закрыла створки и задвинула щеколду. Затем подошла к двери столовой и широко распахнула ее.