Морье Дафна дю - Французова бухта

Француз взглянул на своего слугу, а тот, бросив на Дону быстрый, полный признательности взгляд, повернулся и пошел прочь через насыпь. Его нелепая трогательная фигурка в длиннополом черном сюртуке и большой треугольной шляпе вскоре исчезла в темноте.

Они остались одни, лишь лошади паслись на берегу озера, издавая тихий похрустывающий звук. В лесу шелестели листвой высокие деревья. Выбрав у самого озера заполненную белым песком лощину, они развели в ней костер. Вскоре высоко в воздух взметнулось пламя, весело затрещали сухие ветки.

Француз стоял на коленях у костра, пламя освещало его лицо, шею, руки.

— Помнишь, — спросила Дона, — как однажды ты пообещал приготовить мне цыпленка на вертеле?

— Да. Но сегодня у меня нет ни цыпленка, ни вертела. Вместо этого мой юнга должен будет удовольствоваться поджаренным хлебом.

Сказав это, Француз сосредоточил все свое внимание на приготовлении скромного ужина. Жар костра опалял его. Он потряс головой и вытер лоб рукавом своей рубашки. У Доны защемило сердце. Никогда ей не забыть этой ночи, усыпанного звездами неба, озера, плещущего о берег моря, и этого костра…

За ужином Француз неожиданно спросил ее:

— Значит, ты сразилась с мужчиной, моя Дона? И его нашли мертвым на полу Навронского замка?

Дона пристально посмотрела на него, но он, похрустывая ломтиком хлеба, глядел в сторону.

— Как ты узнал? — изумилась она.

— Мне предъявили обвинение в его убийстве. Я вспомнил участника твоих забав в Хэмптон-Корте, дышащее ненавистью лицо мужчины, у которого я отбирал его кольца, и, сопоставив все это, понял, что произошло после того, как мы расстались той ночью.

Дона обвила руками колени и устремила взгляд на озеро.

— Помнишь, когда мы ходили на рыбалку, я не могла выдернуть крючок из рыбьей губы. Но то, что я испытала той ночью, было совсем другое. Сначала был страх, а потом пришла ярость. Я сняла со стены щит, и… и он умер.

— Что вызвало твой гнев?

На мгновение Дона задумалась, пытаясь вспомнить, затем сказала:

— Это был Джеймс. Он проснулся и заревел.

— Значит, Джеймс проснулся и заревел, — проговорил задумчиво Француз. Он бросил в озеро камешек, от которого по воде пошли круги, быстро исчезнувшие, затем лег на песок и протянул руку Доне. Она подошла и опустилась на землю рядом с ним. — Я думаю, что леди Сент-Коламб больше не станет бесчинствовать на улицах Лондона, — сказал он. — Ей на долю и так выпало немало приключений.

— Леди Сент-Коламб станет настоящей матроной, милостивой к своим слугам и деревенским жителям. Когда-нибудь у нее появятся внуки, и она расскажет им историю о пирате, о том, как ему удалось бежать…

— А что будет с моим юнгой?

— Иногда юнга будет просыпаться по ночам в страшной тоске, вымещая на подушке всю свою боль…

Темная, притихшая, лежала у их ног заводь, морские волны лениво ворочали гальку в полосе прибоя.

— В Бретани есть один дом, — вновь заговорил Француз. — Когда-то в нем жил человек по имени Жан-Бенуа Абери. Может статься, что он вернется туда, завесит голые стены от пола до потолка рисунками птиц и портретами своего юнги. Но с течением лет портреты юнги потемнеют, линии сотрутся…

— В какой части Бретани находится дом Жана-Бенуа Абери? — спросила Дона.

— В Финистере, а это край света, моя дорогая Дона.

Дона представила себе суровые скалы, изборожденный оврагами мыс, разбивающиеся о камни морские волны, по-детски кричащих чаек. Когда солнце жжет особенно немилосердно, трава выгорает и жухнет, но затем с запада налетает теплый влажный ветер, он приносит с собой дождь и туман…

— Там есть зубчатый обломок скалы, выступающий в море, — продолжал Француз. — Мы зовем его Пуант дю Ратц. На нем ничего не растет, оттого что день и ночь напролет, сметая все на своем пути, на него дует западный ветер. В открытом море, неподалеку от этого места, сталкиваются два течения, рождая буруны, брызги разносятся оттуда на пятьдесят футов вверх.

С середины озера вдруг налетел холодный ветерок, звезды заволокло дымкой, и они потускнели. Был тот час глубокой ночи, когда ничто не нарушало тишины, только нежно плескалось море о берег.

— Ты думаешь, «La Mouette» все еще ждет тебя в открытом море недалеко отсюда? — спросила Дона. — Может быть, утром ты увидишь ее на горизонте?

— Непременно, — ответил он.

— Ты взойдешь на ее борт и снова станешь капитаном. Возьмешь в руки штурвал, почувствуешь под ногами качание палубы…

— Да.

— А Уильям? Ведь ему на море делается худо. Он, наверно, захочет вернуться в Наврон?

— Нет. Уильям снова почувствует на своих губах вкус соли. Возможно, еще до сумерек, если ветер не спадет, он снова увидит землю и с мыса на него повеет теплым запахом травы. Но это уже будет Бретань.

Дона лежала рядом с ним, заложив руки за голову. Бледность обманчивого рассвета тронула небо, ветер подул сильнее, чем прежде.

— Я часто думаю о тех временах, — проговорил Француз, — когда мир впервые коснулась порча и люди забыли, как надо жить, чтобы любить и быть счастливыми. Только один раз, Дона, бывает такое в жизни человека…

— Наверное, виновата была женщина, — продолжила Дона его мысль. — Это она велела мужчине строить дом сначала из тростника, затем — из дерева, а после — каменный дом. Пришли другие мужчины и другие женщины, и больше ничего не осталось — ни холмов, ни озер, ничего, кроме маленьких каменных домов, похожих друг на друга.

— Зато мы нашли свое озеро и свои холмы. Правда, только на одну ночь. И теперь у нас осталось лишь три часа до рассвета.

С приближением дня небо становилось ясным, чистым и холодным, отражаясь в озере, как в серебряном блюде. В лесу встрепенулись птицы. Они поднялись с песчаной косы, и Француз выкупался в обжигающе-холодной воде. Выйдя из воды, он оделся и зашагал по гальке навстречу приливу. В нескольких сотнях ярдов от берега, покачиваясь на волнах, стояла на якоре маленькая лодка. Завидев Француза, Уильям вытащил длинные весла и начал грести ему навстречу.

Они стояли на берегу, когда внезапно на горизонте показался белый парус. По мере того как корабль приближался, яснее проступали его очертания: наклонные мачты, наполненные ветром паруса. «La Mouette» возвращалась за своим капитаном… Когда Француз забрался в рыбачий ялик и поднял небольшой парус на единственной мачте, Доне показалось, что этот момент был неразрывным продолжением другого, давно ушедшего мгновения, когда с мыса на горизонте она увидела корабль, такой странный и нереальный в утреннем тумане, будто он принадлежал другому веку и другому миру… Далеко за морем, как огненный шар, тяжелое и красное, взошло солнце.

Маркиза сидела в своем кресле на балконе отеля. На ней был один капот, а ее блестящие золотистые волосы, только что уложенные и заколотые шпильками, перехвачены широкой бирюзовой лентой того же тона, что и глаза. Возле кресла стоял маленький столик, а на нем три флакончика с лаком для ногтей, разных оттенков. Из каждой бутылочки она нанесла тонкий слой на три пальца и теперь, вытянув руку, изучала полученный эффект. Нет, лак на большом пальце слишком яркий, слишком красный, он придает ее тонкой смуглой руке неспокойный, несколько возбужденный вид, словно на нее упала капелька крови из свежей раны.

Лак на указательном пальце был розовый, резкого оттенка, он тоже казался ей неверным, не соответствующим ее нынешнему настроению. Это был красивый сочный розовый цвет, уместный в гостиной или в бальном зале, на приеме, когда стоишь, медленно обмахиваясь веером из страусовых перьев, а вдали раздаются звуки скрипок.

Средний палец покрывала тончайшая шелковистая пленка, цвет которой трудно было определить. Не малиновый и не алый, а какой-то более тонкий, мягкий оттенок. В нем виделся блеск пиона, который еще не совсем распустился навстречу утреннему солнцу, он еще в бутоне и покрыт капельками утренней росы. Прохладный и тугой, он глядит на пышную зелень лужайки с высоты бордюра на террасе и раскроет свои нежные лепестки только под лучами полуденного солнца.

Да, этот оттенок — именно то, что нужно. Она взяла кусочек ваты и стерла неподходящий лак с двух ногтей, а затем обмакнула кисточку в выбранный флакон и быстрыми уверенными мазками, словно художник-профессионал, стала наносить лак на ногти.

Закончив, она устало откинулась на спинку кресла, помахивая перед собой руками, чтобы высох лак, — странные жесты, напоминающие движения жрицы. Потом наклонилась, рассматривая ногти на ногах, видные сквозь сандалии, и решила, что вот сейчас, через минуту, она их тоже покрасит, — смуглые руки, смуглые ноги, спокойные и незаметные, вдруг наполнятся жизнью.

Но сначала нужно отдохнуть, перевести дух. Слишком жарко, не хочется отрывать спину от уютного кресла и наклоняться вперед, словно мусульманин на молитве, ради того, чтобы покрасить ногти на ногах. Времени для этого сколько угодно. В сущности говоря, у нее впереди целый день, целый томительный длинный день, так похожий на все остальные.

Она закрыла глаза.

Отдаленные звуки гостиничной жизни доносились до нее как бы сквозь сон, звуки были приглушенные, приятные, ибо она была частью этой жизни и в то же время свободна, не связана неумолимыми требованиями домашнего уклада. На верхнем балконе кто-то с шумом отодвинул стул. Внизу, на террасе, официанты устанавливали яркие полосатые зонтики над маленькими столиками, готовясь к обеду. Было слышно, как в зале ресторана отдает распоряжения maître d’hôtel[1]. В соседнем номере femme de chambre[2] убирала комнаты. Передвигали мебель, скрипнула кровать. Этажом выше valet de chambre[3] сметал метелкой пыль с широких перил балкона. Слышались их приглушенные голоса, иногда недовольное ворчанье. Потом они ушли. Наступила тишина. Ничего, кроме ленивого плеска волн, ласкающих горячий песок; а где-то вдали, достаточно далеко, чтобы это не мешало, смех и голоса играющих детей, в том числе и ее собственных.

Внизу на террасе кто-то из гостей заказал кофе. Дым от его сигареты, поднимаясь вверх, долетел до ее балкона. Маркиза вздохнула, и ее прелестные руки упали, словно две лилии, по обе стороны шезлонга. Вот он, покой, полное умиротворение. Если бы можно было удержать этот миг еще хотя бы на один час… Однако что-то говорило ей, что, когда минует этот час, к ней снова вернется демон неудовлетворенности и скуки, будет терзать ее даже теперь, когда она наконец свободна, отдыхает от домашней рутины.

На балкон залетел шмель, покружился возле бутылочки с лаком и, сев на распустившийся цветок, принесенный кем-то из детей, заполз внутрь. Когда он оказался внутри цветка, жужжанье прекратилось. Маркиза открыла глаза и увидела, что опьяненное запахом насекомое заползает все глубже внутрь цветка. Потом шмель снова взмыл в воздух и полетел своей дорогой. Очарованье было нарушено. Маркиза подобрала с пола письмо, которое получила от Эдуара, своего мужа.

«…Итак, моя драгоценная, как выяснилось, я не сумею к Вам приехать. Дома слишком много дел, которые я не могу никому доверить. Конечно, я сделаю все возможное, чтобы забрать Вас отсюда в конце концов. А пока купайтесь, отдыхайте и старайтесь не скучать. Я уверен, что морской воздух принесет Вам большую пользу. Вчера я ездил навестить maman[4] и Мадлен, и у меня такое впечатление, что старый кюре…»

Крохотная морщинка, единственный предательский знак, портивший прелестное гладкое лицо маркизы, обозначилась возле уголка ее губ. Опять та же история. Вечно у него дела. Именье, леса, арендаторы, коммерсанты, с которыми он должен встречаться, неожиданные поездки, которые никак невозможно отложить. Вот и получается, что у Эдуара, ее мужа, несмотря на всю его любовь, никогда не остается времени для жены.

Еще до свадьбы ее предупредили, как все это будет. «C’est un homme tres serieux, Monsieur le Marquis, vous comprenez»[5]. Как мало ее это смущало, как охотно она согласилась — ведь что может быть лучше, чем маркиз, да еще к тому же серьезный человек? Что может быть прекраснее, чем это шато и огромные поместья? Или дом в Париже и целый штат покорных почтительных слуг, которые называют ее Madame la Marquise[6]? Сказочный мир для такой девушки, как она, выросшей в Лионе, дочери вечно занятого врача и больной матери. Если бы не появился вдруг маркиз, она бы вышла за молодого доктора, помощника своего отца, и была бы обречена на такую же монотонную жизнь в Лионе.

Романтический брак, ничего не скажешь. Конечно же, его родня отнеслась поначалу к этому событию неодобрительно. Однако Господин Маркиз, человек немолодой и serieux[7] — ему было уже за сорок, — знал, чего хочет. А она была красавица, так что и рассуждать было не о чем. Они поженились. У них родились две дочери. Они были счастливы. И все-таки иногда… Маркиза поднялась с кресла и, пройдя в спальню, села перед зеркалом и вынула шпильки из волос. Даже это усилие ее утомило. Она сбросила капот и осталась безо всего. Иногда она ловила себя на мысли, что жалеет об этой однообразной жизни в Лионе. Вспоминала, как они смеялись и шутили с подругами, как хихикали тайком, когда случайный прохожий на улице бросал в их сторону взгляд, вспоминала, как писали записочки и шептались в спальне, когда подруги приходили в гости пить чай.