— А что с лордом Рованом? — спросила Гвинет.

— Не знаю, миледи. Я до сих пор ничего о нем не слышала.

Когда Энни ушла, Гвинет снова принялась ходить по комнате. Весь этот долгий день она, повинуясь королеве, сидела в своих апартаментах в полной безопасности. Но теперь бой закончился, королева победила, и Гвинет невыносимо хотелось услышать подтверждение, что с Рованом все в порядке, и увидеть его. Она не вполне понимала, почему так тревожится о нем. Рован рассердился на нее, не имея на это никакого права. Они оба служат королеве, и она не была обязана объяснять ему все подробности.

Но сейчас это не важно. Она должна увидеть его.

Рован устал и был весь в крови.

Он предпочел покинуть усадьбу и провести эту ночь в одном из маленьких охотничьих домиков у самой черты города, в том лесу, где семья Макайви планировала сражаться против королевы и завоевать одобрение Хантли. Теперь этот лес был наполнен его солдатами — людьми из Лохревена.

Народ сплотился вокруг королевы, и Рован с удивлением обнаружил, что для горожан он стал кем-то вроде героя. Слуги в охотничьем домике радостно приняли Рована. Сам домик принадлежал королевской семье, а не семейству Хантли. Возможно, для тех, кто зарабатывал на жизнь, служа в нем, было естественно радоваться исходу сражения.

Готовя пищу ему и его солдатам, слуги пребывали в хорошем настроении, хотя работы у них прибавилось. А когда он выбрал себе в домике комнату для ночлега, конюхи и лакей быстро принесли ему туда большую ванну и несколько раз подавали в кувшинах горячую воду, хотя управляющий боялся, что Рован смоет с себя всю природную защиту «против хворей, которые могут напасть на тело» после тяжелого боя.

Рована это позабавило, и он ответил управляющему, что в его теле достаточно природной защиты — все равно, покрыто оно кровью и грязью или нет.

Уже наступила короткая ночь, когда он наконец лег в большую деревянную ванну. За окнами стемнело, и в комнате, которую освещали только угли в камине, был приятный полумрак. Его окутывал пар, и он наслаждался ощущением чистоты и теплом, расслаблявшим мускулы. Он откинул голову назад, на широкий край ванны, закрыл глаза и с удовольствием вздохнул, наслаждаясь теплом и прикосновением пара к коже. Ему надо было бы ликовать: они победили. А у него на душе по-прежнему было неспокойно.

Мария доказала, что она — хорошая королева, но также показала, что в трудную минуту может поступить безрассудно.

«Какой монарх в истории не делал этого?» — выругал он себя.

Не потому ли он так сердится, что это была Гвинет? Неужели на другую фрейлину королевы он сердился бы точно так же? Ни одна из них не смогла бы гак легко смешаться с толпой местных жителей. Может быть, Гвинет действительно была лучшим выбором?

Он знал, что беспокоится еще и по другой причине: Фергуса Макайви до сих пор не нашли среди мертвых. Этот человек был опасен, и Ровану становилось страшно при мысли, что Фергус мог быть где-то поблизости и строить планы мести: ведь теперь у членов клана Макайви отнимут их поместья. Верность своему клану в горном краю для местных жителей — это все. Если Фергус жив, он не смирится.

Вдруг Рован похолодел, и все его мышцы напряглись. Он услышал какой-то очень слабый шум, это не был треск дров в камине.

В его комнате кто-то есть!

Он не шевелясь слегка приоткрыл глаза. Лорд Грэм не мог поверить, что его солдаты могли хоть немного ослабить бдительность, и все-таки…

К его ванне на цыпочках шел человек с капюшоном на голове. Незваный гость остановился в нескольких футах, потом подошел ближе. Кто-то пришел убить его? Кто-то, верный лорду Хантли, имеет доступ в это королевское владение и готов пожертвовать всем ради его смерти?

Рука Рована рванулась вперед, пальцы сжались вокруг запястья человека в капюшоне. Это была женская рука, он услышал испуганный женский крик. Рован сел, готовый сражаться.

— Остановитесь! Пожалуйста! Это я!

Шерстяной капюшон упал с головы. В ответ на его внезапное нападение женщина рванулась назад, и ее плащ соскользнул на пол.

Рован был поражен: ночным пришельцем оказалась леди Гвинет Маклауд. На ней была ночная сорочка и роскошное бархатное платье темно-красного цвета с богатой вышивкой. Ее волосы были распущены, лицо очищено от малейших следов грязи. Она была невинна, как ангел, и соблазнительна, как сама Лилит.[3]

Рован стиснул зубы, отпустил ее руку и посмотрел на Гвинет подозрительно и с нескрываемым гневом.

— Ты только что снова взяла свою жизнь в собственные руки, глупая девчонка! Чего ради ты крадешься по моей спальне? Что ты здесь делаешь?

Гвинет, отступив на достаточное расстояние, потерла запястье. Ее глаза выражали одновременно извинение и вызов.

— Я не крадусь! — запротестовала она.

— Вы пришли на цыпочках к мужчине, который лежит в ванне. Чего вы ожидали от него? — спросил Рован.

— Я пришла попросить прощения и дать объяснение, — возмущенно ответила она.

— И никто не сказал вам, что сейчас ко мне нельзя входить? — осведомился Рован.

Щеки Гвинет покраснели.

— Мало того что вам хватило глупости уйти из усадьбы и явиться сюда в такой одежде, вы еще и не стали искать нормальный вход, верно? — спросил он.

Она помолчала, не решаясь ответить, потом пожала плечами:

— Я боялась, что вы не захотите видеть меня, и вошла через кухню. Я принесла полотенца.

И она указала рукой на сундук возле входа.

Рован сердито нахмурился. Горячая ванна расслабила его. Но теперь совсем другое тепло обожгло его тело, и каждый его мускул снова напрягся.

— Прекрасно. Вы принесли полотенца. Это, конечно, хорошее извинение за то, что вы рискнули четырьмя жизнями. Не могли бы вы теперь уйти?

Она долго смотрела на него, и множество чувств быстро промелькнули в ее глазах. Потом она повернулась, чтобы уйти.

Рован не знал, что делать. А может быть, он вообще в ту минуту не размышлял?

Он выпрыгнул из ванны, схватил Гвинет раньше, чем она дошла до двери, и повернул девушку к себе лицом.

Ее глаза снова встретились с его глазами, и на мгновение — всего на одно мгновение — вся ее дерзость и весь ее гнев исчезли. Ее душа обнажилась, как его тело. И в этих глазах стали видны утрата, мольба и напоминание о времени, которое они провели вместе.

В них было и еще что-то…

Признание без слов, что их всегда связывало что-то большее, чем борьба друг с другом. Признание, что он был не прав, когда упрекал ее за то, что она такая, какая есть, а она была не права, упрекая его за честность.

Рован открыл рот, желая что-то сказать. Но не сказал ничего. Вместо этого он прижал Гвинет к своему мокрому обнаженному телу и долго смотрел ей в глаза, потом поцеловал ее в губы. Он не намерен был так поступать, даже боролся против этого — кажется, целую вечность. Потом вдруг почувствовал, как ее пальцы скользят по влажной коже его груди, изгибаются, двигаясь по плечам, осторожно забираются в его мокрые волосы и притягивают его ближе к ней.

Ее губы возвратили ему поцелуй с той же медленно закипающей страстью, которая была в его собственном поцелуе. А потом страсть вырвалась наружу. Гвинет была нежной. Она пахла мятой, любовной жаждой и желанием больше узнать о нем. Он, дрожа, сжимал ее в объятиях и чувствовал под бархатом тепло ее тела, красоту форм и то, как оно сливается с его телом в одно целое. Сегодня он не пил. Не было никакого оправдания тому хмельному безумию, которое вдруг охватило все его существо, разум и душу.

Рован крепче прижал Гвинет к себе и повел к массивной кровати. Он не положил ее нежно на постель, а тяжело повалился вместе с ней. Ее пальцы доверчиво начали ласкать его тело. Он оторвал губы от ее губ и снова посмотрел ей в глаза. В ее взгляде не было ни протеста, ни объяснения. Гвинет шевельнулась, высекая искру из его тела, и он поцеловал ее снова. Его быстро охватила нестерпимая жажда снова и снова пробовать на вкус этот сладостный рот, ее губы открылись навстречу мужской ласке и язык нежно столкнулся с его языком.

Бархатное платье распахнулось. Он нащупал ее горло и, проведя рукой по тонкой льняной сорочке, отыскал груди. Она потянулась к нему. Ее пальцы напряглись в его волосах. Ее тело стало изгибаться, и эти движения поддерживали горение сумасшедшего огня, который пылал в нем. Он почувствовал прикосновение ее губ к своим плечам, инстинктивные движения ее языка и все сильнее прижимался к ней, касаясь губами, влажными и обжигающими одновременно, пока не захотел большего.

Он поднялся на ноги и снял с нее платье и льняную сорочку. Он снова посмотрел ей в глаза. Они были загадочными, как полумрак этой комнаты. Потом он снова лег и прижал ее к себе — тело к телу. Он снова начал ласкать ее пламенем своих губ, гладить ладонями ее шелковистую плоть, наслаждаясь ощущением тепла и жизненной силы ее тела. Ему пришло на ум, что они оба могут быть прокляты за это. Она — фрейлина королевы, а он поклялся защищать ее. Но проклятие было не слишком большой ценой за эту минуту, когда мир казался правильным, а его душа, много лет остававшаяся пустой, снова была полна. Он чувствовал себя так, словно нашел суть своей жизни, ее основу, которой не хватало, и теперь словно парил над облаками.

Она жадно глотнула ртом воздух и изогнулась от прикосновения Рована. Ее пальцы и губы ласкали его тело, и он забыл обо всем, кроме ее запаха, легкого прикосновения рук, изысканных мучительных прикосновений языка. Она двигалась всем своим телом по его телу, ее волосы скользили по его коже, как шелковые нити, возбуждая и волнуя. Он знал, что она хрупкая и он должен быть осторожным. И все же, пока они ласкали друг друга губами и прикосновениями, в нем нарастала, как волна, ликующая страсть. С каждой минутой нежности росли его сила и пыл. Она лежала под ним, а он скользил по ней, находя губами каждый дюйм ее тела. Он нежно ласкал ее груди и, когда у нее стали вырываться короткие вздохи, спустился ниже и стал ласкать ее талию и живот. Потом удобнее вытянулся на ней, и его руки заскользили от щиколоток к внутренней стороне бедра.

А потом — к средоточию ее женской сути.

Она обхватила руками его спину, опустила пальцы в глубину его волос. Он почувствовал, как кончики этих пальцев скользят по его спине, не лаская, а лихорадочно, настойчиво цепляясь. Почувствовал испуганный рывок и движение, услышал шумное, прерывистое дыхание. Она на мгновение замерла, а потом вскрикнула.

Он приподнялся над ней, снова завладев ее губами, и плавно вошел в ее тело — медленно и очень осторожно, хотя по его венам словно струилось пламя.

Она больше не кричала и плотно прижималась к нему, когда он, стараясь смягчить рывок и скольжение своих бедер, уверенно вводил ее в тот ритм, который задал. Когда он почувствовал, что она поворачивается и вздрагивает под ним, он дал полную волю силе, которую до сих пор сдерживал. Ее руки крепко обвились вокруг него, она словно хотела перелить себя в его тело.

А потом она начала двигаться…

Она двигалась так, что волны абсолютного безумного наслаждения проносились по его рукам, ногам, мужскому достоинству. Больше не было ни времени, ни огня, ни теней. В мире были только полная тьма и абсолютный слепящий свет. Она больше не была хрупкой, она мчалась в вихре любовной лихорадки — скользила по нему, гладила все его тело с головы до ног, принимала в себя его мужское естество.

Он силой задерживал свой взрыв наслаждения, желая, чтобы первой испытала его она. И когда он уже думал, что сейчас умрет, не выдержав огня, который сжигал его изнутри, она затрепетала, напряглась, потом обмякла. Он тоже позволил себе задрожать и дал этому огню вспыхнуть и взорваться. Пламя снова и снова пробегало по его телу, а она даже теперь обнимала его, была одним целым с ним, трепетала, крепко держалась за него…

Прошло много времени, прежде чем он повернулся и лег на бок рядом с ней. Теперь ее глаза были закрыты, но она быстро нашла место рядом с его плечом и положила голову ему на грудь.

Он отчаянно искал подходящие слова. И наконец признался себе, почему так злился на нее, почему ему было так нужно находиться как можно дальше от нее.

Переспать со шлюхой легко. Любить трудно.

Она без всякого намерения со своей стороны манила и соблазняла его с той минуты, как он впервые увидел ее. И в этом не было ее вины. Он сам не имел права чувствовать ее очарование.

Он не мог вынести того, что оказался неверен Кэтрин: пока его жена была жива, он был обязан любить ее одну.

Гвинет молчала, а Ровану все не приходили на ум подходящие слова… Хотя она сама вынудила его, сама завлекла, он не был уверен, что может открыть ей свои чувства, и поэтому укрылся за иронией.