На улице стояла закрытая карета, на козлах сидел неподвижный кучер, весь в черном, в высоком цилиндре.

«Точь-в-точь похоронная колымага», — подумал Фридолин.

В несколько минут ускоренным шагом он дошел до углового дома, о котором говорил Нахтигалю, справился у дворника, не живет ли здесь прокатчик маскарадных костюмов Гибизер, надеясь в душе, что его не окажется. Но Гибизер действительно жил в этом доме, этажом ниже костюмерной мастерской, и дворник не только не удивился позднему посетителю, но, умиленный щедрыми чаевыми, благосклонно заметил, что в масленичный сезон охотники до маскарадных костюмов являются не так уж редко и в ночное время. Стоя внизу, он светил Фридолину свечой, пока тот не позвонил на площадке первого этажа.

Костюмер Гибизер открыл сам, словно ждал гостя за дверьми. Это был худощавый, безбородый и лысый человек, в старомодном цветочном шлафроке и в турецкой феске с кисточкой, чем-то напоминавший комических стариков театральной традиции. Фридолин объяснил ему, в чем он нуждается, подчеркнув, что за ценою не постоит, — на что Гибизер почти недовольно заметил:

— Я беру только то, что мне причитается.

По винтовой лестнице он провел Фридолина в бутафорский магазин. Пахло шелком, бархатом, сухой пылью и цветочной трухой, во мраке маячили какие-то серебряные и красные блестки. Внезапно вдоль узкого и длинного прохода между рядами открытых шкафов, начало которых терялось в темноте, вспыхнули две вереницы маленьких лампочек.

Справа и слева висели всевозможные костюмы: на одной стороне наряды рыцарей, монахов, крестьян, охотников, ученых, докторов, турок, арлекинов, а на другой — туалеты придворных и рыцарских дам, крестьянок, горничных, субреток и звездные плащи на королеву-ночь. Поверх костюмов размещались соответственные головные уборы, и Фридолину показалось, будто он идет сквозь аллею повешенных, которые собираются пригласить друг друга на кадриль. Господин Гибизер шел позади.

— Не имеет ли уважаемый клиент особых пожеланий? Может, Людовик Четырнадцатый? Может быть, директория или что-нибудь в старонемецком вкусе?

— Мне нужна только темная монашеская ряса, черная маска и — больше ничего.

В это мгновение в самом конце коридора раздалось дребезжание стекла. Фридолин испуганно заглянул в лицо бутафору, словно ждал от него немедленных объяснений. Но Гибизер остался стоять неподвижно, нащупал спрятанный в стене выключатель, и — вдруг ослепительно яркий свет залил весь коридор до конца, где стоял столик с тарелками, стаканами и бутылками. Из-за стола поднялись сидевшие друг против друга инквизиционные судьи в красных таларах и вспорхнуло миловидное, светлое существо. Гибизер крупными шагами устремился к месту события и, перегнувшись через стол, поймал только напудренный парик, меж тем как из-под стола вынырнула совсем молодая прелестная девушка, почти ребенок, в костюме Пьеретты, в белых шелковых чулках, и бросилась вдоль коридора по направлению к Фридолину, так что тот поневоле принял ее в объятия. Гибизер уронил на стол белый парик Пьеретты, а правой и левой руками придерживал средневековых судей за кончики красных талар.

— Господин Гибизер! — крикнул Фридолин.

— Сударь, придержите девчонку!

Девочка прижалась к Фридолину, словно нашла в нем покровителя. На маленьком узком напудренном личике были налеплены мушки, от нежной груди подымался запах пудры и роз, в глазах искрились веселье и лукавство.

— Господа, — внушительно сказал Гибизер, — вы останетесь здесь до тех пор, пока я не вызову полицию.

— Опомнитесь, что с вами? — воскликнули ряженые.

И в один голос прибавили:

— Мы здесь по приглашению фрейлейн!

Гибизер отпустил их, а Фридолин расслышал, как он им сказал:

— По этому поводу вам придется дать более подробные объяснения. Неужели вы сразу не заметили, что перед вами сумасшедшая?

Затем он обратился к Фридолину:

— Простите, сударь: неожиданное происшествие!

— Ничего, ничего, пустяки! — успокоил его Фридолин.

Всего охотнее он забрал бы девочку с собой, каковы бы ни были последствия. Она не сводила с него манящих детских глаз, как зачарованная. В другом конце коридора взволнованно совещались друг с другом ряженые. Гибизер деловито обратился к Фридолину:

— Вы желаете рясу, сударь, и к ней, значит, пилигримскую шляпу и маску?

— Нет, — сказала Пьеретта, сверкнув глазами. — Этому господину ты дашь горностаевую мантию и красный шелковый камзол!

— Ты не тронешься с места! — прикрикнул на нее Гибизер и указал Фридолину на темную рясу пилигрима, висевшую между ландскнехтом и венецианским сенатором.

— Она будет по вашей фигуре, — сказал он. — А вот подходящая шляпа, берите скорей.

Вновь объявились судьи в красных плащах.

— Вы нас немедленно выпустите, господин Жибизье, — заявили они, к немалому удивлению Фридолина, произнося фамилию Гибизера по-французски.

— Об этом не может быть и речи, — насмешливо ответил бутафор. — Прежде чем уйти, соблаговолите обождать здесь моего возвращения.

Фридолин между тем облачился в свою рясу, завязав узлом свисающие концы белого шнура; Гибизер, вскарабкавшись на узкую лесенку, подал ему широкополую пилигримскую шляпу, и Фридолин ее надел. Но все это он проделал как бы по принуждению, ибо внутренний голос все явственней ему подсказывал, что он обязан остаться и помочь Пьеретте, которой грозит опасность. От маски, которую Гибизер сунул ему, прощаясь, в руку (Фридолин ее тут же примерил), пахло своеобразными, немного противными духами.

— Ты пойдешь вперед! — сказал Гибизер девочке и повелительно указал ей на лестницу.

Пьеретта обернулась, поглядела в конец коридора и кивнула в сторону расстроенного ужина с меланхолически-веселым прощальным приветом. Фридолин проследил ее взгляд: там уже не стояли больше ряженые, но двое стройных молодых мужчин во фраках и белых галстуках, еще не снявшие красных масок. Пьеретта ящерицей спустилась по винтовой лестнице, за ней торопился Гибизер, а Фридолин за ним.

Внизу, в прихожей, Гибизер отворил какую-то дверь во внутренние комнаты и сказал Пьеретте:

— Ты сейчас же ляжешь в постель, испорченное создание! С тобой мы поговорим, как только я посчитаюсь с господами там, наверху!

Она остановилась в дверях, такая беленькая и нежная, и, покосившись на Фридолина, печально покачала головой. В большом стенном зеркале справа Фридолин увидел тощего пилигрима, в котором он узнал себя, и удивился тому, как естественно произошло это превращение. Пьеретта исчезла, и старый бутафор запер ее на ключ. Затем он открыл наружную дверь и стал выпроваживать Фридолина в сени.

— Простите, — сказал Фридолин, — а как же мой долг?

— Какие пустяки, сударь! Я вам верю, заплатите, когда будете возвращать костюм.

Но Фридолин не трогался с места:

— Дайте мне слово, что вы не сделаете зла бедной девочке.

— А вам до нее какое дело?

— Я слышал, как вы ее только что назвали сумасшедшей, а через мгновение — испорченным созданием. Согласитесь, тут вопиющее противоречие…

— Сударь, — возразил Гибизер напыщенно-театральным тоном, — разве душевная болезнь не порча, ниспосланная Богом?

Фридолина покоробило, и он вздрогнул.

— Как всегда, — заметил он, совладав с собой, — горю можно помочь. Я врач, завтра мы об этом поговорим.

Гибизер язвительно и беззвучно рассмеялся. Внезапно в сенях вспыхнула лампочка. Гибизер захлопнул за Фридолином дверь и заложил ее тотчас щеколдой.

Спускаясь по лестнице, Фридолин снял с себя шляпу, плащ и маску и сунул ее под мышку. Привратник выпустил его на улицу. Похоронная карета стояла напротив с неподвижным кучером на козлах. Нахтигаль, собравшийся уже уходить из кафе, был как будто не слишком приятно изумлен точностью Фридолина.

— Так ты действительно раздобыл костюм?

— Как видишь! А пароль?

— Ты так настаиваешь?

— Безусловно!

— Ну, будь по-твоему: пароль — «Дания».

— Нахтигаль, ты сошел с ума!

— Что с тобой?

— Ничего, ничего… Прошлым летом случайно мы были на датском взморье. Ну, полезай в свою колымагу, только не сразу. Дай мне время раздобыть карету.

Нахтигаль кивнул, закурил с расстановкой папиросу, а Фридолин между тем быстро перешел на другой тротуар, нанял извозчика и с беспечной развязностью, словно дело шло о шуточной погоне, приказал кучеру ехать вслед за похоронной каретой, которая только что тронулась в путь.

Они проехали по Альзерштрассе, затем нырнули под железнодорожный мост, выехали в предместье и покатили по тускло освещенным пустынным улицам. Фридолин все время опасался, что извозчик потеряет из виду переднюю карету, но каждый раз, высовываясь в окошко и окуная голову в неестественно теплый воздух, он видел эту карету впереди, на небольшом расстоянии, с кучером в черном цилиндре, монументально сидящим на козлах.

«Все это может кончиться плохо, — подумал Фридолин и явственно припомнил запах розы и пудры, подымавшийся от груди Пьеретты. — Какую странную романтическую историю задел я мимоходом! Не следовало уходить, я был даже не вправе уйти… Где мы теперь едем?»

Дорога плавно поднималась. По сторонам мелькали скромные дачи. Фридолин узнал местность, когда-то давно он здесь бывал, гуляя; этот подъем, должно быть, Галицинберг. Слева в глубине город расплывался в тумане тысячами мерцающих огней. Сзади послышался грохот колес; Фридолин глянул в окошко и увидел, что за ним едут еще две кареты.

«Это очень кстати, — подумал Фридолин, — мой извозчик не покажется подозрительным кучеру похоронной кареты».

Внезапно, резко подпрыгнув на ухабе, карета свернула в сторону и между решетками, стенами и заборами покатила под гору, словно срываясь в пропасть. Фридолин вспомнил, что нужно переодеться. Он скинул шубу и запахнулся в рясу, точь-в-точь как по утрам в отделении поликлиники влезал в рукава полотняного халата. Как о блаженном избавлении он подумал, что через несколько часов, если все сойдет благополучно, он будет обходить кровати в своем отделении — профессиональный врач, готовый к услугам больных.

Экипаж остановился.

«А что, — подумал Фридолин, — если я, не слезая, поеду обратно? Но куда? К маленькой Пьеретте или к девочке с Бухфельдштрассе? Или к дочке покойного советника — к Марианне, или домой?..»

И с легким содроганием он понял, что менее всего его тянет домой. Оттого ли это, что ехать домой было дальше, чем куда-либо?..

«Нет, не могу домой, — подумал Фридолин, — дальше, хотя бы навстречу смерти!»

Он сам улыбнулся этой пышной фразе, хотя на душе у него было не совсем весело.

Ворота садовой ограды были широко распахнуты. В это мгновение траурная колымага впереди сорвалась куда-то в пропасть — или так померещилось Фридолину?..

Нахтигаль во всяком случае уже слез. Фридолин быстро выпрыгнул из кареты и велел извозчику, во что бы то ни стало, сколько бы ни пришлось, ждать, дождаться за углом его возвращения. Чтобы закрепить за собой карету, он дал в задаток кучеру щедро на чай и столько же обещал за обратную дорогу. Тем временем подъехали задние кареты. Фридолин увидел, как из первой вышла закутанная женщина, затем он вошел в сад, держа наготове маску. Узкая тропинка, освещенная окнами дома, начиналась от самых ворот. Дверь подъезда распахнулась. Фридолин очутился в узком белом вестибюле. Навстречу ему плыли сверху мягкие звуки гармониума. Двое слуг в темных ливреях и в серых масках охраняли вход.

С двух сторон прошелестело:

— Пароль!

Фридолин ответил:

— Дания!

Один из слуг помог Фридолину освободиться от шубы и вынес ее в смежную комнату, а другой распахнул перед ним двери, и Фридолин вошел в сумеречную высокую залу, задрапированную черным шелком.

Здесь прогуливались маски, все в одежде духовного покроя, человек шестнадцать или двадцать — монахи и монашки. Под мягко нарастающий аккомпанемент гармониума, как бы ниспадая с высоты, заструилась итальянская церковная мелодия. В углу зала стояли группой три монахини и три монаха. В этом углу Фридолина заметили: два-три раза бегло на него взглянули, тотчас же, словно нарочно, отворачиваясь. Убедившись, что все, кроме него, здесь с непокрытой головой, Фридолин снял шляпу пилигрима и с напускной небрежностью начал прохаживаться взад и вперед. Какой-то монах задел его локтем и кивком поздоровался с ним, но глаза в прорезях маски на мгновение буравчиками впились в Фридолина. В голову ему ударило благоухание — своеобразное и душное, как запах южных садов. Кто-то снова задел его: на этот раз монахиня. Как у прочих женщин, вокруг шеи, лба и затылка у нее было обернуто черное покрывало, а сквозь черные кружевные фестоны шелковой маски просвечивал кроваво-красный рот.