Фридолин покачал головой:

— Лично я, господа, нахожусь в вашем распоряжении, но я не потерплю, чтоб за меня расплачивалось другое существо.

— В судьбе этой женщины, — сказал черный танцор, внезапно впадая в кроткий тон, — вы все равно ничего не перемените. Обещание, данное здесь, назад не берется!

Монашка наклонила голову в подтверждение этих слов.

— Уйди, — сказала она Фридолину.

— Нет, — ответил он, возвысив голос. — Жизнь для меня обесценится, если я уйду без тебя! Откуда ты и кто ты — об этом я не спрашиваю… Неужели вы так настаиваете, глубокоуважаемые незнакомцы, чтоб эта карнавальная комедия, хотя бы рассчитанная на серьезную развязку, была доиграна до конца? Кто бы вы ни были, господа, кроме этого маскарадного существования, вы несомненно ведете еще другую жизнь. Я же — не играю вовсе комедии, и, если до сих пор по необходимости дурачился, сейчас я прекращаю игру. Я только что соприкоснулся с чьей-то серьезной обреченностью; кому-то грозит опасность, и шутовство здесь ни при чем. Я назовусь, сниму с себя маску, и все последствия пусть падают на меня.

— Берегись! — воскликнула монашка. — Себя ты погубишь, а меня не спасешь. — И, обращаясь к прочим, прибавила: — Вот я, берите меня, вы, все!

Темное одеяние соскользнуло к ее ногам, и, выпрямившись, сверкая ослепительным телом, она потянулась к покрывалу, обернутому вокруг затылка, лба и шеи, и сорвала его удивительно плавным, мягким движением. Вуаль скользнула на пол, черные волосы хлынули на плечи, грудь и бедра, и не успел Фридолин запечатлеть в сознании мелькнувшее лицо, как чьи-то железные руки схватили его, оттащили и повлекли к дверям.

Мгновение спустя он уже стоял в вестибюле, дверь за ним захлопнулась, слуга в маске принес ему шубу, помог одеться и распахнул входную дверь. Подчиняясь какой-то неумолимой силе, Фридолин вышел на улицу — свет за ним погас. Он оглянулся на покинутый дом, неподвижный и темный, с закрытыми, плотно занавешенными окнами.

«Постараюсь запомнить, чтоб найти этот дом, — подумал он, — остальное уже образуется».

Кругом была ночь, и только в некотором расстоянии, там, где его должен был ожидать извозчик, тускло мерцал красноватый фонарь. Из глубины улицы, словно ее подозвали, подъехала траурная колымага. Слуга откинул дверцу.

— У меня своя карета, — сказал Фридолин.

Слуга покачал головой.

— Если кучер меня не дождался, я вернусь в город пешком…

Но слуга ответил движением руки, настолько далеким от всякой услужливости, что о возражении нечего было и думать.

Высокий цилиндр кучера, как шутовской колпак, качался в густом мраке. Свежий ветер гнал по небу рваные фиолетовые облака.

Умудренный опытом всего пережитого, Фридолин понял, что ему ничего больше не остается, как сесть в карету, и карета тотчас же тронулась.

Фридолин был полон решимости — немедленно, едва представится возможность, вплотную расследовать и разъяснить таинственное приключение.

Жизнь его, полагал он, лишится всякого смысла, если ему не удастся найти непонятную женщину, которая в эту минуту расплачивается за его спасение. Какой ценой — об этом легко догадаться…

Что побудило ее пожертвовать собою ради него? Полно! При чем здесь жертва? Была ли она вообще из тех женщин, для которых то, что ей предстоит, то, к чему она себя обрекла, является жертвой?

Ведь, поскольку она участвует в этих собраниях, вероятно, уже не в первый раз, судя по тому, как хорошо ей известны их обычаи, что стоит ей отдать себя одному из этих танцоров или даже всем сразу? Кем может она быть, если не проституткой? Кто, наконец, все эти женщины, если не проститутки? Конечно — проститутки… даже в том случае, если они ведут двойное, так сказать, буржуазное существование, наряду с этим — явно проституционным. А вдруг все только что пережитое было просто-напросто гнусной шуткой, которую с ним разыграли? Шуткой, заранее предусмотренной, обдуманной, быть может, даже разученной на случай, если в собрание проникнет «непосвященный»? И все-таки, вспоминая теперь эту женщину, с первых шагов его так настойчиво предостерегавшую и ныне отдавшую себя во враждебную власть ради его спасения, — в голосе ее, в осанке и в величавых линиях ее тела он должен был признать нечто исключающее самое вероятие лжи. Или она только преобразилась и выпрямилась под впечатлением внезапного проявленная Фридолина? После всего, что с ним случилось этой ночью, Фридолин даже не подозревал, что он баюкает свое тщеславие, допуская вероятность и такого неслыханного чуда.

Бывают такие часы и такие ночи, думалось ему, когда мужчины в обыденной обстановке, лишенные всякой власти над другим полом, излучают странное, непобедимое обаяние.

Карета неуклонно ехала под гору, и, если бы она следовала обыкновенным маршрутом, ей бы давным-давно полагалось свернуть на Гауптштрассе.

Что собирались с ним сделать? Куда его везли? Неужели предстоит еще продолжение этой комедии? Если да, то какого рода? Быть может, все разъяснится? Радостная встреча совсем в другом месте? Награда за испытание, выдержанное с честью? Посвящение в тайное общество? Безраздельное обладание великолепной монашкой?..

Окна кареты были плотно закрыты. Фридолин попытался взглянуть — стекла оказались непрозрачными; попробовал открыть: дернул вправо, влево, — не поддаются! Такая же матовая и плотно пригнанная стеклянная перегородка отделяла его от кучерских козел.

Он начал стучать в стекла, звать и кричать, карета катилась дальше. Тогда он принялся за дверцу кареты: рванул ее раз, другой, — она упорно не поддавалась. Новые, настойчивые крики Фридолина смешались с грохотом колес и с воем ветра.

Теперь карета, подпрыгивая на ухабах, с удвоенной скоростью катилась под уклон. Фридолин, охваченный страхом и смятением, уже готовился выбить одно из матовых окон, когда внезапно карета остановилась. Обе дверцы, справа и слева, распахнулись одновременно, как на пружинах, предоставляя Фридолину иронический выбор между правой и левой стороной. Он соскочил, дверцы захлопнулись, и кучер, бесконечно равнодушный к судьбе Фридолина, погнал свою карету по чистому полю в ночь.

Небо заволокло. Неслись свинцовые тучи, свистел ветер. Фридолин стоял посреди снежной равнины, отливавшей голубоватым мерцанием. Он стоял один с распахнутой шубой поверх монашеской рясы, в шляпе пилигрима, и почувствовал некоторую жуть.

Две вереницы тускло мерцающих фонарей показывали направление города. Но Фридолин, сокращая дорогу, побежал напрямик по хрупкому снежному настилу и подался влево, в сторону, чтобы как можно скорее встретиться с людьми.

Промочив ноги, он добрался до узкого, почти неосвещенного переулка. Сначала он шел под скрипучими и шаткими заборами, потом добежал до угла, вышел на улицу пошире, где невзрачные домики перемежались с пустырями. Где-то на башенных часах пробило три. Ему повстречался человек. Он шел в короткой куртке, заложив руки в карманы, втянув голову в плечи и нахлобучив шляпу на лоб.

Фридолин встал в оборонительную позицию, но подозрительный бродяга неожиданно сам испугался и убежал.

«Что могло это значить?» — подумал Фридолин, но тотчас же сообразил, что сам он производит довольно странное впечатление.

Он снял свою оперную шляпу и застегнул на все пуговицы пальто, под которым до щиколотки трепалась монашеская ряса.

Он еще раз свернул и вышел на скромный проспект предместья. Какой-то прохожий деревенской наружности попался ему навстречу и почтительно поклонился, приняв его, видимо, за священника. Фонарный луч упал на дощечку с названием улицы, прибитую к угловому дому.

— Либгартсталь, — прочел Фридолин.

Значит, не так уж далеко от места, которое он покинул час тому назад. Одно мгновение он хотел вернуться и вблизи опасного дома выждать развязки. Однако он сейчас же передумал, справедливо взвесив что влипнет в новые опасности и ни на пядь не приблизится к решению тайны. Мысль о том, что сейчас, быть может, происходит в загородном особняке, наполняла его горечью, отчаянием, стыдом и страхом. Это состояние было невыносимо. Фридолин пожалел, что встречный бродяга сам обратился в бегство, а не напал на него, он пожалел, что не валяется сейчас под забором на пустынной уличке, с ножом, торчащим между ребер. Таким образом, эта бессмысленная ночь с ее аляповатыми, обрубленными приключениями получила бы хоть подобие смысла и завершения. Так просто, как ни в чем не бывало, вернуться домой — казалось ему смешным. Но ничто еще не потеряно: завтра опять будет день…

Только сейчас он вспомнил Альбертину, но с таким чувством, словно предстояло ее завоевать, словно он не мог и не смел назвать ее своею, пока не свяжет ее в одну цепь со всеми героинями сегодняшней ночи: с «избавительницей», с Пьереттой, с Марианной и проституточкой из переулка.

А не мешало бы разыскать нахала-студента, который задел его на улице, и вызвать на шпаги, а еще лучше — на пистолеты!.. Стоит ли церемониться с чужой жизнью, когда своя обесценена? Неужто он всегда должен будет рисковать жизнью во имя долга и профессионального самоотвержения и ни разу не поставит ее на карту во имя настроения, страсти или чтоб попросту померяться с судьбой?

Снова пришло ему в голову, что он, возможно, уже носит в себе зародыш смертельной болезни.

«Разве не будет верхом нелепости, если я умру оттого, что дифтеритный ребенок кашлянул мне в лицо? Нет ли у меня жара? Хорошо бы сейчас очнуться в постели, так чтобы все пережитое оказалось горячечным бредом…»

Фридолин широко раскрыл глаза, провел рукой по лбу и по щеке, пощупал пульс: чуть-чуть ускоренный… Все в порядке. Он в полном сознании.

Он пошел по направлению к городу. Его обогнали две громыхающие рыночные фуры; встречались рабочие: для них уже начинался день. В кафе за столиком, под непотушенным газовым рожком, сидел толстый человек, с шарфом, обмотанным вокруг шеи, и, подперев лицо руками, спал. Дома стояли еще во мраке, но отдельные окна светились. Фридолин ощущал, как постепенно просыпается город. Ему казалось, он видит людей, как они ворочаются на своих кроватях и готовятся к скудному, ущемленному дню. И ему предстоял такой же день — убогий и хмурый. И сердце его забилось от радостного сознания, что через несколько часов он в белом полотняном халате будет обходить кровати больных.

На углу стоял экипаж; кучер спал на козлах. Фридолин разбудил его, сказал адрес и поехал домой.

V

Было четыре часа утра, когда он поднялся к себе в квартиру. Прежде всего он пришел в свой докторский кабинет и предусмотрительно запер маскарадный костюм в шкаф; затем, не желая будить Альбертину, снял платье и обувь, раньше чем войти в спальню. Осторожно зажег матовую лампочку на ночном столике.

Альбертина лежала спокойно, но рот ее был полуоткрыт, и в углах губ залегло болезненное выражение: это было чужое, незнакомое Фридолину лицо. Он нагнулся к ней, и тотчас же, словно от прикосновения, лоб наморщился, лицо странно исказилось. Внезапно, еще во сне, она так неестественно засмеялась, что Фридолин вздрогнул. Он невольно окликнул ее по имени, но вместо ответа она рассмеялась вновь чужим и жутким смехом. Еще раз, уже громче, окликнул ее Фридолин.

Медленно, с усилием, она раскрыла глаза и посмотрела на него в упор, словно не узнавая.

— Альбертина! — крикнул он в третий раз.

Только теперь она очнулась…

Сопротивление, страх и даже негодование блеснули в ее глазах. В бессмысленном отчаянии она вскинула руки, и рот ее оставался открытым.

— Что с тобой? — спросил Фридолин, затаив дыхание, и, так как она на него глядела с тем же стеклянным выражением ужаса, успокоительно прибавил:

— Это я, Альбертина…

Она шумно вздохнула, болезненно улыбнулась, уронила руки на одеяло и спросила как бы издалека:

— Уже утро?

— Скоро, — ответил Фридолин. — Уже пятый час. Я только что вернулся домой.

Она молчала.

— Советник скончался, — продолжал он. — Я застал его уже в агонии и, разумеется, не мог оставить сразу домашних.

Альбертина кивнула, но, казалось, не поняла или недослышала; она смотрела на мужа невидящим взглядом, и вдруг у него мелькнула нелепая догадка, что ей известно, где и как он провел эту ночь.

Он наклонился над ней и коснулся ее лба. Она слегка содрогнулась.

— Что с тобой? — спросил он вторично.

Она только медленно покачала головой. Он погладил ее волосы:

— Что с тобой, Альбертина?

— Я видела сон, — сказала она глухо.

— Что же ты видела? — кротко спросил он.

— Ах, многое… Я уже не помню!

— Все-таки вспомни!

— Трудно… Это было так сумбурно, и я устала… И ты, наверное, тоже устал?

— Ничуть, Альбертина, вряд ли я уже засну. Ты ведь знаешь… эти поздние возвращения… Лучше всего не ложиться вовсе и сразу засесть за работу…