Увидев милиционера, смело подошла к нему и спросила, не знает ли он, как найти в их городе самую большую синагогу. Служивый на плохом русском языке указал, в какую сторону идти, и подозрительно посмотрел на Фросю. Ей ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ и объяснить, что хочет наняться к евреям на работу. Тот покачал головой и посочувствовал, что далековато, мол, топать, — синагога находится в старом городе, и лучше до неё доехать на автобусе или такси.

Денег на такси у Фроси не было, а автобус ещё не ходил, и она смело пошагала в своих растоптанных валенках по замёрзшему, едва просыпающемуся неизвестному городу.

Фрося быстро шла в ту сторону, которую ей указал милиционер, с уверенностью, что всё у неё получится, как надо, как они задумали с Вальдемаром. Идя по узкому тротуару, она крутила головой, обращая внимание на то, что в Вильнюсе совсем не ощущалось недавнее окончание войны.

В этом она убедилась позже ещё не раз, не увидев на улицах многочисленных безногих инвалидов на грохочущих по мостовой колясках, с уродливо подвёрнутыми под себя колошвинами от брюк. Не было и просящих милостыню слепых, трясущихся с похмелья у пивных, одноруких и одноногих, и просто контуженых с выпученными глазами и открытыми ртами с пеной на губах. Таких было много даже в их маленьких Поставах.

Просящих милостыню она всё же увидела, располагающихся на свою унизительную работу на ступеньках, ведущих к входу в костёл, в который Фрося и зашла.

Внутри величавого храма ещё никого не было. Она опустилась возле боковой загородки на колени и истово помолилась святой деве Марии, прося о помощи и поддержке в трудном её деле. Положив последний крест, вышла из костёла и зашагала дальше в нужном ей направлении.

По дороге в синагогу всё чаще стали встречаться идущие навстречу люди, и она почти у каждого спрашивала, как быстрей дойти до цели её путешествия. Но далеко не все откликались на её просьбу, брезгливо морщась, слыша русскую речь. Видя это, она перешла на польский, и стало полегче, — знавших и с удовольствием отвечающих на этом языке было гораздо больше.

Когда уже совсем рассвело, она по узким улочкам старого Вильнюса подошла к неприметному зданию, стоящему в глубине двора, это и была синагога. Еврейский молельный храм близко не напоминал католический, даже тот, что был у них в Поставах. По одному, парами и группами туда заходили люди, сплошь мужчины, в странных шапочках, а у некоторых от ушей развевались на ветру длинные кучерявые пряди волос, что даже несколько позабавило Фросю.

К этому времени она так намёрзлась, что забыла все наставления Вальдемара не спешить и приглядеться, и смело подошла к первому попавшемуся еврею:

— Скажите, уважаемый, я могу пройти внутрь вашего храма, мне очень надо поговорить с вашим священником?..

Рассерженный еврей замахал руками, забрызгал слюной и крикнул ей в лицо:

— Гей авек фун дамент а сикшэ!..

Нет, она не поняла, что ей сказал рассерженный человек, но догадалась, что хода в эту синагогу ей сейчас нет. Надо действительно походить и приглядеться, с наскоку, похоже, ничего не получится.

Прошло несколько часов, Фрося окончательно замёрзла, ходя взад-вперёд и кругами возле синагоги, хотелось очень кушать и в туалет. В скором времени наружу стали выходить евреи, шумно что-то обсуждая, смеясь и переругиваясь на непонятном для Фроси языке.

Она увидела трёх вышедших вместе мужчин, на вид весьма респектабельных, и решилась попытать своего счастья. Интуиция подсказывала ей, что эти люди будут посговорчивей. И на сей раз уже не столь решительно приблизилась к ним, попросила разрешения обратиться, от волнения путая русские, белорусские и польские слова:

— Пше прашем, панове, шановны товарыши, кали ласка, будьте добры…

Она смешалась и замолчала…

Люди, к которым она обратилась, прекратили между собой разговаривать и внимательно взглянули на молодую симпатичную женщину, стараясь понять её сбивчивую речь. И она от отчаянья вдруг решилась на то, о чём никогда и помыслить не могла:

— Вы меня простите, что я прервала ваш разговор, но здесь мне не к кому обратиться, помогите, пожалуйста. Я воспитываю девочку вашего народа, которую укрыла во время войны, и я хотела бы кое-что выяснить у вашего священника…

Мужчины переглянулись между собой и вдруг все разом заговорили, замахали руками. Наконец старший из них обратился к Фросе на вполне хорошем русском языке:

— Пойдём, девочка, к нашему раввину, и ты расскажешь всю свою историю, в тепле и за кружечкой чая, в которой ты, похоже, очень нуждаешься…

Он взял Фросю за локоть и повёл к боковому входу в синагогу, постучал, что-то сказал открывшему дверь мужчине на своём языке, и тот впустил их вовнутрь здания.

Глава 34

Фрося внимательно осмотрелась вокруг.

Комната, как комната, совсем не напоминает даже подсобные помещения в костёле, которые она хорошо изучила после того, как стала жить у Вальдемара.

Жаром исходила большая железная печка, громоздившаяся в углу и от блаженного тепла, после того, как она намёрзлась возле синагоги, у Фроси даже выступили слёзы.

После бурных объяснений на непонятном языке, приведших её сюда мужчин с хозяином этой комнаты, все разом вдруг замолчали и стали прощаться. Одарив дружескими улыбками Фросю и пожелав ей «мазл тов» (счастья-пер.), они вышли наружу, и она осталась один на один с пожилым человеком, взглядом напоминающим ей чем-то ксёндза Вальдемара.

Он показал ей, где находится туалет, а затем предложил снять полушубок, в комнате было, действительно, очень жарко натоплено.

С улыбкой предложил присесть поближе к массивному длинному столу, где стояло много грязных кружек после выпитого чая и какие-то в вазочках печенья. Быстрыми движениями налил ей в чистую большую кружку из пузатого самовара кипятку, добавил заварку, пододвинул сахарницу и вазочку с оставшимися печеньем.

Всё это пожилой человек проделал молча, даже не глядя на гостью.

Фрося хотела, как можно быстрей что-то выяснить для себя у этого, показавшемся ей симпатичным человека, она догадывалась, что это и есть тот раввин, о котором говорили ей те мужчины, проводившие её в эту комнату.

Видя, её нетерпение он остановил её жестом и заговорил сам:

— Сударыня, время терпит, пока подкрепись, отогрейся, а потом мы уже с тобой наговоримся всласть.

У него был удивительно высокий голос, говорил он с большим акцентом, но в его словах чувствовалась душевность и какая-то притягательная сила.

Пока Фрося с большим удовольствием пила согревающий её чай, он не спеша ей поведал:

— Меня зовут Рувен, я раввин в этой синагоге, всю войну провёл в Вильнюсском гетто и чудом уцелел, но потерял почти всех своих близких. Эта война очень жестоко обошлась с еврейским народом, бог послал нам трудно поддающееся разумному толкованию тяжёлые испытания.

Ты, деточка, конечно же, не знаешь глубокую историю нашего народа, хотя, по всей видимости, католичка, а в вашей библии можно кое-что из этого подчерпнуть…

Наш народ всегда восставал из пепла, восстанет и сейчас, но для этого надо время и много физических и моральных сил…

Всё это раввин излагал тихим печальным голосом, но вдруг он поднял голову и пристально взглянул на Фросю:

— Эти уважаемые люди, что привели тебя сюда, сказали мне, что девушке есть, что рассказать, и я уже готов тебя выслушать, потому что ты уже допила свой чай и, думаю, что достаточно согрелась.

Пожилой человек взглядом подбодрил Фросю.

— Деточка, можешь, конечно, налить ещё себе чайку, и всё же, потихоньку начинай свой рассказ.

Прежде, чем ты начнёшь своё повествование, я всё же добавлю к выше мной сказанному — каждая спасённая еврейская душа сулит милость божью, в твоей благородной душе искорка господня, а твой рассказ о спасённой девочке прольётся бальзамом на мою израненную душу…

Фрося заёрзала на стуле, она не знала с чего начать, что следует рассказывать, а что, возможно, нужно утаить. Она, конечно, хотела попробовать выяснить что-то про Меира с Ривой и в тоже время очень боялась этого, настолько она сроднилась мыслью, что Анечка её родная дочь, она даже подумать не могла, что придётся с ней расстаться.

Видя, нерешительность молодой женщины, раввин подбодрил её дружеской улыбкой:

— Давай детка, начинай сначала и смотришь спокойно дойдёшь и до того момента, когда в твои благословенные руки попала девочка, про которую ты нам поведала, расскажи кто её родители, как их фамилия, где ты их потеряла на проклятых дорогах войны, как ты сегодня живёшь в эти тяжёлые послевоенные годы, и мы попробуем что-то выяснить, в чём-то помочь, а ты говори, говори деточка, говори…

И с Фросиной души, словно камень сняли, она начала рассказывать и почему-то с каждым произнесённым ею словом становилось легче и спокойней на душе.

Она взволнованно и сбивчиво поведала о своей семье и как очутилась в Поставах.

О неудачном своём замужестве, о последующих за этим тяжёлых родах.

С дрожью в голосе, она рассказала об участие в спасении жизни её и сына, прекрасного врача и человека Меира и о его несравненной жене Риве, которая, как родная сестра ухаживала за ней, когда она была на грани жизни и смерти.

О том, как на фронт ушёл её нелюбимый муж и как появился опять в её жизни Алесь, племянник местного ксёндза, с которым их разлучили за два года до начала войны.

Наконец, в своём повествовании, она добралась до того места, когда по булыжной мостовой гнали колонну евреев, как она среди них увидела Меира с Ривой и ребёнком на руках, описала со слезами, как через забор несчастная мать передала ей свёрток с девочкой, и она укрыла у себя Анечку, имя настоящее которой Хана…

Фрося увидела, как после последних ею сказанных слов, раввин Рувен вытер украдкой набежавшие слёзы:

— Продолжай детка, продолжай, не спеши, нам уже некуда спешить…

Фрося комкая в руках, снятый с головы платок, продолжила:

— В ту же ночь, я сбежала с помощью своего любимого Алеся в свою глухую деревню, откуда я родом, где мы прожили всю войну.

Для соседей мой любимый человек был представлен мужем, и отцом двойняшек, за которых мы выдавали детей….

Глядя в умные, проницательные глаза раввина, она также поведала о том, как Алесь хорошо относился к её сыну и к Анечке. Что у них через полтора года родился совместный ребёнок. О том, что Алесь служил в комендатуре переводчиком и выполнял задания местного подполья:

— Я должна вам сказать, что он очень грамотный, потому что его дядя местный ксёндз, который дал ему образование в Европе.

Дядя, это тот ксёндз Вальдемар, который сейчас живёт вместе с нами, он очень сильно помог мне после окончания войны, но нынче он стар и болен.

Он же мне посоветовал ехать в Вильнюс и обратиться в синагогу за помощью к евреям…

Рувен покровительственно кивнул и Фрося продолжила свой получившийся таким длинным рассказ.

Она, смущаясь, рассказала, что во время войны в их деревне объявился её настоящий муж Степан, оказавшийся в партизанах. И, что она честно во всём ему призналась, и попросила уйти с их с Алесем дороги. А потом Степан попал в руки к немцам, а Алесь его вызволил из плена и они вместе с другими спасёнными пробирались на встречу Красной армии. Какие им выпали на пути трудности и, как, уже одолев их, попали в руки НКВД, где их жестоко пытали.

Медленно, но она приближалась к дням, предшествующим сегодняшнему:

— Степан вернулся почти через три года, а Алесь пропал и от него у меня нет никаких вестей, но я всё ещё надеюсь на его возвращение.

Мой бывший муж, слава богу, сошёлся с другой женщиной и ушёл с моей дороги навсегда.

У меня есть добротный собственный дом, который нам оставил Степан, но нет никакого хозяйства, всё пропало во время войны.

Мы находимся в очень затруднительном положении, нас ждёт, по всей видимости, голодная зима, а, что мы будем весной садить на огороде, я ума не могу приложить.

Собственно говоря, поэтому я и приехала в Вильнюс, чтобы обратиться к евреям за помощью, и очень надеюсь её получить…

Всё это она говорила очень быстро, сбиваясь и поправляясь, что-то уточняя, и добавляя к прежде сказанному, Рувен сидел, подперев бороду рукой, качал головой в такт её рассказу, и не сводил своих мудрых и печальных глаз с лица Фроси, и та не понимала, одобряет он её, порицает или просто вежливо выслушивает.

И она вдруг замолчала, как будто выпустила пар, и опустила голову, чувствуя, что как-то не так всё передала, и может быть, и не надо было вовсе всё рассказывать, утомлять пожилого мужчину своим совсем не интересным повествованием, а тем более жаловаться на трудности жизни человеку, который сам столько пережил и неизвестно, каково ему и сегодня живётся…