Ольга Михайлова - Гамлет шестого акта

Эдмунд Келтон ошарашено озирал своего настоятеля. То, что слово мистера Дорана сбылось с такой пугающей точностью, наполнило души прихожан ужасом почти животным, и эти два происшествия стали притчей во языцех по всей округе, все только и говорили, что о проклятии отца Дорана, обрушившем на задницу злосчастного Слоупера тьму страшных гнойных чирьев и о каре, постигшей по слову его нечестивого вора. Местные торговцы с ужасом закрыли двери перед злополучным Слоупером — хотя вино и масло тому были необходимы теперь для наружного применения — на припарки к ягодицам. Звонарь Митчелл, трезвый, как стекло, смиренно поклонился отцу Патрику. Все убедились, что отец Доран — человек, безусловно, святой, решили переизбрать старосту и обходили третьей улицей лавку зеленщика, что привело к новым переменам на приходе: Джордж Норрис приказал сыну немедленно жениться на обесчещенной им девице.

— Я в Хеммондсхолл, — бросил, садясь на коня, мистер Доран, — беспокоить меня только в случае серьезных событий, из которых самым значимым может быть явление Господа на облацех, а самым незначительным — землетрясение.

Патрик уже дернул поводья, но остановился. У дороги стоял экипаж — довольно обшарпанный. Из него вышла женщина средних лет, одетая в скромное серое платье, которое носят обычно вторую половину траура, и вдруг окликнула его по имени. Он изумленно озирал её и внезапно узнал. Спешился. Джейн последние годы жила в Бате, он слышал, что у неё постоянные склоки с супругом, доходило и до рукоприкладства. Теперь он понял, что Джейн овдовела.

— Патрик… это ты. — Интонация Джейн была не вопросительной, но скорее странно растроганной и сентиментальной.

Сам мистер Доран с изумлением смотрел в лицо женщины, чей отказ быть его женой на четырнадцать долгих лет заморозил его сердце. Он почувствовал оторопь. Перед ним была постаревшая, растратившая всю привлекательность женщина, бледная, несколько отечная, явно нездоровая. Доран не знал, что ей сказать и сожалел, что остановился.

— Дерек умер… ещё в январе.

— Примите мои соболезнования, миссис Рейнольдс, — он обратился к ней подчеркнуто официально, неожиданно почувствовав, что она пытается говорить с ним, как встарь. Это ему не понравилось. Он изменился глубже, чем замечал сам. Ещё месяц назад он мог бы и расчувствоваться, но сейчас окаменел в молчании и — презрении. — Надеюсь, оставленное супругом состояние, которое по-прежнему пятикратно превосходит мой годовой доход, поможет вам утешиться в потере.

Зачем он сказал эти жестокие слова, одновременно говорящие, что он ничего не забыл, а значит, — и не смог простить? Но разве он не простил? Доран удивился. Простил. Давно. Сейчас он больше всего хотел только одного — оказаться подальше от неё, в Хеммондсхолле. Зачем же он так?

Джейн побледнела.

— Я думала, ты простил. Я ошиблась тогда, пойми, и жалела об этом.

Доран испугался. Испугался Бог весть чего, почти отпрянул. Он не хотел ни извинений, ни признаний. Он не хотел её — не только как женщину. Он не хотел ни видеть её, ни слышать о ней. Поэтому и оттолкнул — сразу, интуитивно и бездумно. Эта тень прошлого, вдруг ожившая и на что-то притязающая… аминь, рассыпься. Он давно не любил её. Доран вздохнул и лучезарно улыбнулся — он любил другую. Ту, которая не польстится на деньги, кроткую, женственную, разумную.

— Есть поступки, Джейн, у которых необратимые последствия. Да и мне не двадцать три, а тридцать семь. Извини, мне нужно ехать. — Доран буквально взлетел в седло и стегнул коня.

Две мили до Хеммондсхолла миновали быстро, но этого времени ему хватило, чтобы осмыслить то, что Доран давно знал по Писанию, но впервые ощущал в собственной жизни. Неизреченно велика милость Господня — и только мы, по глупости нашей, не всегда сразу понимаем это. Если мы не получаем того, чего желаем — возблагодари за это Господа, глупец, возблагодари Господа. Бог не соединил его с Джейн. И он скорбел об этом, скорбел долгие годы. Но сейчас понял, что Господь просто уберёг его — от глупой любви неопытного щенка, от брака с расчетливой и циничной особой, от сломанной жизни.

Слава Богу за всё…

Его приезд в имение был ознаменован сообщением мистера Коркорана о том, что два грибника из деревни нашли мистера Стэнтона. Доран напрягся. Бедняжка Бэрил… Ему так хотелось бы уберечь её от ужаса похорон брата. Доран смог только спросить, где нашли тело? Мистер Коркоран, к его непомерному изумлению, ответил, что Клемент жив, хотя и находится между жизнью и смертью. Вывих стопы, растянуты связки, перелом правой ноги в голени, его страшно лихорадит — сказались три ночи на земле, переохлаждение и голод. Его занесло за Бандитский лес в имение соседа, сейчас мистер Гилфорд и мистер Редклиф — оба здесь, опасаются худшего, хотя и пытаются обнадежить графа. Мисс Бэрил ухаживает за братом как лучшая из сиделок, мечется между ним и сестрой.

— Положение, видимо, отчаянное. Я предложил свои услуги — травы, отвары — и они были приняты. Дело плохо — обычно врачи пренебрежительно отказываются от помощи — пока уверены в успехе.

— Три ночи на земле… Как он вообще выжил?

— Он не может говорить. Но его нашли на куче валежника.

Мистер Доран поморщился. Он не любил столь явных свидетельств человеческой глупости.

— Идиот, прости меня, Господи.

Мистер Коркоран не оспорил это суждение.

Почти пять дней Стэнтон плавал в забытьи, сменявшемся время от времени лихорадочным бредом. Обстановка в поместье была невеселой. Несмотря на ревностную заботу мисс Стэнтон о сестре, Софи была в отчаянии. Мистер Доран, внимательно вглядевшись в увечье, счёл, что шрам будет не настолько ужасным, как все полагали, и тоже пытался успокоить девушку. Beauty lies in lover's eyes[14]. Но мисс Хеммонд только плакала. При этом она ни разу не вошла в спальню Клемента, пропускала мимо ушей все разговоры о его здоровье. Изменилось и её отношение к мистеру Коркорану. Она ощущала, что её любовь, медленно переплавляясь в горниле болезни, превращается в самую яростную ненависть. Софи понимала, что теперь мистер Коркоран уже никогда не полюбит её, и новое осознание, что жизнь её навсегда загублена уродством, в котором она начала винить кузена, ибо себя винить ни в чём не привыкла, заставляло Софи желать смерти — и себе, и ему. Тут она заметила, что сестра подлинно пользуется симпатией мистера Дорана, и мысль о том, что уродина Бэрил сумела кому-то понравиться, в то время как ей остаётся только ненавистное одиночество, вливало новую горечь в её мысли. Софи видела ласковую заботу и беспокойство священника о кузине, почему-то чувствовала зависть, и начала ненавидеть и сестру, игнорируя её усердную заботу о себе.

Мистер Коркоран, не изображая скорби, делал, однако, все, чтобы помочь брату. Некоторые предложенные им средства, изумляя мистера Редклифа, полностью сняли воспаление связок на ноге, облегчили больному ночи, одолели лихорадку. Но перелом на ноге из-за раздробленной кости срастался медленно, и Гилфорд сразу был вынужден огорчить его сиятельство. Ходить мистер Стэнтон, даже если удастся одолеть внутреннее воспаление, сможет с трудом, сильно хромая.

Но и это было не самым страшным. Врачи опасались худшего — чахотки.

Мисс Бэрил была в отчаянии. Отчасти это было горе от ума. Она внимательно слушала разговоры врачей, которые, употребляя латинские термины, были искренни друг с другом в выражении своих страхов и опасений, разумеется, даже не подозревая, что сидящая у постели больного сестра понимает их. Мисс Стэнтон же, услышав роковые и пугающие слова tachycardia, pyopneumothorax, pyonephrosis, febris, dysphagia, denutritio и cachexia, побледнела, но дала волю слезам только когда осталась наедине с мистером Дораном и братом, не заметив на пороге графа Хеммонда и господ Кемпбелла и Моргана.

— Они говорят, что при учащении сердечного ритма и лихорадке наблюдаются гнойные прорывы в плевральную полость, возможен разрыв внутренних слоев аорты, накопление и выделение гноя в почках, у него истощение, затруднение глотания и потеря веса. Но самое главное — они боятся чахотки! — зарыдала она.

— Они сказали вам, что боятся чахотки? — изумился Коркоран. — Как они посмели? Врачи обязаны…

— Не мне, — всплеснула руками Бэрил, — они говорили друг другу, что если минует febris, возможен tuberculosis pulmonis! А ведь наша мать… у неё тоже были слабые легкие… — Бэрил снова зарыдала.

Мистер Коркоран онемел. Образование для женщин он, в общем-то, одобрял. Но знание латыни полагал теперь избыточным. Милорд Хеммонд, который уже знал диагноз от мистера Гилфорда, побледнел. Приятели мистера Стэнтона в ужасе попятились и вышли из залы.

— Они подлинно опасаются, что Клементу придется доживать свой век на итальянских курортах… — обронил его сиятельство. — Будь проклят тот день, когда я прислал ему приглашение…

Мистер Доран так не думал. Этот день был, в его понимании благословенен. Сам он никуда не отлучался из Хеммондсхолла, послав на приход распоряжение обойтись без него. Доран, вопреки мнению своих прихожан, совсем не ощущал себя святым, терзался угрызениями совести из-за того, что во имя личных интересов манкирует делами прихода, однако, старался не оставлять мисс Бэрил ни на минуту, как мог, успокаивал. В её присутствии чувствовал себя спокойным и уверенным в себе, ночами мечтал, что наберется мужества и скажет ей о своей любви, но встречая её, при одной мысли об объяснении, терял уверенность и чувствовал, что язык прилипает к гортани. Он мучительно боялся отказа.

Вскоре возникло обстоятельство, которое кое-что изменило.

В результате длительного приватного разговора мистера Коркорана с его сиятельством, граф сделал необходимые распоряжения, кои были оглашены на вечерней трапезе. Наследником титула становился мистер Клемент Стэнтон — граф уповал, что это известие придаст сил больному, приданое племянниц равнялось семидесяти тысячам фунтов, в итоге Бэрил становилась одной из завиднейших невест графства. Семьдесят тысяч получал и мистер Коркоран — дядя не согласился, как тот настаивал, вовсе не упоминать его в завещании. Мисс Морган, услышав эти распоряжения, почернела с лица и завистливо покосилась на мисс Бэрил, по обе стороны от которой сидели теперь, беся до дрожи мистера Дорана, мистер Морган и мистер Кемпбелл. Мисс Хеммонд все ещё не выходила из спальни.

При этом мистер Хеммонд неожиданно после трапезы попросил друга зайти к нему.

В курительной, где они уединились, его сиятельство несколько минут молчал, не зная, как начать разговор. Ему всегда казалось, что они с Дораном подлинно близки, но сейчас чувствовал себя неловко, пытаясь выяснить интересующие его обстоятельства. В конце концов граф все же спросил Патрика, что он скажет по поводу происходящего? Мисс Бэрил его племянница и теперь, пока Клемент недееспособен, ответственность за неё падает на него самого и на Кристиана. Иметь в родне господ Кемпбелла и Моргана — людей без гроша за душой и предосудительного поведения — не хотелось бы…

— У меня состоялся приватный разговор с Кристианом, которого, надо сказать, тоже немало раздражают ухаживания вышеупомянутых господ за его кузиной. Собственно говоря, он этот разговор и затеял. Племянник заметил, что скорее съест свой цилиндр, чем допустит, чтобы мисс Бэрил стала женой негодяя. — Милорд Лайонелл внимательно наблюдал за другом. Если то, что ему показалось — верно, то лучшего часа для откровенного разговора не найти.

Но Доран молчал. Он действительно любил графа Хеммонда — давно, ровно и преданно, не раз убеждаясь в его благородстве. Но, оказывается, были вещи, о которых он не мог говорить ни с кем. Снова и снова ловил себя на невозможности слов, сам не понимая, что с ним. Его сиятельство, видя его состояние, не настаивал.

Легче всего Дорану было с Коркораном, он понимал все без слов, читал в нём, как в книге. Теперь Патрик недоумевал, как мог сомневаться в этом человеке, подозревать его в какой-то низости. Он любил его, при виде его испытывал удивительное, смущающее его самого чувство светлой и искренней радости. Коркоран был чудом, живым воплощением Истины, подлинным человеком.

Но происходило и ещё нечто настолько странное, что мистер Доран вовсе терял дар слова. Мистер Клемент Стэнтон поправлялся мучительно медленно, но, к радости мисс Бэрил, каждый день приносил пусть ничтожное, но улучшение его состояния. К удивлению Патрика и Кристиана, ежедневно перестилавших ему постель, обмывавшим его и кормившим, тот не остался равнодушен к их заботам. Его смущали их услуги, он стыдился собственной слабости, но благодарил и кузена, и мистера Дорана со слезами на глазах, чем, в свою очередь, выводил из равновесия их обоих. Войдя в его спальню под вечер с подносами, оба переглянулись и опустили глаза: Клемент целовал руки Бэрил, называя своей милой сестрёнкой…