Джилли Купер - Гарриет

— Простите, что заставил ждать. — Он взялся за недопитую бутылку виски. — Выпьете?

Гэрриет помотала головой. Последний раз она ела вчера в обед, и один «стаканчик», вроде того, какой Кори Эрскин налил себе, нокаутировал бы ее в два счета.

Но, когда он подвинул к ней свой портсигар, она все же соблазнилась и вытянула сигарету, хотя и знала, что во время собеседования обычно не следует курить. Сигарета в ее пальцах дрожала, и ему пришлось придержать ее руку, чтобы она смогла прикурить.

Выпрямившись, он довольно долго разглядывал ее.

— Я вижу, вы еще не оправились после родов, — сказал наконец он. — Сколько вашему ребенку?

— Три месяца, — поспешно ответила Гэрриет. — Сначала я и правда какое-то время не могла оклематься, но теперь уже все в порядке.

— Кто отец?

Гэрриет вспыхнула.

— Чего вы боитесь? — усмехнулся он. — Думаете, как только вы откроете мне его имя, я тут же встану на роликовые коньки, схвачу мегафон и поеду кричать о вашей тайне на всех перекрестках?

— Он студент-старшекурсник, — сказала Гэрриет. — Зовут Саймон Вильерс.

Даже теперь, спустя почти год, от одного звука этого имени у нее пересохло во рту, и горло тоскливо сжалось.

Кори Эрскин удивленно вскинул голову.

— Саймон Вильерс? Такой красивый светловолосый мальчик с туго набитым кошельком? Он еще, кажется, метит в актеры?

У Гэрриет сильнее задрожали руки.

— Вы его знаете?

— Да, мы сталкивались. Этим летом я читал в Оксфорде несколько лекций по драматургии. Саймону Вильерсу поручили меня опекать.

— И как он вам? — сдавленным голосом спросила Гэрриет.

— Весьма доволен собой. А разве вы его не видите? Он вам что, не помогает?

— Он дал мне деньги на аборт, но в последнюю минуту я струсила, вместо аборта заказала себе контактные линзы и родила ребенка.

— Он знает?

— Я написала ему, но он не ответил — возможно, был за границей. Хотя это не имеет значения, он ведь меня не любил.

— Родители тоже не помогают? — спросил он.

— Они согласны помочь, но только при условии, что я отдам Уильяма — так зовут моего сына — на усыновление, а я даже подумать об этом не могу.

— Где он сейчас?

— Я оставила его у подруги — до вечера.

От голода у нее явственно заурчало в животе. Кроме того, она чуть не по пояс провалилась в мягкое желто-лимонное сиденье и в этой позе с задранными ногами чувствовала себя довольно нелепо.

Кори Эрскин задумчиво разбалтывал лед в стакане виски.

— Стало быть, вы хотите смотреть за моими детьми?

Гэрриет кивнула, изо всех сил стараясь не показать, как сильно она этого хочет.

— Вот они, — он кивнул на фотографии. — Джону восемь лет, Шатти пять. Вы наверняка читали в газетах байки про нашу с Ноэль семейную идиллию — так вот, все это вранье, и нашим детям с нами пришлось несладко. С тех пор, как родился Джон, Ноэль никак не может решить, разводиться ей со мной или нет, а дети, как водится в таких случаях, превратились в предмет спекуляции. Теперь она наконец-то остановила свой выбор на Ронни Акленде, — в его голосе появились жесткие, почти металлические нотки, — и мы занимаемся разводом.

Мне часто приходится надолго уезжать, — продолжал он. — Но дети постоянно живут у меня, в старом фамильном доме в Йоркшире. Из-за того, что Ноэль не умеет уживаться с людьми, няни у нас менялись, как в ускоренном кино. Я хочу, чтобы мои дети наконец-то почувствовали себя спокойно и уверенно, а для этого им нужен кто-то добрый, любящий, надежный и, главное, постоянный.

Договорив, Кори Эрскин поднял глаза. Перед ним сидело жалкое, бледное создание, совершенный заморыш: длинные, растопыренные по-жеребячьи ноги, темные волосы, стянутые на затылке черной мятой лентой, не правильные черты лица, огромные испуганные глаза, пухлые, как у ребенка, дрожащие губы.

— А вы хорошо себе представляете, на что идете? — спросил он. — У нас ведь там страшное захолустье, почти что край света, и местные жители разговаривают только об охоте. Сам я езжу туда работать, потому что там спокойнее, чем в Лондоне, но вы — сможете ли вы целиком посвятить себя моим детям? Если нет, то вряд ли стоит и пытаться. Сколько вам лет?

— Почти двадцать, — сказала Гэрриет.

— Но миссис Гастингс говорила что-то про университетскую степень?

— Она преувеличила. Когда я забеременела, мне пришлось бросить университет.

— Вот как? А вообще-то вам приходилось раньше смотреть за детьми?

— Мои знакомые довольно часто оставляли со мной детей, когда уходили.

— Но я понял, что вы как будто уже работали у миссис Гастингс — если, конечно, это не очередное ее преувеличение. Сколько вы продержались на предыдущей работе?

— Только один вечер, — чуть слышно ответила Гэрриет, водя носком туфли по ковру. — Я должна была вести хозяйство у одного человека, за городом.

— Ну и?

— Он… В первый же вечер он попытался меня изнасиловать.

Кори Эрскин приподнял брови.

— Лихо. И как же он это проделал?

— Вошел в мою спальню, как только я выключила свет, и…

— И вы решили оказать ему достойное сопротивление? Ну что ж, похвально.

Гэрриет вспыхнула, сердясь на самое себя: зачем она это говорила? Рассчитывала на сочувствие? Напрасно. Лицо Кори Эрскина ничего не выражало.

— А что ваш ребенок? — спросил он. — Много плачет?

Она вздохнула. Во всяком случае, можно говорить правду, все равно этой работы ей не видать как своих ушей.

— Да, много. Дети ведь как барометры, показывают настроение тех, кто с ними рядом. То есть… — Она запнулась. — Будь мне хорошо, наверное, и он был бы гораздо спокойнее. Но я уже забыла, когда мне в последний раз было хорошо.

Но Кори Эрскин уже не слушал ее. Отвернувшись к пишущей машинке, он отыскал нужное ему место на странице, провернул каретку назад и одним пальцем впечатал туда несколько слов.

Чурбан бесчувственный, подумала Гэрриет.

— Ну что ж, в конце концов, это ваши проблемы, — не оборачиваясь, сказал он. — Будете жить с ним в дальней комнате. Там его никто, кроме вас, не услышит.

Гэрриет открыла рот от удивления.

— Вы, я слышал, умеете готовить и водить машину? — продолжал он.

Гэрриет кивнула.

— Вот и хорошо. Не волнуйтесь, вам не придется везти на себе все хозяйство — этим у нас занимается миссис Боттомли. Она живет с нами много лет, но смотреть за детьми ей уже не под силу. Джон учится в подготовительной школе, он приезжает домой только на выходные. Шатти, младшая, ходит в школу на полдня. Вы должны будете возить их туда и обратно, смотреть за ними, когда они дома, следить за их одеждой, готовить для них — словом, все, что нужно. Завтра я уезжаю во Францию и пробуду там не меньше месяца, но когда вернусь, собираюсь пожить какое-то время дома: мне надо будет закончить пару рукописей.

— То есть… вы хотите сказать, что вы меня берете? — дрожа от волнения, спросила Гэрриет.

Он кивнул.

— Я только не уверен, понравится ли вам у нас.

— Понравится ли мне, — медленно повторила она. — Это все равно, что спрашивать утопающего, понравится ли ему спасательный круг.

Только теперь Кори Эрскин впервые улыбнулся, и Гэрриет поняла, чем этот человек мог покорить когда-то саму Ноэль Белфор.

— Думаю, вам лучше всего выехать в воскресенье, — сказал он. — Самый удобный поезд в двенадцать дня. Я договорюсь, чтобы в Лидсе вас встретили. А теперь, если вы меня извините, — мне до отъезда надо еще много чего доделать.

— Я… не знаю, как вас благодарить, — пролепетала она. — Я все сделаю, чтобы вашим детям было хорошо. — Вставая, она покачнулась, но все же успела ухватиться за край стола.

— Вы должны начать как следует питаться. — Кори Эрскин вынул чековую книжку. — Вот, двадцать фунтов на проезд, двадцать пять аванс за первую неделю. — И он вручил ей чек на сорок пять фунтов.

У Гэрриет вдруг навернулись слезы на глаза.

— Простите. — Она торопливо отвернулась. — Я просто никак не ожидала… Правда, это для меня слишком большие деньги.

— Мне нужно, чтобы вы как следует смотрели за детьми, а не бродили по дому, как привидение. Вряд ли миссис Боттомли удастся вас изнасиловать, так что в конце февраля мы с вами наверняка увидимся. Думаю, без меня вам даже легче будет устроиться: по крайней мере, никто не будет совать нос в ваши дела.

Когда она простилась с ним, продолжая сбивчиво его благодарить, Кори Эрскин снова сел за работу, но тут же встал и подошел к окну. Гэрриет на другой стороне улицы вытащила из сумочки чек, повертела его в руках, посмотрела на свет и вприпрыжку бросилась вперед, при этом чуть не сбив с ног какого-то прохожего.

Прежде чем свернуть за угол, она обернулась и, отыскав глазами его окно, смущенно махнула рукой. Он махнул ей в ответ.

Кретин безмозглый, обругал он сам себя. Надо же умудриться, вместо того, чтобы найти порядочную няню для детей, нанять девочку с младенцем — зачем? Чтобы вместо двух детей стало четыре?

Кори Эрскин взглянул на фотографию жены и стиснул зубы. Потом, плеснув себе виски, он снова сел за машинку.

Когда эйфория от свалившегося на нее счастья прошла, у Гэрриет появились первые смутные опасения. Она еле-еле управляется с одним ребенком. Так имеет ли она право брать на себя еще двоих, наверняка избалованных и издерганных?

Я не справлюсь, не справлюсь, твердила она себе, трясясь в воскресном двенадцатичасовом поезде. С каждой минутой поезд увозил ее все дальше от Лондона — и от последней слабой надежды столкнуться на улице с Саймоном.

Как и было обещано, в Лидсе ее ждала машина. Уильям, кричавший в поезде почти без передыха, наконец-то угомонился, и у Гэрриет появилась возможность взглянуть, куда они едут. Вид за окном не слишком ее взбодрил.

Закопченные окраины Лидса сменились сначала нормальными лугами и лесами, но по мере продвижения на север пейзаж делался все суровее и пустыннее. Каменные заборы вдоль дороги, холмы цвета хаки, поросшие красно-бурым папоротником, болотистые вересковые пустоши — скучный, унылый пейзаж. Гэрриет поежилась и крепче прижала к себе сына. Неудивительно, что Ноэль Белфор сбежала из этих мрачных мест.

После деревни с беспорядочно разбросанными серыми домиками дорога круто пошла на подъем.

— Дом Эрскина — вон он, наверху, — кивнул ей шофер. — Называется — знаешь как? — «Дом на отшибе». Я бы лично в таком жить не согласился. Но писатели — у них свои понятия… Хотя, конечно, если подопрет, ко всему можно притерпеться.

Большой серый дом Эрскина расположился между склонами двух пологих холмов, в полумиле от петляющей в низине реки. К стенам со всех сторон подступали заросли заброшенного сада, за садом, как часовые, стояли высокие сосны.

Волнуясь, Гэрриет постучалась в высокую дверь, усеянную медными шляпками гвоздей. Ей открыла рыжеволосая немолодая женщина с начесом на голове и недовольным одутловатым лицом. Едва окинув Гэрриет недружелюбным взглядом, она тут же переключилась на большого полосатого кота, пытавшегося улизнуть на улицу.

— Амброзии! Куда это ты наладился, бесстыдник? — В последний момент она успела ухватиться за кошачий хвост и втащить орущее животное обратно в дом, после чего с достоинством обернулась к Гэрриет.

— Мисс Пул? — ледяным тоном осведомилась она. — Я миссис Боттомли.

— Очень приятно, — сказала Гэрриет, здороваясь с ней за руку и стараясь не уронить при этом Уильяма или какой-нибудь из чемоданов.

В просторной прихожей ее встретили двое ребятишек. Они только что сбежали по лестнице, волоча за собой черного Лабрадора, и теперь замерли в ожидании, подозрительно поглядывая на Гэрриет.

— Джон и Шарлотта! — обратилась к ним миссис Боттомли. — Познакомьтесь. Это мисс Пул.

— Здравствуйте, — не очень уверенно сказала Гэрриет. — А это Уильям.

— Как вы доехали? — важничая, заговорила младшая девочка. — Мы сейчас… мы сейчастливы вас видеть. У Амброзия течка, его поэтому не пускают гулять. Правда, он оказался Амброзия, а не Амброзии, только когда папа его купил, мы думали, что он Амброзии.

Миссис Боттомли наклонилась за чемоданом.

— Пойдемте, — через плечо бросила она Гэрриет и величественно направилась к лестнице.

— Осторожнее! — крикнула Гэрриет, но было уже поздно. Шпагат, которым был перетянут чемодан, лопнул, и все содержимое — по большей части их с Уильямом белье, которое она не успела постирать перед отъездом, — вывалилось на пол.

Дети просто закатились от смеха. Шатти подвывала, держалась за бока, и никак не могла остановиться. Лед был разбит окончательно и бесповоротно, и брат с сестрой бросились подбирать вещи.

Миссис Боттомли, напротив, еще больше надулась. За все время, пока они с Гэрриет поднимались по лестнице, а потом шли по длинному коридору, она ни разу не обернулась.

Дом, снаружи такой мрачный, изнутри оказался воплощением поистине барской праздности. Толстые, мягкие, как мох, ковры, обои «под мокрый шелк», портьеры самых смелых и невообразимых тонов — все это было подобрано вдохновенно и со вкусом, но явно без оглядки на расходы.