Морье Дафна дю - Генерал короля

Сентябрь 1653 года. Последние дни лета. Первые осенние холода. Когда я просыпаюсь, солнце больше не врывается радостно в мое восточное окно; оно обленилось и раньше восьми не вползает на гребень соседнего холма. Белый туман порой до полудня скрывает залив и стелится по болотам, оставляя после себя сырое дыхание осени. Наверное поэтому не высыхает роса на высоких луговых травах, весь день крупные капли недвижно висят на стеблях, сверкая и переливаясь в солнечных лучах. С годами морские приливы и отливы стали важной частью моей жизни, они как бы придают дням своеобразный ритм. Когда вода, схлынув с болот, постепенно обнажает золотистый песок — зыбкий и упругий, — мое воображение увлекает меня вместе с отливом в морскую даль, раскрывая миру все мои тайны, давно похороненные мечты, словно раковины или камешки на морском берегу.

Эти блики прошлого вселяют в меня странное, радостное чувство. Я ни о чем не жалею, я счастлива и горда собой. Туман и облака рассеиваются, и солнце, стоящее высоко в небе и льющее на меня свое тепло, ликует вместе с отливом. Каким синим и тяжелым кажется море, когда оно вот так откатывается на запад, а Блэкхед, темно-пурпурный, склоняется над водой, словно покатое каменное плечо. И вновь — хотя я знаю, что это всего лишь игра воображения — мне чудится, что вода стоит ниже всего в разгар дня, когда я спокойна и полна надежд. Затем, почти не отдавая себе отчета, я замечаю, что потянуло холодом, и настроение мое падает. За Додманом собираются вечерние облака, отбрасывающие на море длинные, похожие на вытянутые пальцы, тени. Рокот прибоя, еще недавно отдаленный и нежный, становится громче, наползая на пески. Отлив сменяется приливом. Исчезают под водой беловатые камешки и хрупкие раковины каури. Вода наступает. Мои мечты снова похоронены. С приближением темноты прилив накатывается на болота и поглощает все вокруг… Скоро придет Матти, чтобы зажечь свечи и помешать угли в камине. Ее присутствие наполнит дом деловитой суетой, и если я не отвечу ей или лишь пробурчу что-то в ответ, она покачает головой и, внимательно поглядев на меня, заметит, что осень всегда плохо на меня действует. Моя осенняя меланхолия. Даже в те далекие дни, когда я была молода, ее угроза воспринималась всеми всерьез, и Матти, словно заботливая наседка, гнала прочь всякого случайного гостя словами: «Мисс Онор никого не принимает».

Моя семья вскоре примирилась с этим, и меня оставляли в покое. Хотя «покоем» трудно назвать то глухое отчаяние, которое охватывало меня по временам. Впрочем… все это позади. И отчаяние, и бунт духа против горячей плоти, и минуты невыносимой боли, не отпускающей ни на миг, — все это присуще молодости. Я больше не бунтую. Зрелость давно предъявила на меня свои права, и это не так уж плохо. Самоотречение тоже может стать источником радости.

Самое печальное, что я не могу больше читать, как бывало. В двадцать пять, в тридцать лет книги были для меня величайшим утешением. Как настоящий книжный червь, я трудолюбиво корпела над латынью и греческим, так что изучение их стало частью моего существования. Сейчас это кажется бессмыслицей. Для меня и в юные годы не существовало авторитетов, боюсь, со временем это перейдет в цинизм. По крайней мере, так говорит Робин. Видит Бог, очень часто я была ему плохой спутницей. Время тоже не пощадило его. Он так постарел за этот год, возможно, причина тому — заботы обо мне. Я знаю, они обсуждают жизнь, он и Матти, когда думают, что я сплю. Я слышу, как их голоса тихо гудят в гостиной. Но когда он рядом со мной, то всегда напускает на себя бодрый и радостный вид, и сердце мое обливается кровью. Мой брат… Когда он сидит напротив и я разглядываю его, холодно и критично, как всегда я смотрела на дорогих мне людей, то не могу не заметить мешков под глазами и дрожания рук, зажигающих трубку. Неужели это он когда-то отличался веселым нравом и страстной душой? Неужели это он бросался в бой с соколом на руке, а всего десять лет назад вел своих людей в Бреддок Даун, бок о бок с Бевилом Гренвилем, размахивая перед самым носом врага алым знаменем с тремя золотыми фокрами. И его ли я видела однажды ночью, сражающимся с соперником из-за прекрасной изменницы?

Сейчас это кажется насмешкой. Бедный Робин, с растрепанными седыми кудрями, свисающими до плеч… Да, война оставила свой горький след на нас обоих. Война — и семейство Гренвилей. Возможно, Робин так же не может забыть Гартред, как и я Ричарда. Мы никогда не говорим об этом. Наша жизнь — это однообразные серые будни.

Обращаясь мыслью к тем дням, я вижу, что почти все наши друзья так или иначе пострадали. Многие погибли, других война оставила без средств. Ни на минуту я не забываю, что мы с Робином живем здесь из милости. Если бы Джонатан Рэшли не предоставил в наше распоряжение этот дом, у нас не было бы крыши над головой, ведь Ланрест разрушен, а Редфорд в руках врагов. Джонатан выглядит старым и усталым. Страшный год, проведенный в тюрьме в Сент-Моусе, и смерть Джона, его сына, сломили его. А вот Мери не изменилась, война не смогла ни нарушить ее спокойствия, ни поколебать веру в Бога. Элис по-прежнему живет с ними, и ее дети тоже, но непутевый Питер у них больше не появляется.

Я вспоминаю время, когда все мы собирались вместе в длинной галерее; Элис и Питер пели, а Джон и Джоанна, взявшись за руки, сидели у огня — они были тогда еще так молоды, сущие дети. Даже Гартред, как всегда полная скрытой недоброжелательности, не могла отравить очарование вечера. И тут Ричард, мой Ричард, бросив с усмешкой одну из своих жестоких фраз, намеренно все портил; веселье сразу угасало, и беспечное, радостное настроение покидало нас. Я ненавидела его за это, хотя и понимала, почему он это делает.

О Боже, покарай этих Гренвилей — думала я позже — за то, что они губят все, к чему прикасаются, за то, что одним звуком своего голоса они обращают счастье в боль. Почему они так устроены, он и Гартред, что бессмысленная жестокость доставляет им такое сильное, почти физическое удовольствие? Что за злой гений стоял у изголовья их колыбели? Ведь Бевил не был таким. Всегда спокойный и вежливый, полный участия в других людях, сторонник строгих моральных устоев — он был истинным украшением их семьи. А его нежность к детям, и своим и чужим. Как хорошо, что мальчики пошли в него. Я никогда не замечала ни в Джеке, ни в Банни никаких пороков. Но Гартред… Эти змеиные глаза, глядящие из-под шапки огненных волос, этот чувственный рот; даже в те далекие дни, когда она была женой моего брата Кита, мне казалось невероятным, что ее внешность может хоть кого-то ввести в заблуждение. Однако ее власть над людьми была безгранична. Мои отец и мать были словно воск у нее в руках, а бедняга Кит, его она просто околдовала, как и Робина впоследствии. Но я никогда ей не верила, ни минуты.

Что ж, теперь ее красота погублена и, полагаю, безвозвратно. Этот шрам будет с ней до могилы: тонкая ярко-красная полоска от глаза до рта, там, где лезвие полоснуло по лицу.

Говорят, она и сейчас не имеет недостатка в любовниках, а один из семьи Кари, тех Кари, что посеклись неподалеку в Бидефорде, ее последняя добыча. Я могу поверить в это. Никто из соседей, если только он обладает Приятными манерами, не может чувствовать себя в безопасности, а Кари всегда славились умением держать себя в обществе… Сейчас, когда все позади, я даже готова простить ее. Мысль о том, что у нее роман с Джорджем Кари, который лет на двадцать моложе, вносит разнообразие в наше унылое существование. И какое унылое! Хмурые лица, простые грубые одежды, неурожаи, упадок в торговле, всеобщее обнищание, люди, ставшие жалкими, несчастными… Восхитительные последствия войны. Шпионы лорда-протектора (Боже, кто же это додумался его так назвать!) наводнили города и веси, и стоит кому-нибудь хоть намеком выразить неуважение к правительству, недовольный тут же оказывается в тюрьме. Пресвитериане крепко держат бразды правления в своих руках, сейчас процветают только выскочки, вроде Дика Буллера или Роберта Беннетта да нашего заклятого врага Джона Робартса: эти не брезгуют ничем и плюют на остальных. Манеры стали грубыми, о вежливости давно никто не вспоминает, все теперь подозревают всех, особенно соседей. Чудесные времена!

Послушные англичане, возможно, смирятся, но мы, корнуэльцы, никогда. Нашу независимость им не отнять, через год или два, как только мы залижем раны, будет новое восстание, опять прольются реки крови, опять будут поломаны судьбы и разбиты сердца. Но всегда нам будет недоставать нашего предводителя… Ах, Ричард — мой Ричард — какой злой дух подбивал тебя ссориться со всеми, так что теперь даже король — твой враг? Мое сердце полно сострадания, и мысленно я следую за тобой в Голландию. Я представляю себе, как ты сидишь у окна, одинокий и разочарованный, глядишь на унылую равнину перед собой и дописываешь свою «оправдательнуюречь», черновик, который принес Банни, когда в прошлыйраз приходил навестить меня.

«Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения».

Горькие, тягостные слова, не сулящие ничего, кроме новых несчастий.

Сэра Ричарда Гренвиля, который осмелился остаться верным королю, следует публично провозгласить «разбойником», и саму его верность надо рассматривать как преступление. Однако, коли уж так случилось, попросим Господа, чтобы он дал королю верных советников и чтобы никто не смел причинить зло Его Величеству, а также его родственникам. Что же касается сэра Гренвиля, его наградой пусть будет мысль, что он был верным королевским солдатом. В настоящее время в его услугах не нуждаются, а если они понадобятся, совет вспомнит о нем. и дай Бог, чтобы это не случилось слишком поздно.Vale.

Все такой же — обиженный, заносчивый, озлобленный — до самого последнего слова, до самого конца. Ведь это конец. Я знаю это, и ты тоже это знаешь. Ты уже никогда не оправишься, ибо сжег за собой все мосты. Друзья и враги равно ненавидят тебя и боятся.

Генерал короля… Единственный мужчина, которого я любила и люблю…

После того как острова Силли сдались парламенту, а Джек и Банни, посетив Голландию и Францию, вернулись на время домой, то, направляясь из Стоу в Менабилли к Рэшли, они заехали в Тайвардрет, чтобы нанести мне визит. Как только зашла речь о Ричарде, Джек сразу сообщил нам:

— Дядя так сильно изменился, вы навряд ли узнаете его. Он часами молча сидит у окна в своей жуткой комнате, не отрывая глаз от дождя, — Боже, какие дожди льют в Голландии, — и ему никто не нужен. А помните, как, бывало, он любил шутить и веселиться вместе с молодежью? Сейчас же, если он открывает рот, то либо ворчит, будто старый брюзга, либо придирается к своим гостям.

— Король никогда не примет его вновь на службу, и он это знает, — заметил Банни. — Ссора с королевским двором озлобила его. Было безумием раздувать эту старую вражду с Гайдом.

Но тут Джек, более чуткий, уловив выражение моих глаз, поспешно добавил:

— Самый большой враг дяди — он сам, Онор это знает. Говоря по правде, он чертовски одинок, и в будущем у него — одна пустота.

Мы замолчали. Я переживала за Ричарда, и мальчики это почувствовали.

Наконец Банни тихо произнес:

— Дядя по-прежнему ничего не говорит о Дике. Боюсь, мы так никогда и не узнаем, что с ним случилось.

Я похолодела — неописуемый ужас вновь охватил меня — и отвернулась, чтобы мальчики не видели моих глаз.

— Никогда, — медленно произнесла я. — Мы никогда не узнаем.

Банни забарабанил пальцем по столу, а Джек принялся рассеянно перелистывать книгу. Я смотрела на тихие воды залива, на крошечные рыбацкие лодки, огибающие Блэкхед. Их паруса горели, как янтарь, в лучах заходящего солнца.

— Если, — продолжал Банни, словно размышляя вслух, — он попал в руки врагов, то зачем скрывать? Это всегда меня поражало. Сын Ричарда Гренвиля — достойная добыча.

Я промолчала, а Джек сделал нетерпеливый жест. Возможно, это брак добавил ему чуткости — в то время он был несколько месяцев как женат — или он был таким от рождения, не знаю, но только я поняла, что он чувствует, как мне тяжело.

— К чему ворошить прошлое, — сказал он. — Мы лишь утомим Онор.

Сразу вслед за тем они поцеловали мне руку и откланялись, пообещав навестить еще раз перед отъездом во Францию. Я смотрела, как они уносятся прочь, юные и свободные, словно и не было прошедших страшных лет, и впереди у них целая жизнь. Наступит день, когда корабль вернется наконец в родной край, и Джек и Банни, бескорыстно служившие отечеству, будут вознаграждены. Я уже рисовала их себе в Стоу или даже в Лондоне, в Уайтхолле, — богатыми, красивыми, с блестящим будущим.