Саймон позволил себе еще одно, завершающее, движение внутри ее, ему не хотелось покидать ее горячее гостеприимное лоно. После чего освободил ее от себя и растянулся рядом с ней, прильнув к ее губам благодарным поцелуем.

Это была только первая из многих бурных ночей.

* * *

Они благополучно прибыли на следующий день в Клайв-дон, и там, к своему смущению, Дафна не покидала спальных покоев хозяина почти целую неделю. (Если не больше. И не будем утверждать, что она чувствовала себя пленницей и рвалась на свободу.)

Когда же они освободились от добровольного заточения, Дафне были показаны почти весь замок, все поместье — она увидела множество комнат, холлов, дорог и тропинок, а не один-единственный коридор, ведущий из холла замка в спальню его хозяина. Немало времени провела она, знакомясь с обитателями замка — служанками и слугами, дворецким, экономкой, с конюхами и лошадьми в конюшне.

Поскольку Саймон очень мало жил здесь, особенно в последние годы, то и сам был знаком далеко не со всеми, и, соответственно, многие из слуг никогда не видели своего хозяина. Но оставались еще и те, кто знал Саймона с самого его детства и был беззаветно предан ему.

Дафна расспрашивала его о тех ранних годах, однако он по-прежнему бывал лаконичен в своих ответах.

— Я жил здесь до того времени, пока не уехал в Итон, гае поступил в школу…

Вот примерно все, чего она от него добилась. И снова ощутила неловкость за свое любопытство и обиду за краткость и сухость его ответов.

— Ты ездил отсюда в Лондон? — спрашивала она. — Когда мы были маленькими, нас часто возили туда из нашего поместья.

— Нет, — отвечал он. — Я жил все время здесь. До школы. Хотя один раз побывал в Лондоне… Но лучше бы не ездил…

В его тоне был решительный призыв прекратить дальнейшие разговоры на эту тему, однако Дафна продолжала интересоваться его жизнью и не собиралась прекращать расспросов.

— Ты был, я полагаю, симпатичным, но болезненным ребенком, — говорила она сочувственным тоном. — Иначе тебя так не любили бы до сих пор ваши старые слуги. — Он ничего не отвечал на это, и она принималась тогда рассказывать о детстве своих братьев.

— Мой брат Колин, — говорила она, — наверное, был похож на тебя в детстве. Веселый, разговорчивый, хотя довольно часто болел. Помню, однажды…

Она застыла в тот раз с полуоткрытым ртом, потому что Саймон, ничего не говоря, повернулся и вышел из комнаты.

Ей хотелось заплакать от обиды. Но она сдержалась.

* * *

Он никогда особенно не интересовался цветами. Его оставляли равнодушным и розы, и фиалки. Но сейчас он стоял у деревянной ограды знаменитого на всю округу цветника и пристально смотрел на растения. Однако не оттого, что решил заняться садоводством. Просто приходил в себя после того, как Дафна разбередила ему душу очередными вопросами о детстве.

Будь оно проклято! Он до сих пор не мог спокойно вспоминать о нем. Поэтому пребывание здесь, в Клайвдоне, было мучительным. Во всяком случае, малоприятным. А привез он сюда Дафну исключительно оттого, что из сравнительно близких к Лондону владений Клайвдон был наиболее пригоден для жилья.

Воспоминания невольно влекут за собой ощущения тех лет, а именно их не хотел и боялся Саймон. Не хотел чувствовать себя снова ребенком, одиноким существом, забрасывающим своего отца уймой писем, на которые не приходит ни одного ответа. Не хотел вспоминать жалостливые лица слуг, их сочувственные улыбки. Да, они любили его, жалели, но разве это могло помочь?

Даже то, что они дружно осуждали и, возможно, ненавидели его отца, не уменьшало страданий мальчика. Конечно, какое-то удовлетворение Саймон находил в этом, но боль и унижение оставались прежними.

И стыд. Больше всего его мучило чувство стыда.

То, что его жалеют и, значит, он достоин жалости, а не обычного внимания, как другие дети, только прибавляло мучений. А чего стоили редкие встречи с отцом? В его детскую голову приходили тогда мысли о смерти — ему не хотелось жить, он жалел, что когда-то имел несчастье родиться…

Воистину он находился в аду и начал из него медленно выкарабкиваться только с поступлением в школу Это был смелый, отчаянный поступок с его стороны, и, к счастью, он оказался успешным.

Разумеется, Дафна ни в чем не виновата, даже в том, что так настойчиво пытается расспрашивать о прошлом. Но сохранившееся с детства жгучее чувство стыда мешает ему рассказать обо всем, что было… Да, стыд и еще, наверное, гордость… Но хорошо ли это? Правильно ли?

Его руки невольно сжали чугунное литье ограды сада, словно он хотел раздавить чувство вины перед Дафной. Он отвратительно обошелся с ней. Вот чего нужно стыдиться!

— Саймон!

Ее присутствие он ощутил раньше, чем она его окликнула. Она подошла сзади, неслышно ступая по мягкой траве. Ему казалось, он слышит шепот ветра в ее густых волосах.

— Какие красивые розы, — сказала она.

Он понимал, что этими простыми словами она хотела улучшить его настроение, успокоить, сказать, что не держит на него обиды. Как же ему повезло — несмотря на свой нежный возраст, его жена оказалась умна — нет, — мудра не по годам! Как будто все уже знает о мужчинах, об их дурацких переменах настроения, об их отвратительной несдержанности.

— Мне рассказывали, эти розы очень любила моя мать, — произнес он. — Трогательно ухаживала за ними. Она умерла при моем рождении, — добавил он.

Дафна наклонила голову.

— Я слышала об этом. Как прискорбно.

Он пожал плечами:

— Я не мог знать ее.

Зачем он так сказал? Неужели он обвиняет и свою мать тоже? Но в чем? В том, что умерла и потому не смогла стать для него защитой от отца? Кто знает, быть может, она повела бы себя точно так, как и ее супруг?

— От того, что не знаешь матери, — услышал он слова Дафны, — потеря не становится меньше.

— Да, — согласился он. — Пожалуй, так.

Позднее в тот же день, когда Саймон отправился куда-то по делам поместья, Дафна подумала, что сейчас самое подходящее время поближе познакомиться с экономкой, миссис Коулсон. Хотя еще не было решено, какое из поместий они выберут своей основной резиденцией, Дафна не сомневалась, что в Клайвдоне ей придется бывать достаточно часто, а потому решила, как советовала мать, не откладывать в долгий ящик доверительную беседу с одной из главных персон в замке.

Она зашла к миссис Коулсон в небольшую комнату за кухней незадолго до вечернего чая и застала хозяйку, привлекательную даму лет пятидесяти, за составлением меню на предстоящую неделю.

— Миссис Коулсон? — произнесла Дафна, негромко постучав в растворенную дверь.

Экономка поднялась со стула.

— Миледи, — сказала она с поклоном, — вам следовало позвать меня.

Дафна смущенно улыбнулась. Она еще не привыкла к своему превращению из «мисс» в «миледи».

— Я решила пройтись по замку, — сказала она извиняющимся тоном, понимая, что ее поведение выходит за рамки всех приличий и традиций. — И вот заглянула к вам. Если у вас есть немного времени, миссис Коулсон, — продолжала она, — надеюсь, мы познакомимся поближе и вы поможете мне лучше узнать этот дом. Вы давно служите в замке, и кто, как не вы, сумеет о многом рассказать.

Экономка улыбнулась. Ей пришелся по душе простой дружеский тон новой хозяйки.

— Конечно, ваша светлость, — ответила она. — Что именно желали бы вы узнать?

— О, ничего определенного. Разумеется, побольше об этом поместье, в котором мы, наверное, будем подолгу жить. Быть может, мы с вами попьем чаю в Желтой гостиной? Мне она нравится, в ней солнечно и тепло. Я хотела бы даже превратить ее в свою собственную.

— Вы совершенно правы, миледи. Прежняя герцогиня, мать его светлости, тоже ее любила.

Дафна на минуту задумалась, должна ли она испытывать по этому поводу неловкость, и решила, что нет — просто ее вкус в чем-то совпадает со вкусом покойной матери Саймона. Что здесь такого?

— Я уделяла особое внимание этой комнате, — продолжала миссис Коулсон, — все прошедшие годы. А около трех лет назад сменила обивку мебели. Ездила в Лондон, чтобы найти точно такую, какая была раньше.

— Как мило с вашей стороны, — одобрила Дафна, уже выходя вместе с собеседницей из комнаты. — Прежний герцог, вероятно, очень любил жену, если велел следить за комнатой, которая ей так нравилась.

Миссис Коулсон ответила после некоторой заминки:

— О нет, это было мое решение, миледи. Покойный герцог выдавал определенную сумму вообще на поддержание дома. Но уверена, нынешний герцог одобрит меня за то, что я сохранила в неизменном виде любимую комнату его матери.

Миссис Коулсон отдала распоряжение сервировать чай в Желтой гостиной.

— Ваш супруг, миледи, никогда не видел ее, бедняжку, — продолжала она. — Ох, какая это была страдалица! Как много болела! И все же решилась — старый герцог так этого хотел — родить еще одного ребенка. До этого ее крошки все как один умирали. Это были девочки, а хозяин хотел сына. Он требовал сына… — Она помолчала, видимо, отягощенная воспоминаниями. — Знаете, ведь я тогда не приглядывала за всем домом, а была личной горничной герцогини. Даже как бы компаньонкой. А моя дорогая матушка, царство ей небесное, служила у нее няней.

— О! — воскликнула Дафна. — Вы были достаточно близки с хозяйкой.

Она, конечно, знала, что зачастую аристократические семьи обслуживаются целыми поколениями слуг.

Миссис Коулсон сдержанно кивнула.

— Да, ее светлость делилась со мной многими своими радостями и горестями. — Она вздохнула. — Только радостей было совсем немного.

Они уже вошли в Желтую гостиную, и Дафна опустилась на желтую софу.

— Садитесь и вы, миссис Коулсон, — пригласила она. Та немного поколебалась, может ли позволить себе такую вольность, но все-таки присела.

— Поверьте, — продолжала она, — ее смерть разбила мне сердце. — Она виновато взглянула на Дафну. — Вы простите, что я так говорю?

— О, что вы, конечно, миссис Коулсон. — Ей хотелось как можно больше услышать об этой семье, особенно о детских годах Саймона. — Пожалуйста, рассказывайте еще.

Глаза экономки снова затуманились.

— Ах, это была такая женщина!.. Я говорю о герцогине. Самая добрая душа на свете, У них с герцогом… как бы это сказать?.. не было особой любви… Нет, не было. Но они неплохо ладили друг с другом. — Она выпрямилась. — И знали свои обязанности. Ответственность перед родом. Понимаете меня, миледи?

Дафна утвердительно кивнула. Миссис Коулсон продолжала. Она уже вошла во вкус.

— Хозяйка тоже хотела… очень хотела родить сына. Доктора все как один твердили «нельзя», но она решила во что бы то ни стало… — Рассказчица опустила глаза, ненадолго задумалась. — Как она плакала у меня на руках каждый месяц, когда у нее бывали месячные. Понимаете? Вместо того чтобы…

Дафна снова кивнула, пряча за этим движением охватившее ее странное тягостное чувство. Ей было тяжело слышать о мужественных усилиях несчастной больной женщины, благодаря которым появился на свет Саймон. Ее Саймон. Который сам и слышать не желает о детях. О рождении их детей.

Миссис Коулсон не обратила внимания на ее смятение. Она продолжала:

— Как часто я слышала от нее жалобы, что какая же она герцогиня, если не в состоянии продолжить род. Как она рыдала, бедняжка! Каждый месяц… Каждый месяц…

Невольно Дафна подумала, уготована ли ей похожая судьба: плакать каждый месяц о своем бесплодии? Но ведь это не так! Ей заранее известно, что детей у нее быть не должно… Не должно… Только отчего?.. В ней зрел протест…

Кажется, экономка снова говорит что-то?

— …и чуть ли не все считали, и она думала так, что вина целиком на ней. Что она — бесплодная смоковница. Но разве это справедливо, спрашиваю я вас? Разве всегда женщина виновата? А мужчина всегда ни при чем?

Дафна молчала.

— Я так и твердила ей снова и снова, что не должна она брать всю вину на себя. Я говорила… — Миссис Коулсон умолкла, заметно покраснела и сглотнула, прежде чем опять заговорить. — Могу я быть откровенна с вами, миледи?

— Конечно. Пожалуйста, продолжайте.

— Я говорила, значит… Это мне еще, помню, моя добрая матушка толковала: что утроба, значит, ничего не может поделать, если семя нездоровое. Уж простите, ваша светлость. И еще говорила матушка: утроба, извините, жить не может без сильного, ядреного семени.

Дафне оставалось лишь приложить усилия, чтобы лицо ее выглядело бесстрастным.

— И все ж таки, — голос у миссис Коулсон звучал триумфально, — на свет появился мастер Саймон. Извините, что так его называю, — сорвалось по старой памяти с языка.

Дафна была рада, что напряжение, в котором она пребывала, несколько спало и можно было разрешить себе улыбнуться.

— Не делайте над собой лишних усилий, миссис Коулсон, — приветливо сказала она. — Называйте его так, как давно привыкли.

— Да уж, — согласилась собеседница. — В моем возрасте нелегко менять привычки. — Она глубоко вздохнула. — Какая-то моя половинка, если не больше, всегда будет помнить это бедное дитя. — Она выразительно посмотрела на Дафну и печально покачала головой. — Не пришлось бы ему так тяжело, живи его мать подольше.